О В. Высоцком вспоминает
Герман Ефимович БАСНЕР
Познакомились мы с Володей в то время, когда из-за его тяжелого состояния срывалась премьера «Гамлета». Жена моего двоюродного брата Алика Митты Лиля привезла меня к Володиной матери Нине Максимовне.
Тогда я отметил, что он бледен, но разговора о язве еще не было.
Нина Максимовна вся в слезах. Я взглянул на Володю, говорю: «Срочно в больницу!» Он — ни в какую. Тогда заявляю: «Если завтра твоя мама позвонит мне в 10 часов, и ты приедешь в больницу, я выполню твои условия. Нет — значит нет. Мне некогда здесь разговоры разговаривать». Оделся и уехал.
В десять утра, даже без десяти, — звонок. Поднимаю трубку — Нина Максимовна: «Знаете, вы на Володю такое впечатление произвели! То он никуда не соглашался ложиться, а тут заявляет: «Вот к доктору Герману поеду. Звони ему!».»
Я сказал, что сейчас все организую и перезвоню. Пошел к начальнику госпиталя МВД, где тогда работал:
— Надо положить к нам Высоцкого.
— Да ты в своем уме? Представляешь, что будет?!
— Ну конечно! Пленочки-то его у вас крутятся, а как помочь человеку, так — нет! Звоните начальнику Управления!
Он позвонил, тот тоже — «тыр-пыр»... Тогда я взял трубку и высказался.
— Ну ладно, — разрешили.
Я сам заступил на дежурство — чтобы не было лишних разговоров. Володю привез Ваня Дыховичный на только что появившейся 3-й модели «Жигулей» то ли светло-серого, то ли голубоватого цвета. Оформили его — как с язвой. Я вообще-то знал, что язва у него была. И потом, когда провели обследование, выяснилось, что Володя поступил с состоявшимся кровотечением.
На третий день, когда я зашел в палату, он взял тоненькую школьную тетрадочку в клетку с зеленой обложкой и начал мне читать «записки сумасшедшего», как сам это назвал. На другой день — продолжение... До конца не дочитал: еще не дописал, наверное.
Те стихотворения, которые напечатаны в 12 номере газеты «Высоцкий: время, наследие, судьба», явно написаны под влиянием пребывания в нашем госпитале. То есть, возможно, он суммировал свои больничные впечатления, но некоторые детали я четко узнаю. Володя лежал в генеральской отдельной палате с телефоном, и вообще этот этаж часто пустовал. Да и режим был строгий: все-таки госпиталь МВД. Хотя персонал относился к нему очень хорошо.
Когда Володе полегчало, он устроил нам небольшой концерт. Мы потихонечку прошли после ужина в конференц-зал. Собралась дежурная бригада. Принесли гитару (по-моему, Алла Демидова) и он пел до полуночи. На магнитофон никто не записывал.
А к концу лечения Борис Петрович, начальник госпиталя, говорит:
— Герман, мы его полечили, пусть он даст концерт для госпиталя?
— Нет проблем, попрошу его.
Володя только спросил: «Когда?»
заведующему:
— Вы не возражаете, если у вас Высоцкий даст концерт?
— Нет, не возражаю. Какого числа?
— Тогда-то.
— У нас на этот день назначено... Но я отменю!
Так что недели через две после выписки Володя там выступил. Собрались сотрудники госпиталя и кого они сами собрали. Концерт был бесплатный и длился часа два.
Володя сразу предупредил: «Не записывать!» Но один анестезиолог записал — кажется, на диктофон. Очень плохая была запись, может, он и стер ее.
Позже Володя просил меня поспособствовать его концертной деятельности, что я по мере сил и делал. Помню, устроил выступление в Черноголовке: об этом попросили мои друзья оттуда. Приехал Володя на собственных «Жигулях», но с шофером отца В. Савичем. Из-за этой машины он не вылежал полный срок противоязвенного лечения (лежал с 7 по 19 марта 1971 г.), потому что она была на подходе. Он знал об этом и «горел» поскорее начать водить. Да и чувствовал себя очень хорошо.
После госпиталя Володя хорошо держался года два. На премьере «Гамлета» (29.11.1971 — Л. С.) я подошел к Любимову поздравить, а он: «Герман, это вам спасибо! Вы нас спасли!»
Один месяц я жил на улице Удальцова вместе с Володей, который года два обитал в квартире Алика. Алик уехал, а я тоже жил один, и Лиля говорит: «Что ты там голодный, переезжай ко мне!» Марины тогда не было, она где-то снималась.
Помню, мы приходили, ужинали, я ложился спать, а Володя уходил на кухню и писал до трех часов утра. Каждый день (или почти каждый день). И я был первым читателем написанного им. Это были песни про корабли, по-моему, для какого-то фильма. Я помню: «Всему на свете выходят сроки...»
Речь идет о песнях для к/ф «Морские ворота» (реж. С. Тарасов), участие Высоцкого в съемках которого планировалось, но не осуществилось. Вместо его песен в фильме прозвучали песни Ю. Визбора. См.: Тарасов С. «Морские ворота» // Владимир Высоцкий в кино. — М.: 1989, с. 115. — Ред.)
Дело было летом. Володя нигде не снимался и никуда не уезжал (видимо, до кинофестиваля, т. е. до 10.07.1973 г. — Л. С.). Каждый день приходил из театра домой. У него в то время были какие-то неприятности по поводу кинокартины, где он, по-моему, снимался. Уже почти все было снято, но режиссеру, кажется, Гостеву (а может быть, и Тарасову, но с Гостевым тоже было что-то связано) запретили «всякого Высоцкого». Тогда мой брат Вениамин, который написал музыку к этому фильму, в том числе и на слова Володиных песен, встал в позу, заявил: «Раз так, я с вами расторгаю договор!» — и ушел из фильма.
(Речь о к/ф «Стрелы Робин Гуда», реж. С. Тарасов. — Ред.).
Когда Володя жил в Матвеевском, он на своей японской квадро-аппаратуре записал для меня огромную катушку. Долго писал: сочинял песню — и записывал, сочинял — и записывал... Забирая эту катушку, я положил ее в прихожей, а сам вернулся в комнаты, туда-сюда, мы стали разговаривать, и в результате ушел с пустыми руками. На следующий день Володя с Мариной уезжали в Париж. А когда он вернулся, я говорю:
— Володя, я у тебя катушку оставил.
— Да-да. Ты знаешь, ее нет, — он кого-то пустил туда жить и запись исчезла.
— Я мебель привезла.
— Как — мебель? Контейнер что ли?
— Да нет, в чемодане.
Там были пуфики с шариками внутри. Садишься — очень удобно.
В тот же период Володя подарил мне фотографию.
Однажды Володя звонит:
— Герман, меня вызывают на Петровку. Ты там всех знаешь — выясни, пожалуйста, зачем.
Я стал разыскивать заместителя начальника ГУВД, звонил даже в машину, но безрезультатно (потом выяснилось, что у него изменился номер). Советую Володе:
— Ты иди узнай, в чем дело, а потом разберемся.
Он пошел. Начальник какого-то отдела говорит:
— Что же вы, Владимир Семенович, сочиняете антисоветские и хулиганские песни?
— Ничего подобного я не сочиняю.
— Как это — не сочиняете? Вот послушайте, — включает магнитофон.
Володя слушает:
— Это не я пою.
— Как не вы?! Ваш голос! — а там хулиганские песни вперемежку с Володиными.
— Даже вот эта песня моя, она не антисоветская и не хулиганская, но пою не я.
— Как же не вы!
— Не я! Делайте экспертизу! Можете вы определить: я это или не я? Это не я пою!
Вернулся, рассказал мне. Я дозвонился большому начальнику, говорю:
— Вот, вызывали Высоцкого, а это не он пел. Делайте экспертизу.
Тот начинает, что это дорогая процедура и длительная, месяца два...
— Все равно. Такое обвинение!.. Делайте!
— Но ясно же, что это он пел!
— Нет, не ясно! Это не он!
— Ладно.
Сделали экспертизу. Позвонили, извинились.
Я потом Володю спрашиваю:
— А ты знаешь, кто это пел?
— Да один.... из Ленинграда, — назвал мне какую-то фамилию.
— Ну, и ты его не продал?
— Да нет, конечно. Что я его буду продавать! Это уж если бы надо мной суд состоялся, тогда, может быть, встал бы такой вопрос.
А позже и Володя мне помог. В 1975 году я уходил из госпиталя и искал другую работу: пришел новый начальник, с которым мы не срабатывались. Володя узнал об этом, позвонил:
— Слышал, Герман, у тебя проблемы.
— Да, Володя...
— Может, я тебе помогу. Завтра-послезавтра позвоню.
Звонит:
— Слушай. Я договорился с главным хирургом Москвы. Теряев Владислав Георгиевич — ты его знаешь?
— Знаю, что он главный хирург.
— Он сказал, что тебя знает, просил заехать. Вот его домашний телефон.
Я позвонил, потом заехал к нему домой. Сели, поговорили. Теряев сказал, что у Каширского шоссе открывается 7-я больница, там набирается команда, он поговорит с главврачом. Главврачу я подошел, и через полгода открывал эту больницу, хирургические отделения. В этом помог Володя. Сам он там не лежал, заехал по пути один раз.
Но однажды случайно встретились на станции техобслуживания «Мерседесов» у ВДНХ. Он ко мне бросился: «Герман!..» Мы даже расцеловались. Поговорили по-дружески: «Как твои дела?» — «Как твои?» И все началось сначала.
А с сердцем получилось так. Володя приехал из Франции. Через некоторое время позвонил. Спрашиваю:
— Как там в Париже?
Он рассказал без подробностей.
— А как ты себя чувствуешь?
— Да знаешь, у меня, наверное, что-то с пищеводом. Такое впечатление, что вот тут (за грудиной) что-то мешает.
Я сразу понял: сердце.
— Володя, ты должен приехать ко мне в больницу!
Договорился с профессором-кардиологом Соловьевым, мол, у Володи что-то с сердцем:
— Я думаю, стенокардия, другого ничего там быть не может.
— Конечно. Сделаем электрокардиографию, посмотрим пищевод, чтобы исключить его поражение...
— он не приезжает. Потом договорились снова, но повторилось то же самое.
24 июля вечером я приехал к Алику, спрашиваю:
— Как Володя себя чувствует?
— Мы виделись утром, все нормально. Ты позвони ему.
Начинаю звонить, звоню весь вечер каждые 15-20 минут — занято. Причем, я знаю, что Володя не любит говорить по телефону, не бывает такого, чтобы сидел, трепался. Знаю, что Марины нет... Разве что трубку неправильно положил.
— Саша, пойдем сходим, — а они жили в одном доме. — Пошли!
— Да ну, что ты пойдешь. Позвони завтра. Я его видел сегодня.
А назавтра мне позвонила Лиля и все рассказала. Я приехал на Грузинскую в 8 часов. Был Любимов, Сева, еще кто-то. У дома огромная толпа, на этаже тоже. Володя лежал в свитере. Мне показали ампулы, которые делала «скорая». Что-то вроде анальгина, папаверина, димедрола, что обычно вводят при болях в сердце. Был там и реланиум.
Характер его болей за грудиной позволяет предположить, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности.
«Скорая» приезжала дважды, кололи эти лекарства, оба раза предлагали ехать в больницу. Он отказался: «Нет, завтра меня заберут в Склифоссовского». И вы знаете, сейчас у меня такое чувство: если бы я зашел, Володя был бы жив. Я бы сказал: «Володя! В больницу!» — и ко мне бы он поехал.
А теперь у меня эта боль — прямо камень на душе.
Записала Лариса СИМАКОВА