|
Лялька повторил тот же маневр, и опять на это не обратили внимания.
— Ван Дучен!
Жорка сказал:
— Прощай, Вэн!
Тот не ответил и вышел из строя семенящей походкой, сохраняя на бледном лице доброжелательную полуулыбку.
— Руки за голову, ходя! — скомандовал Сивцов.
Зэк послушно вскинул руки. Ладони его почти коснулись ровного затылка, но, оказавшись со следующим шагом на одной линии с Подлиповым, он вдруг сжался в плотный, ощутимый упругий клубок, из которого метнулась рука, сжимающая рукоятку плоского сапожного ножа.
— И-й-а!
Дикий крик собрал все взгляды на плацу. Очумевший охранник завороженно проводил глазами исчезнувший в животе Подлипова нож.
— И-й-а!
Нож появился весь в крови, снова окунулся в живот Подлипову чуть выше ремня. Тогда вологодский очнулся, нажал на спуск автомата.
Очередь прошила косой строчкой спину Вэна. Ойкнул и сел на колени поймавший шальную пулю старый вор по кличке Костяной. Вэн упал плашмя, так и не разжав ладони, сжимавшей плоский сапожный нож.
— Конвой! — сохраняя спокойствие, распорядился Оскоцкий. — Открывать огонь при малейшем неповиновении. Эти мерзавцы другого не заслуживают!
Колонны стояли в немом напряжении. Только раненный шальной пулей зэк крутился по земле со сдержанным стоном.
Полковник Губарь прошел сквозь строй автоматчиков, наклонился и приложил два пальца к виску Подлипова.
— Унести! Он мертв...
Поднял с земли картонную папку со списками, вынул из кармана авторучку с золотым пером, что-то старательно зачеркнул, расписался.
Упорову показалось — полковник взглянул в его сторону. Но это был мимолетный, скорее всего, случайный взгляд расстроенного человека. Папка тут же оказалась в руках дежурного капитана со слезящимися глазами и коротким, будто срезанным нечаянным взмахом бритвы, носом.
Согнутый радикулитом московский карманник выходит из строя, безуспешно пытаясь прислонить руку к затылку. Наконец говорит с одышкой:
— Не могу, гражданин начальник. Грабка не поднимается.
Он уже обыскан, и Сивцов, огорченный неудачей, кричит:
— Пошел на место!
Тихо, безучастно, перекошенный на правый бок, зэк проходит мимо читающего список капитана.
— И-я! — раздается из строя чей-то истошный крик.
Капитан шарахается в сторону от зэка, и хохот сотрясает наладившуюся было после убийства Подлипова тишину осеннего дня.
Испугавшийся капитан Скворцов поднял оброненные листки, покрутив у виска гибким пальцем, произнес с укоризной:
— Стыдно, граждане бандиты!
Упоров никак не обозначил своего отношения к событию, успев под шумок оглянуться на ближайшее окружение. Оно поменялось. Но он угадывал — тот, кому поручена его жизнь, стоит за спиной. Воры знают, с кем имеют дело, а потому будут действовать наверняка. Он снял шапку, вытер подкладкой лицо, выронил шапку на землю. Прием был прост. Зато наклонившись, чтобы поднять шапку, Вадим увидел за спиной татарина из третьего барака, который стоял, отступив на нужную дистанцию и пряча ладонь в засаленный рукав вельветки.
Упоров резко повернулся, поглядел в прищуренные глаза татарина. Тот и ухом не повел, только спросил улыбаясь:
— Что, Вадим, блохи беспокоят?
— От тебя ничего другого не перескочит. Встань вперед!
— Ты не больно хипишуй, Фартовый! — шепотом предупредил зэк.
— Встань, не то отломится!
Ключик ухватил татарина за руку, в которой должен был находиться нож, и приставил к боку кусок заточенной скобы:
— Бугор передовой бригады просит. Ходатайствует, можно сказать. Уважь, Равиль, не упрямься.
— Рано зубы казать начали! Фраерское отродье! — огрызнулся Равиль, но место все-таки сменил, и это не ускользнуло от внимания раскрасневшегося Дьяка. Никанор Евстафьевич подмигнул Упорову, продолжая, как ни в чем не бывало, слушать занудный рассказ чахоточного Шарика:
— ...Три года назад зимовал на Золотнике. Там и туберкулез нажил. Плаха, а не зона. Лучше бы, конечно, мне в побег уйти, да ведь все равно надеешься...
— Капелюшный Степан Остапович! — выкрикнул дежурный капитан.
— Коли в походе не пристрелят, до холодов должен дотянуть...
Капитан выкрикнул еще четыре фамилии и с облегчением захлопнул папку, после чего поднес к губам платок, как будто ему вдруг стало плохо. Но убрав платок, выругался в сторону, где стояли сто двадцать семь «честных» воров в настороженном кольце автоматчиков.
Еще через час этап погнали в сторону хребта с веселым названием Медвежья Свадьба.
Это было не рядовое зрелище, потому все прекратили работу, когда они проходили мимо рабочей зоны. Гордые, независимые изгои, обреченные рождать страх и ненависть человеческого стада. Воры сделали уход парадом, который должен был запомниться фраерам несокрушимостью мятежного духа и неизбежностью отмщения, тем жили эти странные люди, находящие в своем обреченном состоянии повод для серой гордости...
В поселке кричала страшным голосом безутешная вдова старшины Подлипова, а на плацу Крученого маслянисто поблескивала забытая лужа крови покойного.
«Что еще могло после них остаться? — спросил себя Упоров, проходя после смены мимо плаца. Ответил тоже себе, чувствуя облегчение оттого, что все уже — в прошлом: — Еще одна лужа твоей крови...»
...Дьяка он нашел быстро. Тот поднял подернутые сединой брови, не испугавшись нахальной близости дерзкого моряка, спросил:
— Чо тебе, Вадик?
Голос был тем же благодушным, каким он распевал на завалинке частушки с профессором Соломоном Волковым по кличке Голос.
— За что вы хотели меня кончать, Никанор Евстафьевич?
В блеклых глазах, на самом дне воровской души, догорали две маленькие черные свечки за упокой тех, кто ушагал по пыльному колымскому тракту. Никанор Евстафьевич попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, тогда он сказал с подкупавшей детской простотой:
— Но ведь не убили.
И свечки погасли...
— Граждане сидельцы, водка создана для того, чтобы ее пить, а бугор дуру гонит! Хочет нанести урон нашему трудовому горению! — пыхтел, размахивая руками, Капитон Зубцов по кличке Шершавый.
— Ох, и голова у тебя, Капитоша, — подливал масла в огонь Гнус. — С такой головой в Кремле сидеть надо!
— Шо базарим? Шо базарим? Разливай да пей! За здоровье Никиты Сергеевича!
Бригадир в спор не вмешивался. Он стоял у печки, давая понять зэкам, что их разговоры — всего лишь слова, решение примет он — Вадим Упоров.
Дело то было не очень хитрым: два ящика тушенки — бригадная премия за досрочную проходку — были обменены на ящик спирта. Осталось только выпить. Но администрация лагеря вернулась к обещанию дать бригаде четыре бульдозера, которые надо было к весне отремонтировать. Ольховский что-то прикинул и своим скучным, почти механическим, голосом предложил привести бульдозеры в порядок немедленно, сделать вскрышу, а к весне уже иметь готовый полигон для промывки.
Раз ремонт, значит — запасные части. Где их возьмешь в конце сезона? Ольховский, оказывается, был готов и к этому:
— Ящик спирта. Тогда ремонт можем начинать хоть завтра.
было ему врезать по мусалам или погнуть лом о его морщинистую шею, но тут наконец вмешался бугор и сказал:
— Спирт идет на дело!
— Дело мы сделали! Рекорд поставлен! — Шершавый захлебывался желанием опрокинуть в сосущую требуху свои законные сто граммов спирта и взывал к групповому сознанию. — Законный расчет подавай! Бесконвойники наш спирт жрать будут, а мы лапу сосать? — Он уже трясся от негодования, все больше разжигаясь и теряя контроль над нервами.
Упоров смотрел мимо распахнутого рта зэка в крохотное оконце. Думал: «Такому что в тюрьме сидеть, что революцию делать. В любое дерьмо его водка смахнет. И хоть человек Капитон в трезвом разуме не мерзкий, прогнать все равно придется, чтобы воду не мутил...»
Бригадир заметил, как по стене пробежал паук, забрался в мох, да и пропал там сразу, слившись с высохшими травинками. Солнце пригревало с нищенской щедростью, до ближайших холодов оставалось не так уж долго, но сделать вскрышу должны успеть...
Он прикрыл глаза, тепло стало приятным и ласковым, как тепло изразцовой печки детства, что стояла посреди свежебеленой кухни, чьи резные окна выходили в заснеженный сад. Утром он прислонялся сбоку печки щекой и стоял на одной ноге с закрытыми глазами, чтобы не видеть укоризненного взгляда деда, продолжая урывками досматривать прерванный сон. Дед делал вид, что сердится, чиркая спичками под пахнущими смолой лучинами, и когда они вспыхивали, запах становился общим, заполняя на несколько минут весь дом. Иногда в этом приятном домашнем тепле появлялся другой запах — холодного хлеба из холщовой котомки возвратившегося с охоты деда. Он протягивал ломоть, говорил:
— Это тебе от зайца!
Зайца ели на следующий день. Мальчик знал — едят зайца, хотя дед тайком обдирал зверька в сарае, подвесив за задние лапки к березовой жерди у потолка, на которой висели заготовленные летом веники.
Тайна жила в их взглядах за обеденным столом и во взгляде весьма довольного собой лобастого гончака Карая. Она соединяла всех, у нее был запах: тайна пахла обманом. Мальчик не знал — он маленький, и его берегут от жестокостей жизни.
Обидевшись на взрослых, Вадим относил хлеб Караю, чтобы замкнуть порочный круг. Но ночью, слушая покаянные молитвы деда, подвергался другим сомнениям: дед представлялся ему смущенным, растерянным.
Тогда становилось жалко и деда, и зайца. Прощение приходило под трогающее душу «Отче наш...»
Хорошо засыпать при молитве, приятно прощать кающихся... И все-таки, чтобы быть сытым, надо убить зайца. Чтобы стать свободным, надо убить в себе жалость или хотя бы распрощаться с ней на время.
...Задумчивая улыбка на лице бригадира окончательно вывела Шершавого из себя, он выбросил свой последний козырь:
— Ты-то, Дьяк, а?! — Капитон вытянул в сторону вора палец. — Скажи словцо за правое дело. Ведь кинет нас за всю малину враг народа и предатель социалистического отечества. Я этому Борману... — Палец уже целил в грудь Ольховского. — Ни! Ни! Ни! На самую малость не верю. Вот я такой! Работать так работать, а пить так...
— Похмеляться, — вежливо подсказал Соломон Маркович.
Зэки захохотали, но Капитона это не смутило, и он попробовал еще разок:
— Дьяк, ну ты-то что — ни нашим, ни вашим? Тебе так не годится!
Вор зевнул в лицо Шершавому, потянувшись, сказал:
— Не кудахтай, Капитоша. Моя бригада на Золотинке. Здеся свой бугор имеется...
Капитон понял — проиграл, сразу сник, потерялся, как собака под палкой, заискивающе кивнул Упорову:
— Все на вас сошлось, Вадим Сергеич. Решайте...
— Норма не отменяется. В нее не входит то, что вы намыли здесь языками! Мы решили с вами стать свободными, а не пьяными...
— Выходной обещал, Сергеич...
— Не придумывай! Кто обещал, с тем отдыхай! Ян Салич, забирай пойло. Пусть они зальют его в свою пролетарскую требуху, а нам отдадут запчасти.
— Мне нужен помощник, — Ольховский повернул к бригадиру флегматичный взгляд. — Может сойти даже Соломон Маркович...
— Слыхал?! — Упоров повернулся к Волкову, успев подумать: «Если спросит разрешение у Дьяка — прогоню!»
Но Голос тут же начал складывать бутылки в мешок, и тогда, подумав, Упоров сказал:
— Солонину тоже заберите. Мы потерпим. Запчасти должны быть отданы по списку. Пусть не мудрят, иначе ими займется Никанор Евстафьевич...
Дьяк усмехнулся, но не произнес ни слова, спрятав свое отношение к сказанному в резких складках, чуть глубже обозначившихся на лбу.
— Они знают, — Ян Салич стоял понурый, как старая, нерабочая лошадь.
Голос захлестнул петлю на горловине котомки, кинул груз за спину, успев мягко подсесть именно в тот момент, когда котомка коснулась его парусиновой куртки. А потом пошел, не оглядываясь на провожавших его тоскливыми лицами зэков. У них глаза — беспризорных детей.
Бригадир натянул кепку, голосом доезжего, подзывающею нерадивую собаку, окликнул Шершавого:
— Капитон, поди сюда!
Капитон почувствовал настроение бригадира, потому, не искушая судьбу, охотно подчинился:
— Слушаю, Сергеич!
— Видишь того каторжанина? — спросил Упоров, указывая в сторону отца Кирилла, что стоял у засохшей, потерявшей ветви и кору лиственницы.
— Проверяешь мое зрение? Вижу: скелет как скелет. Чо тут замечательного?
— Он должен иметь дело и приносить бригаде пользу.
— Научить работать дистрофика нельзя: к обеду сдохнет.
— Плохо себя знаешь, Капитон...
На том бригадир закончил, не очень вежливо, с намеком, задев Шершавого плечом, направился к отвалу.
кровью обливается. Кстати. — Капитон уже спрашивал в спину, — оно что-нибудь умеет, это роковое недоразумение?
— Сумеет, чему научишь.
Упоров с опаской поглядел на измученного голодом, но удивительно спокойного, независимого от своих телесных страданий человека, тряхнул головой, чтобы отогнать незаметно приплывшие мысли, от коих начинала разоружаться душа и добрело сердце. Он закрепил свою победу угрозой:
— Запомни, Капитон, сегодня тебе отпущен последний грех!
Шершавый кивнул, не поднимая глаз, подошел к отцу Кириллу, тронул его за торчащий из рваного ватника голый локоть, ехидно поинтересовался:
— Так ты, Кирюша, ничего окромя креста в руках не держал?
Монах улыбнулся ему открытой, бесхитростной улыбкой.
— Почему же, мне за плугом ходить приходилось, колодцы рыл, в кладке преуспевал, плотничал. Силу-то совдеповские посты отняли. Вернется...
— Все мы не больно жируем, Кирюша. Нынче вот без законного спирта остались. Произвол...
Отец Кирилл засмеялся, пытаясь обратить страдания Капитона в шутку. Смех родил гнев. Шершавый топнул ногой:
— Что скалишься, мракобес?! Родню разглядел?! Вали работать. Видишь, лоток у бочки ничейный? Бери! Я из тебя стахановца сделаю. Или сдохнешь вперед всех....
— Отойду, — поправил не потерявший доброй улыбки отец Кирилл.
— Как это — «отойдешь»?!
— Сдыхает скотина. Человек отходит в мир иной, к Господу.
— А! — сообразил образованный Шершавый. — Совсем запамятовал: у вас же своя церковная феня. Интересно с тобой, Кирюша. Эх, сейчас бы по сто граммов, да за Христа побазарить!
Он говорил каждое утро, едва открывая глаза: «Сегодня надо рвануть!» Они перемывали отвал с высоким содержанием металла. Выход на нормальное золото всегда оплачивался подарком нужному человеку. Бригадира перестали интересовать мелочи. Важно основное — съем с лотка стабильно высокий. Остальное касается только Ольховского и Волкова. Они делали свое дело не хуже Дьяка, который знал, что и где лежит в зоне, а также, каким образом это взять без осложнений для репутации бригады...
В тот день он сделал норму до обеда и пошел вдоль ручья, наблюдая за промывальщиками, сидящими с огромными кедровыми лотками у самой воды. Наполненный песком из отвала лоток опускался в воду, и несколькими энергичными движениями зэк смывал основную массу пустой породы. Затем начиналась доводка. Лоток то вспенивал мутный поток ручья, двигаясь против течения, то скользил плавной ладьей по течению. Постепенно амплитуда колебаний лотка уменьшалась. Нырки в глубину становились спокойными, а на лице промывальщика загорался интерес. Оно выжидающе светлело. Но вот лоток вынырнул на берег. Зэк погрел под мышками красные руки, стряхнул в банку несколько не очень блескучих крупинок золота, а сверху положил для устойчивости и надежности плоский камень. Иногда в жестяное дно банки ударялся груз потяжелей песка, тогда зэки поворачивали к поймавшему удачу вопросительные взгляды. Самый нетерпеливый говорил:
— Кажи!
Грязно-желтый кусочек металла, зажатый в двух пальцах, появлялся из банки для обозрения, после чего чей-нибудь глуховатый от зависти голос говорит, чтобы успокоить себя и остальных:
— На Удачном таких «жуков» ловил каждый лоток.
— Там мыли целики, а не отвалы. Сравнил!
листики закружили вокруг него в грустно-красочном хороводе. За спиной чавкнула вода, он не обернулся, продолжая слушать прощание величавых птиц.
— С Удачного пришел этап, — Дьяк говорил так, словно разговор и не прекращался и все это время они были вместе. — Там два вора и Князь. Ворам надо где-то перекантоваться. Може, у нас посухарят, Вадик...
— Ты хочешь меня унизить? — сказано было без лишних нервов, но Дьяк все понял и тяжело вздохнул.
— Я имя так и объяснил. Хмыкают...
— Пусть хмыкают! — Упоров чуть прибавил злости. — Что, нам свою свободу на всю Колыму делить?! Здесь каждый за себя, но один прокол может стоить всех потов. Сам-то ты понимаешь?
Вор снял кепку, вытер платком потную голову. На вопрос не ответил, спросил сам:
— С Князем тож так поступишь?
— Ираклий примет ремонтников. Вскрывать будем здесь. Ольховский вроде целик откопал в бумагах. Ты бы приструнил его при случае, Никанор Евстафьевич: поигрывает старик.
— Боишься — язык проиграет?
— Боюсь. Мы же по его наколкам моем. На нем наш план держится.
— Фашиста твоего постригут, а вот с тобой не все ясненько...
Дьяк встретил недрогнувший взгляд бригадира, затянул паузу, вроде бы для того, чтобы поиграть с ним в гляделки:
— Должен сказать тебе то, что ты никому не скажешь. Убьют иначе...
Упоров решил — продолжается торг за тех двух воров с Удачного, упрямо сомкнул челюсти.
— Нет, — покачал головой угадавший его мысли Никанор Евстафьевич. — За жуликов разговор окончен. Ты как соображаешь — отпустят меня из неволи?
— Если откинемся, то вместе...
Вор задумался. По всему было видно — он еще не приступал к главному, оценивая ситуацию, чтобы вдруг просто и неожиданно произнести:
— Двое из твоих побег готовят.
Упоров почувствовал — у него перехватило дыхание.
Ему не хотелось выглядеть растерянным, потому он наклонился, поднял из-под ног отшлифованную гальку.
Сказал, уже одолев волнение, думая только о том, кто бы это мог быть:
— Спытай, как сможешь. Ты — бугор, с тебя и спросят...
— Расчет общий, между прочим, три месяца без зачетов. Но главное — имя потеряем. Скажешь, кто они?
— Спроси Гнуса. Он тебе их назовет. Покрепче спрашивай!
— Гнус ложит. Побег, получается, готовят мусора...
— Хе! — заулыбался Дьяк. Нахлобучил кепку, еще раз произнес: — Хе! Догадливый ты, Вадька. Но и они тоже не простаки.
Вор протиснулся между двумя трепещущими на ветерке березками, пошел по тропе вдоль ручья с чистыми руками и, должно быть, чистой совестью...
«Попробуй успокоиться», — Упоров глубоко вздохнул.
Он сознавал, что, фактически сдав побег, Никанор Евстафьевич не простит ему никакой оплошности, и Гнуса придется убить, если он откажется назвать имена. Дьяк-то их знает, но этого от него не получишь. Остается Гнусков.
Часом позже на разбитой дороге он увидел «студебеккер» с оторванной лебедкой и помятым капотом. Машина шла, проседая на ухабах под тяжестью груза.
— Там, в кабине — Голос, — объяснил ему все еще нервный Капитон.
— Один?
— Нет. С этой, с сукой немецкой, с Борманом.
— А в кузове что? Почему не договариваете, Капитон Петрович?
— Что-что?! Запчасти. Выкрутили за ящик спиртяги и радуются. Я бы за такое богатство с английской королевой переспал.
— Смелый ты, Капитон, — сказал здоровый, чуть грузноватый бандеровец Гнатюк, — небось с рожденья в зеркало не заглядывал.
Капитон поднял кайло, объяснил Гнатюку перспективу:
— Щас тресну по башке — на одного красавца станет меньше.
Готовые к разгрузке бандеровцы переглянулись, и взгляд стал общим взглядом спаянных единой дисциплиной солдат перед атакой.
— Брось! — Упоров вырвал кайло из рук Шершавого, указал Гнатюку на кузов. — Чтоб через тридцать минут было пусто. Все — в сарай. Под замок.
Ольховский спустился с подножки кабины, придерживаясь двумя руками за дверцу автомобиля.
— Спасибо, Ян Салич!
— О! — Ольховский небрежно махнул рукой. — Благодарите того удальца.
На этот раз большой палец Бормана указал за спину в сторону кабины.
— Мне же предстоит выполнить еще одно приятное поручение.
Он попытался придать соответствующее выражение своему вечно скучному лицу:
— Завтра в десять вас ждет на вахте Лысый. Все обговорено.
Упоров кивнул, повернулся к машине. Голова «удальца» тряслась вместе с кабиной, она была частью механизма, и тлеющая в зубах папироса небрежно сорила пеплом на татуированную волосатую грудь.
— Так его еще надо благодарить?
— Разве что поклоном. Он свое получил полностью.
— Тогда обойдется без почестей.
Упоров уже собирался уйти, но его остановил Шершавый:
— Скажи-ка нам, Сергеич, такое может получиться: и спирта нет, и бульдозеров, одни запчасти под замком?
— Если получится — тебя бульдозером назначим. Через неделю начинаем вскрышу. Понял?! Теперь — канай, падла уголовная!
Упоров спустился к ручью, чуть в стороне от небольшого плеса засек Гнускова. Зэк грел руки и, увидав бригадира, нагловато улыбнулся. Еще раз некоторое время они стояли друг напротив друга, и Вадим с досадой ругал себя за нетерпеливый шаг: их видели другие зэки.
— Одним лотком на отвороте треть нормы нынче зачерпнул, — доложил довольный Федор, — потом — голяк, только недавно снова размылся.
— Можем мы поговорить, — не слушая Гнускова, перебил бригадир, — без твоих обычных зехеров и кронлова?
Федор освободил ладони, будто невзначай поднял лоток, держа его перед собой, спросил:
— О чем базар, Вадим? Пашу не хуже других.
Упоров подошел ближе:
— Ты, говорят, высоко стучишь?
— Раз знаешь — не выше тебя!
— Глохни. Скажи — бригада плохо работает? Или ты лично плохо жить стал?!
— С чего взял?! Хорошо работаем. Все довольны. Слушай, давай по делу говорить. Меня на «забоюсь» не возьмешь! Кто тебя натырил?
— Крученый ты, Федор. Гляди — так и сдохнешь, если не образумишься! Сейчас чеши на вахту. Скажешь дежурному — мы немного задержимся, пусть не хипишует. Вечером в зоне договорим.
Времени у него оставалось в обрез, и уже не обращая внимания на Гнускова, Вадим крикнул:
— Ключик, собирай бригаду. Быстро, Андрюха, быстро! Палево у нас серьезное.
...Бригадир не темнил. Как только они собрались вместе и, сгрудившись у печки, начали греть промерзшие в холодной воде руки, Упоров все выложил:
— Двое из нас готовят побег.
— Ну и что?! — откликнулся слишком быстро тот самый Гнатюк, который всегда ратовал за порядок, был у бандеровцев старшим.
Бригадир смерил его оценивающим взглядом и ответил, стараясь не выдавать раздражения:
— Ничего особенного, если не считать — о побеге знает администрация.
— И ты?! — Гнатюк явно пытался затеять скандал.
Упоров еще не мог угадать причину дерзкого поведения Гнатюка, решил — он хочет стать бригадиром.
— И я, — подтвердил Вадим. — Теперь вот знает вся бригада.
— Хай себе бегуть! — поддержал Гнатюка его земляк Иван Дурковец. — Сам тож бегал, ни с кем не советовался. Каждый свое право имеет, верно, мужики?!
Мужики промолчали. Они смотрели на стоявшего в углу бригадира. Но Иосиф Гнатюк на том не успокоился, точно Чапаев бурку, сбросил с плеч узковатый пиджак, поддернул рукава рубахи.
Бугор сделал вид, что ничего не происходит, снова сказал:
— Никто не вправе запретить бежать любому из нас.
Но придется уплатить всем: три месяца без зачетов, без ларька, год отмываться...
— Жах! — сколоченный из листвяковой доски стол вздрогнул внезапно и коротко: Иосиф Гнатюк обрушил кулак на выпуклое днище алюминиевой чашки, превратив ее в блин.
не убьют. Именно в этот щекотливый момент самый младший из бандеровцев, всегда безмолвный, исполнительный Семен Костич тусклым голосом произнес:
— Бежать хотел я...
Потер виски прозрачными пальцами и убрал взгляд в пол. Говорил трудно, протаскивая слова сквозь стиснутые зубы:
— Больше не могу. Извелся, как черт на меня плюнул. Пусть смерть, но чтоб на воле...
Не остывший Гнатюк и в самом деле завелся на драку, подвинул локтем Ключика, однако чуть погодя замер. Острие ножа жалило левый бок возбужденного Иосифа.
— Хватит понтоваться, баклан, — сказал ему Зяма Калаянов с улыбкой, больше напоминающей оскал.
— Погань жидовская! — зарычал Гнатюк.
Зяма побледнел и стал похож на человека, способного принять самое крайнее решение:
— Я тебя зарежу, голубь...
Упоров облегченно выдохнул: все бандеровцы стояли под ножами, угрюмо поглядывая на дерзкого бугра.
А тот с видимым удовольствием думал о том, что он — счастливый человек: у него есть с кем попытаться надурить эту сучью власть. Жаль бандеровцев: надежны в работе и многое умеют лучше других, но и лощить перед ними не следует.
— Сеня, — Вадим коснулся рукой головы Костича. — Ты должен понять: игра может быть только общей, поодиночке нас схавают.
Повернулся, указал пальцем на Гнатюка:
— Слушай ты, полудурок! Власти захотел?! Отдам! С теми, кто за тобой пойдет.
— Мы уйдем вместе, — выдавил без угрозы Иосиф.
— За нас решать не надо, — поправил его Дурковец, — прежде треба думать...
— Валяйте — думайте!
Бригадир наклонился, поднял с пола бушлат:
— Думайте! Срок — до утра!
Утром бандеровцы избили Гнуса, убежденные в том, что он их продал. Тем все кончилось...
На следующий день, как и просил Лысый, он был на вахте точно в десять. Вместо Лысого подошел не подвластный возрасту капитан Серякин — человек безумной храбрости, сердцеед и пьяница.
хороших стрелков.
— Куда им бежать, гражданин начальник?
— Куда все бегут? Ты куда бегал?! Впрочем, это я — к слову. Хозяин тобой доволен. Начальству нынче нужен флаг для показухи...
— Плохо работаем разве, гражданин начальник?
— Прекрасно! Если бы еще...
Серякин выпустил в раздумье табачный дым и уставился на зэка большими, нахальными глазами ловеласа. Ему было что сказать, однако капитан не решился:
— Не буду тебя расстраивать. До тебя там делегация, заключенный Упоров.
Он прищелкнул пальцами с искренним сожалением:
— Эх, жаль, ко мне такие делегации не ходят! Иди в караулку. В твоем распоряжении десять минут. Ни секунды больше! Ты же не хочешь, чтоб я стал старшим лейтенантом?
«Олег Степаныч с утра зарядился, — думал Упоров, шагая за молчаливым и чем-то недовольным старшиной. — Что же он мне хотел сообщить важное? Может, о том побеге...»
Перед дверью, на которой висел плакат, изображающий молодого чекиста, зорко смотрящего вдаль, старшина остановился, произнес, как приказ:
— Здесь!
Выразительно щелкнул крышкой карманных часов, но тем не успокоился и постучал по крышке желтым ногтем.
«Бдительность — наше оружие!» — прочитал заключенный подпись под портретом чекиста, прежде чем толкнул фанерные двери караульного помещения.
У зарешеченного окна, рядом с Никандрой Лысым, он увидел Наталью Камышину в приталенном клетчатом пальто и со слегка подкрашенными губами, как-то не гармонирующими с ее застенчивой школьной улыбкой. Лысый был одет в шикарный габардиновый плащ поверх черного китайского костюма. Он, как всегда, серьезен, но палец держал в розовой ноздре утиного носа, а потому выглядел немного дураковато. Потом они пошли ему навстречу. Она — пляшущей «елочкой», Никандра несет в нескладной походке скрип новых лаковых ботинок.
— Здравствуйте! — говорит она, но вначале зэк чувствует тепло узкой ладони, легкое пожатие и запах духов. Глаза уже не детские, чуть с лукавинкой, глаза знающей себе цену женщины. Он хотел сказать: «Вы совсем взрослая, Натали!», но в последний момент, решив пофасонить, произнес с чопорным поклоном:
— Мне очень приятно!
И вновь, как на приеме в кабинете хозяина, почувствовал устоявшийся запах собственного пота, стойкий даже здесь, в вонючей караулке. Наташа поднялась на носки тупоносых туфель на китовом усу, поцеловала его в щеку.
— Я знаю — вы стали начальником, Вадим, и потому такой важный. О вашей бригаде столько разговоров!
Он попытался собраться с мыслями, ответить что-нибудь значительное или остроумное, однако, вспомнив про выразительный щелчок карманных часов старшины, выпалил:
— Это еще цветочки!
— Хорошо, что вы пришли, Натали. Такая замечательная неожиданность. Раньше вы приходили только в мои сны... Как поживаете?
Теперь покраснел Никандра. А он, забыв про присутствие бывшего бригадира, собственные запахи, ничего не видел, кроме ее удивительно зеленых глаз, и хотелось только одного: чтобы у всех ментов на вахте остановились часы...
|