О В. Высоцком вспоминает
Всеволод Осипович АБДУЛОВ
— С чего началось знакомство с Владимиром Семеновичем Высоцким?
— Не самый легкий вопрос. Я его много раз себе задавал... Пожалуй, со смерти Бориса Леонидовича Пастернака. Я получил эту горестную весть в Свердловске, где снимался в то время в фильме «Ждите писем». Сразу известил администрацию, что должен улететь в Москву, взаимопонимания не получилось. В результате пришлось заявить, что я не являюсь членом профсоюза и добавить кое-что более выразительное.
Уехал. Прибыл в Москву. Заскочил домой, и сразу же — на Киевский вокзал. Взял билет до Переделкино, вышел на перрон... Как сейчас помню: окошко кассы, ребристая поверхность стены. И на ней — листочек из ученической арифметической тетрадки, где не очень каллиграфическим почерком написано: «Умер великий писатель земли Русской — Борис Леонидович Пастернак!» И ниже: похороны тогда-то и тогда-то, в Переделкино.
На перроне стоят группки — два, три, четыре человека, — разговаривают. Проходишь мимо — замолкают, пока не удалишься: прошло ведь каких-то три или четыре года после XX съезда, еще никто ни во что не верил.
В Переделкино я провел целый день и увидел весь цвет русской интеллигенции: своих будущих педагогов в Школе-студии МХАТ Синявского и Даниэля, одного из любимейших поэтов — Наума Коржавина...
Короче говоря, после похорон я приехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТ. А там существовала такая система: те, кто заканчивают Школу, несмотря на невероятную загруженность (у них в это время непрерывно идут дипломные спектакли, госэкзамены, всякая суета по поводу будущего трудоустройства), абсолютно все бегали в приемную комиссию, чтобы увидеть «кто пришел за мной»? Кто будет следующим набором у их педагогов? Они болели за нас, за. тех, кого любили. По-моему, Володя полюбил меня: наверное, видел где-нибудь на первой консультации.
Помнится, на консультации он подсел ко мне, пытался чем-нибудь помочь и пристально следил за всем, что я делал. Пожалуй, таким и было первое знакомство.
Правда, я его знал и до этого! Я сразу посмотрел все дипломные спектакли выпускного курса Студии. Видел Володю и в роли Бубнова («На дне»), и Папеньки в Чеховской «Свадьбе». Только «Золотого мальчика» не видел, Высоцкий там был помощником режиссера и играл какую-то ерунду. А главной работой был Бубнов, двадцатилетний Володя играл его так, что с ума сойти можно было!.. Это тоже было началом знакомства.
После окончания Школы-студии Володя поступил в театр имени Пушкина, а у меня началась учеба на первом курсе. Общались: он заходил ко мне, я бывал у него на улице Телевидения.
Потом мы попытались затеять свой театр — новый театр на базе клуба имени Дзержинского. Встречались там, репетировали.
Пять лет разницы в возрасте не сказывались на наших с Володей отношениях, не замечались нами.
— Вот это и удивительно. Обычно в таком возрасте пять лет — это почти целое поколение...
— Не хочу сказать, что стал его Главным Товарищем, но мы очень во многом совпадали. Потом, уже в последующие годы, выяснилось, что «Козероги» и «Водолеи» могут очень хорошо дружить. Правда, «Водолеями» у меня были все жены, и оказалось, что жить и дружить — не одно и то же. Только последняя жена — «Козерог», вот уж сколько лет мы с ней лбами-рогами бьемся.
С Володей мы встретились — и я полюбил его сразу. Он тогда еще не писал песен, я познакомился с ним не как с известным бардом или певцом, а как с Володей — замечательным, удивительным актером, перед которым преклонялся. С самого начала сложилось так, что мы никогда друг перед другом не качали права. Не было выяснения отношений: кто главный, кто не главный. Иногда — чаще — главным был Володя, иногда — я. Говорил: «Володя, ну нельзя же так! Возьми себя в руки, сократись!..» — и все такое прочее.
Помнишь, я показывал записку, которую Володя мне оставил году в 1962-м. Повод был вот какой. У Володи был не самый легкий период жизни, и в наших разговорах постоянно звучала ненавистная мне тема: «Володя, нельзя так пить, пора одуматься и хорошо себя вести...» Как-то раз ложусь спать и с трудом различаю звонок в дверь. Открываю — стоит Володя. Побитый, несчастный: где-то в районе сада Эрмитаж сильно отметелили. Я уложил его спать, сел рядом в кресло и потом — не помню, сколько часов — говорил, читал ему нравоучения. Он сквозь сон поддакивал. Потом оба заснули: я в кресле, он на постели.
Утром я убежал в Школу-студию, а когда вернулся, Володи не было — ушел на репетицию в театр и оставил мне записку.
— Там, кажется, было написано что-то такое: «Ты самый близкий мне человек... Я не предполагал, что друг может быть так необходим...» и т. д.
— Да, что-то похожее. При желании можно уточнить — она лежит у меня в сейфе. Но это неважно! Никто не знает, никакой специалист по медицине или психологии не установит, что именно нас свело. Просто было хорошо вдвоем. Нам было вдвоем хорошо!
Мы не отчитывались друг перед другом. Если Володя на меня кричал, я не сопротивлялся. Если начинал орать я — не сопротивлялся Володя. Когда мы начинали ругаться, присутствующим становилось страшно. Кто-то залезал под стол, чтобы не слышать этого и не видеть, кто-то выскакивал в другую комнату... Мы так кричали! Хотя никогда не дрались. Спасало, что после крика тот из нас, кто был неправ, признавал это.
— Почему Высоцкому так нравился ваш дом? Ведь хорошие компании были и у Кочаряна, и у Утевского.
— Я сам в последнее время часто об этом задумываюсь. Не претендуя на полную истину, скажу, что все-таки в этом доме Володя попадал в окружение, которое вряд ли было у него на Большом Каретном. Там собиралась блестящая компания: Кочарян, Утевский, Макаров, Шукшин, — но им всем еще только предстояло состояться.
А тут была другая, потрясающая среда. Собирались невероятные люди, все было пропитано атмосферой театра. То есть Володя находил в этом доме, может быть, не то, чего искал, но то, к чему подсознательно стремился. Весь этот дом — легенда, сейчас он увешан мемориальными досками, а в те годы большинство удостоившихся их были живы, ходили по нашему двору, заглядывали друг к другу в гости.
Когда Володя попал в театр Пушкина, он познакомился там с Народной артисткой СССР Фаиной Григорьевной Раневской. Их разделяла невероятная дистанция, хотя сама Фаина Григорьевна славилась своей коммуникабельностью и демократичностью. А в этот дом она была более чем вхожа, приходила на все семейные праздники. И когда Володя появлялся, то заставал ее здесь. Они могли общаться на равных.
Нынешним актерам наплевать, какое у них имя. какой авторитет! А для нас в то время имена старых актеров звучали свято и торжественно: Раневская, Абдулов, Вершилов!.. Просто послушать их казалось счастьем, а тут была возможность посидеть рядом в неформальном общении.
Фаина Григорьевна не раз рассказывала, как они познакомились с Володей. Она проходила мимо доски приказов в театре имени Пушкина, почему-то взглянула на нее, увидела пять или семь выговоров с последним предупреждением некоему актеру Владимиру Высоцкому и воскликнула:
— Боже мой! Кто этот бедный мальчик?
— Фаина Григорьевна, это я, — стоит маленький человечек. Так они познакомились, и она стала первой заступницей и просительницей за Володю в этом театре.
Наконец, в нашем доме ему было просто хорошо. Сюда он мог прийти в любое время, независимо от того, дома я или меня нет. Мать любила его невероятно. Но я просто не могу на этом останавливаться — настолько это личное... Вот часто думаю: почему Нащокин и Соболевский ушли, не рассказав о своем друге ни слова?
— А что вспоминается о времени появления первых песен?
— Когда мы познакомились в мае 1960 года, своих песен у Володи не было. Затрудняюсь назвать точные даты, поскольку ничего не записывал, не вел дневник. Мы просто жили. Я часто повторяю в ответ на такие вопросы: «Всё знаю, но ничего не помню!»
Что помню? Осенью 1960-го в квартире у Нины Максимовны появился ее племянник, приехавший откуда-то из Сибири, где (за кражу колосков с поля или что-то в этом роде) отсиживал срок. Они с Володей схлестнулись на неделю или дней на десять. Были и пьянки, и его невероятные рассказы. Мне кажется, вместе с ними были Валя Буров и Роман Вильдан. Роман — точно был.
Вскоре после этого Володя разразился своим первым блоком «уличных» песен. Не могу сейчас точно сказать, в какой именно последовательности и когда конкретно они появились, но, как говорится, ноги растут оттуда. Я просматривал даты и поводы, которые приводил С. Жильцов в первом томе Тульского издания стихов Володи — они совсем не кажутся правдоподобными.
— Какие преподаватели Школы-студии МХАТ оказали на Высоцкого особое влияние?
— Устанешь перечислять. Но прежде всего, пожалуй, Павел Владимирович Массальский. Вершилов, конечно, тоже! Это был удивительный человек. Он уехал в Киев из Москвы в конце 30-х годов. Являлся другом Булгакова, одним из тех, кто привел Михаила Афанасьевича во МХАТ с «Белой гвардией», помогал с инсценировкой и постановкой «Дней Турбиных». Станиславский писал ему в Киев: «Возвращайтесь! Как я буду без вас? Мы должны вместе строить наш Художественный театр!..» Он умер, когда Володя заканчивал второй курс Школы-студни, значит, это 1958 год. Массальский плакал на похоронах и повторял: «Как же я без него?..»
Вообще, нужно будет, наверное, перечислить почти всех педагогов тогдашней Школы-студии и всех ведущих актеров МХАТа (большинство которых преподавали в Студии). Это огромная тема — здесь материала на обширную монографию.
— Что же все-таки случилось с вашим театром, который организовывался в клубе МВД?
— Началось все в 1961 году. Перед нашими глазами был пример старших товарищей, совсем недавно создавших «Современник», где основу составили недавние выпускники Школы-студии МХАТ, к ее же воспитанникам относится и Олег Николаевич Ефремов.
Наш театр-студия возник на основе выпуска Школы-студии 1960 года, то есть тех ребят, что учились с Высоцким: Валя Буров, Рома Вильдан, Лена Ситко, Марина Добровольская. Какое-то время с нами работал Валя Никулин. Но были и пришедшие из других мест актеры: Лева Круглый, живущий сейчас в Париже, покойный Миша Зимин, замечательный актер, тогда только-только приехавший из Горького и приглашенный во МХАТ на прекрасную роль...
Мы были невероятно увлечены, работали почти круглосуточно, и даже особо не задумывались — точнее, не сознавали, не хотели задумываться — о том, что обстановка в стране начинает меняться в сторону некоторого ужесточения, сигналами чего служил и Карибский кризис, и другие известные события. Но в то же время — полет Гагарина, другие космонавты один за другим — все создавало иллюзию нормального развития событий, движения вперед.
Я пришел в клуб Дзержинского... Кто я был? Мальчишка, щенок. А Володя и его однокурсники — руководители, «отцы». Руководил театром наш педагог в Студии Геннадий Михайлович Ялович...
— Да он же сам тогда был совсем молодой: 23 года.
— Но мне-то было семнадцать, а они уже играли в лучших московских театрах: Ялович в «Современнике», кто-то во МХАТе, театре Пушкина (тогда еще была надежда, что Борис Иванович Равенских сделает там что-то стоящее)...
Тем не менее, я сразу и даже незаметно для себя вошел в руководящий, что ли, состав нашего театра. Потом мы создали там свою школу, провели набор студентов — актеров, людей других театральных профессий, без которых театр не может функционировать. Многие из них впоследствии замечательно проявили себя в различных театрах Москвы.
Помню, мы выпускали спектакль по прекрасной пьесе Осборна «Оглянись во гневе», ставил его Гена Ялович, совершенно грандиозно играли Рома Вильдан, Марина Добровольская, Мила Кулик... И почти одновременно спектакль по той же пьесе выпустил «Современник» в постановке Сергачева. Ребята из «Современника» пришли к нам на генеральную репетицию, и сказали:
— Какие вы счастливые люди! У вас нет ни цензуры, ни Главлита, ни Худсовета, которые вечно висят над нами. Если б так было у нас, если б мы могли сделать это так, как вы!..
Да и на мой взгляд — у нас получилось получше, чем в «Современнике».
есть брать конъюнктурные пьесы и искать в них современные прочтения) или выбирать свой путь (брать острые современные пьесы, самые лучшие пьесы мирового репертуара и ставить их в соответствии с собственной концепцией).
Я не являлся сторонником первой линии, но победила именно она. Именно такая репертуарная политика, по-моему, нас и сгубила: сначала был взят для постановки «Вишневый сад». Затем настал черед пьесы Г. Епифанцева, против которой я возражал самым активным образом. То есть не был против честной конъюнктурной пьесы, но тот самый второй путь, точнее, уже какой-то третий, который представляла пьеса Епифанцева, — отвергал решительно, считая, что из нее нельзя сделать что-нибудь приличное, заработать театру имя, положение.
— Как к пьесе Епифанцева относился Высоцкий?
— Хорошо относился, и у него там была замечательная роль: главного мерзавца, не могу вспомнить, как его звали... Володя, кстати говоря, не был целиком погружен в этот театр — нстолько, чтобы с головой уйти в его проблемы. У него в то время было очень много других занятий и обязанностей. У нас у всех их хватало: каждый играл где-то в своем театре, на основной работе, иногда выходило до сорока спектаклей в месяц. В наш театр приходили часам к 11 вечера, а то и позже. Являлись, казалось бы, совершенно измотанные, но репетировали до пяти-шести утра.
В Москве тогда еще существовали закусочные, куда мы заходили в те же 5-6 часов, — например, в «Пельменную» в Художественном проезде. Там на нас однажды устроили облаву. Подозрительно: приходят какие-то странные люди, не пьяные, в пять утра — явные заговорщики. Забрали в милицию, долго выясняли, кто же мы такие...
и удалось этого добиться только Юрию Петровичу Любимову, да и то — в 1964 году, еще при Хрущеве.
Дело не в нашей неудаче. Просто уже в стране не было необходимости в организации новых театров. Власти этого уже не желали.
— Хотелось бы коснуться такой главы ваших отношений, как съемки фильма «На Завтрашней улице».
— На съемки этого фильма Володю утвердили без нас, на роль начальника строительного участка. Сценарий совершенно бездарный — есть такой писатель Помещиков, автор самых страшных и нелепых фильмов сталинского времени. Ставил картину Филиппов — не актер, а режиссер Филиппов, ученик Эйзенштейна — не самый, на мой взгляд, лучший.
Фильм рассказывал о рабочей бригаде, которая строит ГЭС и все такое, а бригадиром там — Володя. К этому времени его положение было очень шатким. Начальником актерского отдела на «Мосфильме» работал некий Адольф Гуревич, про которого говорили, что хорошего человека Адольфом не назовут. Адольф заявил:
— Хорошо! Я утверждаю распределение ролей, но если Высоцкий опять сорвется — а он сорвется обязательно, — то, ручаюсь, получит «волчий билет» и не будет сниматься никогда и нигде на всей территории Советского Союза.
Когда я это осознал, то поднял всех ребят — Яловича, Пешкина:
— Полный кошмар: Володя поедет под Ригу — за сто километров — будет жить в лесу, в палатке, сниматься в одной из главных ролей. Он там, возможно, сорвется — и все: с ним будет кончено навсегда.
Ребята спрашивают:
— Что делать?
— Мы должны, — отвечаю, — достать сценарий, написать себе роли и поехать вместе с ним!
«создали» свою бригаду, вызывавшую бригаду Володиного персонажа на социалистическое соревнование. Заказали пропуска на «Мосфильм», отыскали дверь с надписью «Режиссер-постановщик Филиппов», постучали и вошли — Ялович, Пешкин и я:
— Вы постановщик картины «На Завтрашней улице»?
— Да-да. Заходите, пожалуйста.
— Вам не кажется, что в сценарии этой картины есть большой идеологический минус?
— Какой минус?
— У вас там действует рабочая бригада. А где же бригада, которая вызывает эту бригаду на соцсоревнование?
— Ее нет...
Тут мы показываем нашу доработку сценария, играем основные эпизоды, поем песню, написанную Володей специально к одному из эпизодов.
Филиппов вызывает директора картины — клянусь, он вызывает директора — и говорит:
— Завтра выезд группы в Айскраукле. Эти едут! — и указывает на нас.
Кто-то из киногруппы не едет — едем мы.
Целое лето наша компания провела в прекрасном месте, в Латвии, у реки Даугавы, на стройке Плявенской гидростанции. Жили в палатках, в лесу. Быт был потрясающий...
Володя делил кров с Яловичем, тот был «старший друг», я — с Володей Пешкиным, который учился в Студии на два курса позже Володи. По воскресеньям играли в футбол. Матчи назывались «Школа-студия МХАТ против звезд мирового футбола». Играли шесть на шесть. МХАТ — это Ялович, Высоцкий, Пешкин, я и еще два парня из ГИТИСа, а за «звезд» играли члены операторской группы и осветители, здоровые ребята. Причем, товарищеские встречи мы проигрывали со счетом 15: 0. Но как только играли «по бутылке с человека», мы обыгрывали «звезд» с большим преимуществом. Серьезные были игры: кость в кость.
Помню всякие посиделки — Володя тогда не пил, он проходил курс лечения. Съемки — само собой, но кроме съемок мы устраивали какие-то вечера отдыха для строителей ГЭС. Один из них проходил на открытой эстраде, его посмотрели несколько тысяч человек. Мы сделали программу часов на шесть: нечто вроде студийного капустника, с привязками к местным условиям. Пели, рассказывали, играли сцены из спектаклей, Володя исполнял свои песни — сейчас уже не вспомню, какие именно. Невероятное выступление! Огромное поле, лес, море людей. Мы были молодые, полные энергии, каждый демонстрировал что умел.
— встреча с молодыми ударниками и стахановцами в молодежном кафе города Айскраукле. Ездили Высоцкий, Ялович, Пешкин, Савва Крамаров, я и еще несколько человек. На сцене у сложился целый музыкальный ансамбль: Володя сел за фоно, я стучал на ударных, Крамаров на чем-то подыгрывал. Играли что-то джазовое, пели нечто вроде «Гомачининг» — завелись, никак не могли закончить номер, выйти на коду — какое-то сумасшествие! Была такая радость, такое удовольствие! Не от себя — от окружающих тебя людей, от общения друг с другом, общения с жизнью.
Конечно, это удивительно. Мы снимали убогий фильм не самого хорошего режиссера, радости работа не приносила — это мы прекрасно понимали. Но как радовались жизни!..
В этой картине все было ужасно. Ее просто не надо было снимать. Все это понимали, Володя в том числе. По-моему, он даже не пытался что-то изменить в сценарии, в диалогах, подцветить, очеловечить своего героя.
Не оставалось ничего, кроме радостей жизни. Мы в своей компании избрали собственное правительство: королевой-матерью был Савва Крамаров, премьер-министром — Гена Ялович, Володя — почему-то министром обороны. Я был министром внутренних дел, а также министром финансов и, пользуясь этим, совершил переворот, захватил пост премьера и сверг королеву-мать. Жуткие события творились.
Однажды вся наша компания на два дня отправилась в Ригу. Мы были там несколько раз, но я хочу рассказать о первой поездке. Два дня свободных, к тому же мы чувствовали себя самыми богатыми людьми Советского Союза. Потому что получили отпускные в театре, суточные и квартирные. Кроме того, за съемки нам платили по 100-130 рублей, тратить которые было не на что: питались мы с местных колхозно-совхозных полей, варили себе очень вкусные обеды. Пиво — 22 копейки, водка — 2-87.
«Лидо», сидели там на левом балконе — прекрасный оркестр, танцующие пары... Европа! Гуляли на полную катушку: кидали бокалы в окно — и вообще, много было сумасшествия и безобразия.
Познакомились с каким-то мастером спорта по боксу и ночью из «Лидо» пошли к нему пешком. Потом он нас ограбил — проснулись без копейки денег, осталась только чья-та заначка.
Отправились купаться на море. Меня понесли — встать я не мог. Доставили на пляж, я рухнул головой к воде и таким образом спал еще некоторое время. А потом подошел Володя:
— Сев, послушай. Я играл в преферанс и спустил половину наших оставшихся денег, рублей двадцать.
А я считался знатоком игры и значительно превосходил Володю в этой области — по общему мнению. Окунулся в море и пошел отыгрывать наши деньги. Сел, Володя принес стакан холодного шампанского с коньяком. Я выиграл несколько игр, а потом, естественно, все поплыло у меня в глазах, так что и оставшиеся двадцать рублей оказались проиграны.
По тем временам нам пришлось бы на каторге лет пять отрабатывать эти деньги. Между тем на вокзале выяснилось, что последний прямой поезд ушел, а следующий отправляется только вечером. Мы сели на другой, проехали на нем примерно половину пути, а там, совершенно уже обалдев, выскочили на шоссе ловить попутку. Попутка довезла нас до места, от которого до съемочной площадки оставалось всего километров 60. И мы пустились бегом. Бежали, бежали, бежали... Я — последним, совершенно умирая. Слышу, кто-то несется сзади. Оборачиваюсь и вижу: меня догоняет здоровенная собака. Я к ней:
— Ты тоже опаздываешь?
— Аг-га!
После чего я упал наземь и заявил:
— Все, ребята! К эдакой матери, но дальше не пойду, Хотите — несите меня на руках.
— значит, съемку отменили, и не за наш счет.
Такие истории происходили с нами в то лето.
— Говорят, в этой поездке Высоцким была написана песня «Все срока уже закончены...» Не помните?
— Ты понимаешь, какая штука — это был еще первый этап литературного творчества Владимира Семеновича. Песня вызревала у него в голове задолго до написания на бумаге. И когда он садился к белому листу — если это случалось, — то записывал сразу «чистый» вариант, то есть текст без поправок. Так вот, мне кажется, что «Все срока...» были записаны, когда мы ехали в Ригу на полуторке.
Вообще, с датами написания песен есть много, а будет и еще больше путаницы. Я знаю, что в письмах Люсе Абрамовой из Айскраукле Володя написал, что только-только сочинил песню про Нинку-наводчицу. Но все же уверен — и есть очевидец того случая, — что Володя написал ее в Москве, на Пушкинской улице, в доме Жени Баранкина, замечательного скрипача, который тогда жил в коммуналке. Это было до выезда в киноэкспедицию, холодной ночью — значит, в апреле или мае (хотя, конечно, не исключено, что и в июне).
«Арарат», куда ночью в любое время можно было постучаться и увидеть двух швейцаров с благородными, честными лицами:
— Сколько?
Ты говорил, сколько — хоть ящик! — и тут же получал требуемое количество бутылок. По пять рублей (при госцене, напомню, 2-87).
Пошли мы с Володей в «Арарат» и остановились у автоматов с газированной водой: они тогда только-только появились. Кидаешь три копейки, автомат говорит: «Кх-х-хх», — и либо не выдает ничего, кроме газа, либо наливает стакан воды с сиропом, вкус которой непредсказуем заранее и зависит от честности лица, заправлявшего автомат накануне. Володя жутко завидовал мне в то время: я умел обращаться с этими устройствами. Подходил к автомату, долго смотрел ему в лицо, определяя место, в которое нужно ударить. Потом бил мягкой частью кулака: «Др-р!» — и получал воду с соком. У Володи этого не получалось, и я его учил.
Приблизились мы к автоматам, как вдруг Володя отошел в сторону, произнеся:
— Постой, чудак, она ж наводчица...
Потом мы зашли в «Арарат», отоварились, возвратились к Баранкину, и Володя спросил:
— Жень, где мне здесь присесть? Нужно кое-что записать.
Отошел в угол, а буквально через пятнадцать минут спел нам ту самую «Нинку».
Мы, как-то с Люсей Абрамовой и Геннадием Яловичем собирались свести воедино наши воспоминания и определить точную дату создания «Нинки». Не получилось: Ялович и Пешкин утверждают, что Володя писал и пел им эту песню в экспедиции, в Айскраукле, у нас с Баранкиным иная версия, а Людмила Владимировна, поскольку не присутствовала ни там, ни там, ни одного варианта подтвердить не может, однако говорит, что любую песню в то время Володя исполнял ей немедленно, независимо от времени суток.
Володя ругался над кроссвордом, ему казалось, что вопросы там поставлены неправильно, а такого он не любил, жутко злился на составителей. Хотя вообще любил кроссворды.
Он очень ждал рождения ребенка: и беспокоился, и радовался одновременно. Нужно помнить, что Володя жил тогда; случайными заработками, еще не работал в Театре на Таганке — да и ни в одном из других. Только весной, кажется, был на договоре в театре Пушкина, несколько раз сыграл в «Дневнике женщины». С жильем были большие сложности, постоянные переезды — то к Нине Максимовне, то к Люсиным родителям. Люся не работала... Так что это время было не самым легким в жизни Владимира Семеновича. Если вообще говоря об этом человеке можно употреблять слово «легко» — будто у него было когда-то иначе!
Я помню единственный нормальный отпуск у Володи — в человеческом понимании — за двадцать лет нашего знакомства. Вместе с Мариной и двумя ее детьми мы ездили в Пицунду в «Дом актера». Это тоже были прекрасные времена, но — совершенно другие.
Беседу вел Игорь РОГОВОЙ