• Наши партнеры
    Эта ссылка поможет вам выбрать качественные материалы для ремонта ванной.
  • Черная Свеча (совместно с Леонидом Мончинским)
    (Часть II. Стреляйте, гражданин начальник! Страница 13)

    Часть 1 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10)
    Часть 2 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    11 12 13 14 15)
    Послесловие
    Словарь выражений
    Как писалась книга

    Упоров натянул кожаную кепку и подождал. А его уже никто не перебивал, его уже слушали с нужным вниманием.

    — Вас здесь собрали по натырке администрации. Ей что надо? Чтоб мы кентовали? Хрен в рот! Чтобы мы врагами жили и клали друг дружку. Но я вам не враг. Даже тебе, Роман. Хоть ты и приличная сволочь. До свидания!

    Он все сделал красиво, и его никто не тормознул.

    Уже за порогом подумал — на Том Свете ничего подобного быть не должно, иначе зачем Он нужен, Тот Свет?

    Двери за спиной скрипнули еще разок расслабленной пружиной. Вадим не обернулся, при том, что знал: там есть кому ударить в спину. Он решил — за спиной остался тот, кто хотел с ним объясниться по-хорошему, быть понятым. Тем более не стоило останавливаться, чтобы не расслабиться и не нагружать себя излишней заботой о чьей-то душе. Не твое это дело...

    Чтобы отвлечься, он предпринял новую попытку мысленно обратиться к Тому Свету. Перешагнув кучу шлака, утопив сапог в вытаявшую грязь, не огорчился, поворачивая картину мира наизнанку. Однако она никак не выворачивалась. Мысль о предстоящей беседе с партийным секретарем-хозяином, ни с того ни с сего изъявившим желание его видеть, держала сознание в рамках жестокой реальности. Он забыл о сходке бугров и Том Свете. Он жил на этом, и у него были земные заботы обыкновенного заключенного...

    ...В штаб Упорова вели вместе с Токаренко — бывшим членом Союза писателей, которого он знал еще по пересыльной тюрьме, где мощный, спокойно-ироничный человек, называющий себя «выдающимся придурком социалистического реализма», доверительным голосом опытного пропагандиста рассказывал местным ворам, поди самим сочиненную историю о том, как Маркс по пьянке проиграл в немецкой тюрьме свою бороду Владимиру Ильичу. А тот...

    — Змей подколодный, под гуманиста хилял. Чтобы скостить грешок отцу-основателю. Взял бритву и на глазах у воровского европейского пролетариата побрил Карлушу, как яйцо. Человек, естественно, расстроился: какой же он Маркс без бороды?! Стал тогда Маркс пугать нашего Ильича призраком, который в это время в самом деле шлялся по Европе. Ленин, не будь дураком, откинулся из немецкой тюрьмы, подвалил к тому призраку, напоил и притащил в Россию в крытом вагоне. Что они натворили, вам рассказывать не надо. Призрак так и не протрезвел...

    Воры посмеивались сдержанно, на всякий случай, чтобы не выдавать своей неосведомленности о смещении времени опальным писателем. А один, по всей вероятности живущий в сомнениях жулик, Черт — кликуха, попытался вяло возразить:

    — Лишка двигаешь за Ильича, фраер. Воры его уважают...

    — Потому и толкую за его большевистскую дерзость — ну кто бы еще догадался Маркса побрить? Один из его кентов, эсер. Тоже шпанюк, но бледной масти, слинял с нашей социалистической зоны и писал картавому уже со свободы. Щас вспомню, что он ему писал:

    «Вы одним росчерком пера, одним мановением руки прольете сколько угодно крови с черствостью и деревянностью, которой позавидовал бы любой выродок из уголовного мира».

    — Ну, это бандитский базар! — обиделся старый законник Лапша. — Ты его к нам не притусовывай.

    Вадим тогда подметил: они имели какие-то фальшивые лица, за которыми — не совпадавшие с их выражением мысли. Наверное, им хотелось зарезать писателя.

    Именно с таким лицом явился настоящий призрак в его недавнее забытье, состояние — почти сон, возникшее на грани соприкосновения неизреченного с видимым.

    Оно скрывало надвигающийся хаос, готовый произойти или явиться из того странно знакомого существа. Впрочем, призраку, наверное, не обязательно обладать сущностью. Достаточно того, что он — призрак.

    Зэк понудил себя открыть глаза, но призрак не исчез, отплыл в сторону дверей над верхними нарами.

    Прозрачно мягкий, неопределенно очерченный, словно сотканный из табачного дыма. В больничке, перед тем как войти в покойного Салавара, призрак имел бордовый цвет. Была смерть, и наряд был праздничный.

    как окно в будущее, затянутое серым дымком загадочности.

    Сквозь то окно доносилось едва уловимое дыхание другой природы, несродной с той, что он называл жизнью.

    Подмена. Фальшь — жизнь, пославшая своего представителя в доверчивый, легко поражаемый мир для пропаганды коммунизма. Причем цель могла быть и не так конкретна. Ее определила направленность не прерывавшегося разговора бывшего члена Союза писателей с заинтересованными ворами.

    — ...Вы думаете: мы — люди?! Держи карман шире! Мы — блюдо. Бесовское блюдо, рецепт которого составил алкоголик Маркс, Ленин — поварешка, а хватает нас Сатана...

    Воры переглянулись. Им опять перестал нравиться этот тип, так складно компостирующий мозги. Но он был слишком самостоятельный, сильный человек, с которым следовало считаться. Писатель широко улыбнулся Лапше:

    — Вопросы есть?

    — Ты хочешь сказать — главный, черт в доле с коммуняками?

    — А ты думал — он твой подельник?!

    Вор не ответил на дерзость. Вор задумался...

    ...Кажется, все было совсем недавно: Токаренко взял пятак и погнул его без видимых усилий. Положил на грязные нары, погладил сильной ладонью. Теперь та же рука опирается на костыль. Она усохла до размеров руки ребенка, и сам Еремей Григорьевич, усталый, погасший, долго вспоминает их первую встречу. В неживом лице теплится неживая усмешка. От взгляда в бездонные больные глаза у Упорова остается ощущение внутреннего разговора, при котором мысли делали взаимные извилины, обтекая нежелательные воспоминания.

    Они чего-то боялись. Чего могли бояться мысли? Их ведь никто не слышит...

    «Всего!» — отвечает внутренний голос. Истолкование ясное, как бесхитростная логика раба. Странное дело: вопросов больше не возникает даже внутри себя.

    ...Токаренко вошел в кабинет первым. Вышел минут через тридцать. Придержав Упорова за рукав, спросил без улыбки:

    — Знаешь, куда нас ведет Коммунистическая партия?

    Сопровождавший их старшина весь собрался. В фокусе мыслей охранника сконцентрировалась бдительность матерого профессионала. Несколько секунд они рассматривали друг друга с тайной иронией. Токаренко ответил сам:

    — К коммунизму, чудак. Что испугался?

    Он действительно испугался сразу, как только переступил порог, потому что к его собственному «я» вдруг прикоснулось чужое, тоже обнаженное, почти дружеское, но не плотское. И он сказал себе: «Будь осторожен: их трое», ничем не выдав своего тайнознания.

    Губарь стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, обратился к человеку у окна, особой посадкой головы выдающему свою принадлежность к партийной элите.

    — Тот самый, заключенный Упоров.

    Гость оглядел зэка с заботливым вниманием родного отца, выпустил дым изо рта и кивнул. Потом все вместе помолчали.

    — С вами, Упоров, хочет поговорить первый секретарь райкома партии Иван Николаевич Лукин.

    — Мне все про вас известно. Потому сразу начну с дела. Ваша бригада лучшая на Крученом.

    — На Колыме, гражданин начальник.

    Лукин улыбнулся, с напускной простоватостью тряхнул головой:

    — Лихо! Допустим! Допустим, в вас говорит рабочая гордость.

    — Другой нам не положено, гражданин начальник.

    Иван Николаевич попытался убедить зэка, что интерес его к бывшему штурману возрастает, и снова засмеялся. Смех получился деланным рабочим смехом профессионала, выражающего свое партийное отношение к ситуации.

    — Партия в своей работе ориентируется на конкретного гражданина, — он приглашает для участия в обмане начальника колонии, и полковник согласно кивает, — на его насущные потребности. Она не видит в вас, заключенных, навсегда испорченных людей, верит таким, как вы!

    Искусственная страсть секретаря покоробила зэка, но он тоже кивнул с готовностью оправдать веру партии. «Ну, вот он себя и проявил, рогатый путанин».

    — Мы тут посоветовались насчет досрочного освобождения тех членов бригады, которые достойно проявили себя, находясь в заключении. Не скрою — есть серьезные возражения, и некоторые дела, очевидно, будут задержаны по особым обстоятельствам...

    — Позвольте вопрос, гражданин начальник? — сказал Упоров.

    Не привыкший к тому, что его перебивают, Лукин поморщился, однако согласился, продолжая игру в доступного народу человека.

    Вадим кашлянул в кулак, прислушиваясь к зачастившим ударам собственного сердца.

    — Верный ленинец, Никита Сергеевич Хрущев, неоднократно подчеркивал — неисправимых людей нет...

    Лукин благосклонно опустил ресницы серых, приятных глаз, мимолетом глянув в сторону Губаря.

    — Он лично обращался к представителям преступного мира с призывом встать на путь. Многие откликнулись. Наша бригада — наглядный тому пример. Пять лет впереди идем...

    У секретаря зарделись уши, он нетерпеливо поглядел на часы.

    — Меня не надо агитировать. Существует специальное законодательство, на основании которого...

    — Я же к вам не как к прокурору обращаюсь, — тихо и проникновенно произнес зэк. — Как к представителю ленинской партии. Над нами вся Колыма смеется. Работаем лучше других, не щадя себя, а освобождаться на общих основаниях. Непонятно людям. Дух слабеет от равнодушного отношения. Маяк, он ведь тоже горит не вечно...

    Лукин был смущен искренней тревогой бригадира за судьбу дела и, потрепав зэка по плечу, сказал:

    — По-человечески тебя понимаю, Упоров. Вы — активный авангард массы. Возьмем ваше дело под контроль. Главное — не падать духом!

    — Много еще в нашей работе формализма, нo процесс очищения идет бурно, и скоро мы выметем бюрократов из всех звеньев социалистической системы. Партийность и бюрократия несовместимы! Вот я, как впрягся с комсомола, второй десяток лет заканчиваю на партийной ниве. Работа наша, как у чекистов, незаметная. Но представь себе на мгновение фантастическую мысль — нет партии...

    Лукин задержал дыхание, зэк послушно последовал его примеру.

    — ...Все рухнет, рассыплется прахом, ибо она — цемент общества, намертво спаявший нас в духовный монолит. Ваша бригада тоже родилась не на пустом месте. Верно? Вы поверили в партию, партия оценила ваше прозрение...

    Упоров, продолжая поддакивать откровениям партийного секретаря, совершенно неожиданно задумался о нем как об активной пустоте, не обремененной тяжкой ношей совести, да и разум при нем был искусственный, заложенный в носящее человеческий образ хранилище чьей-то недоброй волей и ею же ограниченный. Он мог, наверное, развиваться только согласно спущенным инструкциям. Пустота... куда, при надобности, легко вложить любое содержание — от палача до мироносца.

    Трудно даже заподозрить существование в нем души собственной, секретарь никогда не выкажет миру своего первородства. Он — ничто, а сыт от того, что пуст...

    — ...Скажи мне, Упоров, откровенно: как относятся в зоне к нашей партии? Откровенно — прошу! Почувствуй себя. так сказать, на одной ноге с хозяином района.

    Вадим не спешил с ответом, хотя знал — придется соврать. Прежде зэк закусил в раздумье губу, так, чтобы секретарь видел его внутреннюю сосредоточенность.

    Нахмурился и сказал:

    — Боятся, гражданин Лукин. И уважают, конечно. Некоторые, таких мало, ругают...

    — Такие везде есть, Упоров. Особенно за океаном. Мы с тобой, дорогой, наблюдаем агонию частнособственнической психологии. Мир круто, болезненно идет к социалистическому обновлению... Кстати, как ты отнесешься к идее: создать из бывших заключенных такую же бригаду на свободе?

    — Мы об этом думали, гражданин секретарь, — он попытался сделать плакатное лицо, — посторонними людьми себя не чувствуем. Стараемся следовать курсу партии, насколько нам позволяет наше положение. Многие сегодня переосмысливают свою жизнь...

    — Вот! — Лукин поднял вверх палец и прошелся с ним, как с факелом, по кабинету, — Слыхали, Остап Николаевич?! Вот о чем я буду говорить на следующем пленуме райкома. Глубинное оживление инициативы. Отклик на мудрую, дальновидную политику партии. Теперь конкретизируем разговор. Есть интересное месторождение. Сложное. Для настоящих энтузиастов.

    — Содержание, гражданин начальник?

    — Тридцать, тридцать пять граммов на куб.

    — Фролихинская терраса.

    На этот раз секретарь райкома удивился по-настоящему и, похоже, был сконфужен.

    — Читаете мои мысли? Как это понимать?!

    — Любознательность не чужда каторжанам. Там подвесной пласт. Необходимо снять метров десять торфов.

    — Золотоносных.

    — Именно. Снять и промыть только тогда, когда доберемся до настоящего золота. Страна не должна терять ни грамма драгметалла.

    Он что-то записал в блокноте и смотрел на Упорова, наконец-то опознав в нем своего человека. Оба лукавили. Для одного ложь была работой, для другого — мостиком, по которому он надеялся выбежать на свободу.

    Каждый рассчитывал поменять ложь на искренность.

    «Ловко я ему базакенбасил! — радовался подготовленный Ольховским по всем перспективным месторождениям каторжный бугор. — Только бы проглотил, не подавился».

    Он же знал — затея с Фролихинской террасой при выигрыше сулила району стабильную золотодобычу, что и заставляло работать воображение партийного секретаря. Зэк тоже отдавал себе отчет в полной никудышности замысла с точки зрения технического решения и чудовищной опасности для людей. Шел обмен словами, за которыми не последует дела, а потому можно обещать, соглашаться, брать обязательства. Одним словом, делать все, как делают они.

    — Простите меня за неловкость выражений, но мне кажется — вам вместо свидетельства о рождении следовало сразу выдать партбилет.

    Секретарь оценил комплимент с полной серьезностью:

    — Коммунистом надо родиться. Здесь ты, пожалуй, прав, Вадим.

    — Смею вас заверить, товарищ Лукин, — уловив потепление в голосе секретаря, вмешался в разговор полковник Губарь, — кроме этой бригады золото на террасе не возьмет никто.

    Но тут оказалось — Остап Николаевич нашел не лучшую форму выражения своего мнения. Лукин еще надеялся поразмышлять, взвесить, а лучше сказать — попонтоваться, сыграть в партийную мудрость. Полковник все испортил. Зэк подметил огонек досады в глазах секретаря райкома. Впрочем, к этому он отнесся равнодушно. Главное — хозяйский взнос за его будущую свободу сделан. Хозяин не испугался.

    «Дважды! — отметил про себя Вадим, ощущая приятную дрожь в замлевшем от долгого стояния теле. — Теперь ты знаешь, на кого можно рассчитывать, а кого следует побудить к молчанию».

    Лукин похрустел жирноватыми пальцами, должно быть, соображая, как ему поступить. Затем несколько вынужденно ответил на счастливую улыбку заключенного и так же неохотно протянул ему руку:

    — Держитесь прежней линии, Вадим Сергеевич.

    — Наша линия с вашей не расходится, гражданин секретарь.

    Лукин перестал улыбаться. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, и Упоров изо всех сил старался выглядеть идейным соучастником секретаря.

    — Кто у нас следующий?! — строго спросил Лукин полковника Губаря.

    ...Заключенный шел по коридору, прикидывая в уме сроки приезда комиссии с правами Верховного Совета.

    О ней говорил Голос, а Соломон Маркович попусту словами не сорит. В нем есть определенность тихого хищника, и он вполне надежен, когда заинтересован. Три месяца, пусть полгода. Можно на нервах пережить, не дав никому совершить пакость и похоронить твою свободу.

    «Как напугать Морабели? Жестокий человек всегда трус. А если еще и есть что терять... Пусть эта усатая пропадла не держит тебя за безрогую овцу. Парторгом заделаться хочет. Очень хочет! Ништяк, мы еще поторгуемся. Может, и сговоримся...»

    Грохочущий звук опрокинутого самосвала не отвлек зэка от начала работы над планом будущих действий.

    Сомнения и суета бесполезных переживаний осыпались, прилив скрытой энергии заботливо укротил неуверенность. Он стал прислушиваться к тому, что диктовал трезвеющий разум, понимая: будущий скользкий путь — путь терпения.

    святостью и придуманной грезой. Незаметно, точно призрак. Никого не касаясь, пройдешь и окажешься на свободе. Если...»

    На спине выступил пот, нетерпение занесло его чуть дальше положенного: впереди был первый, пожалуй, самый ответственный шаг. Надо было сказать себе правду. Он сказал:

    — Если тебя не зарежет вор, который работает на Морабели.

    Событие взбудоражило всю зону: их отпустили на репетицию в поселковый Дом культуры. Без конвоя, в сопровождении одного старшины с такой безнадежно ленивой фамилией — Холобудько, что даже сам он ее подбадривал ударением на последнее «о». Говорили еще, будто все придумал майор Рогожин, который уже числился в великих педагогах, и инструктировал того старшину в присутствии нового кума, прибывшего на Крученый после окончания академии.

    Но тут же — обыск, шмон по всем правилам, что казалось совсем непонятным, на общем фоне благожелательного отношения к каторжным передовикам, да еще именно в тот момент, когда бригадир беседовал лично с самим товарищем Лукиным.

    — Дело житейское, чему удивляться? — добродушно ворчал Никанор Евстафьевич, собирая свои немудреные пожитки. — Однако искали со старанием отменным: пол вскрыть не поленились, подоконники все как есть беспокоили. Обязательству, поди, взяли повышенную: изловить нас досрочно, шушера вшивая.

    — Точнее не скажешь, без выпендрежа? — спросил его только что узнавший об обыске бригадир и, наклонив голову, смотрел в упор на добродушного Дьяка.

    Тот покрутил на пальце ржавые ножницы, забавно сморщив нос, ответил, сам глубоко погруженный в свои слова:

    — Пока не скажу. Хороший мент намекнул — большое дело нащупали по наколке нашего человека. Тут ничего не поделаешь: они всегда были, еще больше будет. Ну, да ты себе голову не ломай — чистый ведь, как царская невеста.

    — Обыск-то в моей бригаде!

    Упоров почти не сомневался, чья эта работа, Никанор Евстафьевич тоже знал, потому имя подозреваемого не произносилось вслух. Они ненавидели Морабели одним чувством, однако каждый по-своему его боялся.

    — Бог с ними, со злодеями. Я тебе, Вадим, селедку достал с голой лярвой. Русалочка, хвост — вместо задницы. Иностранной работы штучка.

    — Спасибо, Никанор Евстафьевич!

    — Еще чего?! Радуюсь по-стариковски за молодое ваше счастье. Чо Никанор видел в своей жизни? Если любовь, то у педерастов, свадьбу опять же меж имя. Срам один, насмешка над Святым делом продолжения рода человеческого. Може, эта власть свой род выводит?

    До конца рабочей смены они уже не расставались и в жилзону шли рядом. Дорога, а вместе с ней гудящая приглушенная голосами колонна заключенных обогнули заросшее густой травой озеро. Трава захватила всю его темную, глянцевую поверхность, но на средине, где глубина была большой, сохранился свободный пятачок, вытянутый в продолговатый эллипс. На нем резвились молодые чирки с прямыми шеями.

    — Крохалей нынче совсем не видать, — посетовал Дьяков. — Бьют, вурдалаки, без всяких сроков еще по их любовной поре. Разве это мыслимо?!

    После повернул голову в сторону шагающего по левую руку Калаянова и добавил:

    — Передай, Зяма, всем: в поганом виде их видеть не желательно. Понял меня?

    Он произносит это как-то особенно весомо, и всякое возражение или дополнение кажутся излишними...

    — Кто отвечает за посуду? — заговорщицки спросил Фунт, когда одетые во все лучшее, что игралось в семнадцатитысячной зоне, члены передовой бригады стояли на растоптанной автомобилями дороге, придирчиво выбирая место для начищенных прохорей и ботинок.

    — Ну, я! — откликнулся Зяма, колесом разворачивая к Граматчикову грудь, затянутую в полосатый жилет.

    — Восемь граненых для особоприближенных к известной вам особе. Один из них мой.

    — Мой! — нелюбезно поправил Фунт, показав Калаянову кулак.

    — Это еще почему?! — на всякий случай скрипнув зубами, не надеясь на успех столь незначительного проявления твердости духа, спрашивает Зяма.

    — Три последних года во сне пью из настоящего стакана.

    — И не напился?

    — Шо за базар? — донесся сбоку ленивый голос старшины Холобудько. — Вам доверия оказана, а вы — про стаканы тол завели.

    — Ты еще здесь тусуешься, Егорыч? — удивленно посмотрел на охранника Никанор Евстафьевич, доселе вроде бы его не замечавший.

    — Где ж мне быть, Никанор? Сказано сопровождать, я и сопровождаю.

    — Вам это надо?! — спрятав за кромки жилета большие пальцы, вмешался Зяма. — Идите к законной жене, совершите с ней законный акт по скользящему графику. Очень прогрессивно.

    — Мне, гражданин жид, до пенсии полчасика осталось. Не до актов...

    — Ну, что за человек такой бесцельный, — оскалился счастливый Ключик. — С родной бабой жить не хочет! Лишь бы покараулить. Феликс Мундеевич на этом деле чахотку схватил.

    — Товарищ Холобудько, дайте мне пистолет, я их покараулю.

    Зяма решительно протянул руку.

    — А это видел?!

    Холобудько показал ему жирный кукиш.

    — Кому не доверяете, товарищ Холобудько?! Мы ЧК организовывали, партию создали. Пользуйтесь! Вам сраного пистолета жалко?! Стыдно!

    — Кто это мы?! Кто это мы?! — попер буром на зэка старшина.

    — Жиды! — расцвел золотой улыбкой Зяма. — Мне не верите — у Голоса спросите. Он же умнее Троцкого, но не умнее вас...

    Старшина покосился в сторону Соломона Марковича, тот печально скривил рот и кивнул:

    — Они. Здесь все без обмана, гражданин начальник. Пистолет им все равно не давайте: сами видите, что из этого вышло.

    — Умный ты, Егорыч, — успокоил старшину Дьяков. — Дураки по тюрьмам спрятаны.

    Никанор Евстафьевич вытер носок ботинка о штанину Озорника.

    — Прекратите, зубоскалы, хорошему человеку настроение марать, не то домой прогоню. В зону! Ты, Егорыч, доведешь нас до первой рыгаловки на улице Ленина. Далее не пойдешь...

    — Приказ ведь, Никанор Евстафьевич!

    — Слову моему не веришь? А что советский чекист... Под конвоем в приличное место ходить неловко. Я тебе еще раз обещаю.

    Холобудько пробормотал что-то себе под нос, и зэки плотной компанией, с одинаково безразличными лицами, вошли в поселок.

    Главная улица, носившая когда-то имя Лаврентия Павловича Берия, была переименована в улицу имени Павлика Морозова, но ее по-прежнему звали Бериевкой. Новое название ничего существенного в облик улицы не внесло: те же засыпные бараки, двухэтажные, с кривыми, сложенными из плохого кирпича, трубами и сорванными с петель входными дверями, расписанные самыми изысканными ругательствами дощатые туалеты. Еще — помойные ямы, не чищенные с момента своего основания. В стороне от дороги, задвинутый в глубь чахлого лесочка, стоял одноэтажный барак, просевший в тех местах, где весенние воды подмыли фундамент.

    Здесь располагался поселковый совет, и потому латанная толем крыша была украшена линялым полотнищем с надписью: «Мы наш, мы новый мир построим!»

    В этом здании, тогда оно выглядело поприличней, подполковник Оскоцкий бил заключенного Упорова ногой в живот, не теряя характерной для себя вежливости, спрашивал:

    — Вспомнили?! Вспомнили?!

    За окном рубило шаг молодое поколение чекистов, встряхивая песней мглистое осеннее небо:

    — Нас в бой за партией ведет товарищ Берия!

    А он зарядил свое, занудное:

    — Вспомнил?! Вспомнил?!

    И все норовил угодить под ребра.

    Зэк ничего не вспомнил. Он просто хорошо знал.

    Кабы вспомнил, так давно бы уже догнивал на Ермаковском ключе, отмытом и приспособленном под кладбище. Дал Бог терпения снести муки, теперь вот — свадьба особо опасного рецидивиста с комсомолкой Камышиной. С настоящим священником и посаженым отцом из честных воров. Забавно...

    — Стой, ребята! — распорядился Дьяк.

    Бывшая контрольная будка, по-местному — рыгаловка, была приспособлена под киоск товаров повседневного спроса, из которых спросом у населения пользовались спирт да табак. Через вечно распахнутую дверь видно отекшее, чуть презрительное лицо «битой» продавщицы с мушкой, наколотой рядом с левой ноздрей, и торчащей из толстых накрашенных губ папиросой.

    Пыльные банки кильки, засиженные мухами макароны, ржавые селедочные трупы, сброшенные за ее спиной для того, чтобы прикрыть гнилую стену, из щелей которой маслянистыми пейсами торчала пакля. На каждого покупателя продавщица смотрела как на личное несчастье и, лишь пересчитав поданные рубли, позволяла фирменную шутку:

    Все знают — у нее такие кенты, что лучше не обижаться. Спирт наливается из большого цинкового ведра, специально сплюснутого, прямо в чашку весов. Весы вздрагивают, продавщица, перебросив папиросу в угол рта, выдает команду:

    — Хлебай! Быстро, козья морда!

    Клиент хватает чашку за края, подправляя ладонями течение жидкости, без рывков запрокидывает голову.

    Уф! Кидает чашку на прилавок. Опрометью кидается через высокий порог, расхлыстанные ступени крыльца и припадает грязными губами к мутной луже.

    — Хорошо!

    А из рыгаловки уже несется следующий обслуженный клиент.

    — ...Дале не ходи, Егорыч, — строго сказал Дьяков. — На вот, возьми. Здесь на три бутылки.

    Холобудько молча снял фуражку, сунул деньги за истлевшую подкладку. Ленивый и глубоко безразличный к мнению зэков, которых охранял добрых три десятка лет. Зяма не выдержал и опять отвязал ботало:

    — Я б с таким в разведку не пошел!

    Вытер рукавом нос и, расстроенный, начал мочиться в лужу, приговаривая с обидой, точно состоял в одной партийной организации с Егорычем:

    — Позорит звание чекиста! Надо будет сообщить куда следует...

    — Перестань, поганец! — возмутился Никанор Евстафьевнч. — Куда ты дуешь, дубина?! Люди тут запивают.

    — То ж разве люди?! — Калаянов махнул рукой. — Человеческий фактор в колымском исполнении. А лужа иссохнет без пополнения. Нечего ждать милости от природы! Верно я говорю, товарищ Борман?

    — Помянешь мое слово, разбойник, — Никанор Евстафьевич был притворно сердит. — Сдохнешь от дизентерии.

    — В такой ответственный для страны период такие безрадостные прогнозы? Невоспитанный вы какой-то...

    Они снова шли по самой серединке улицы, забыв о старшине, который тоже о них забыл. Холобудько снял фуражку, вынул подаренные вором деньги, повернувшись спиной к рыгаловке, пересчитал. Что-то прикинул, закатив к небу глаза, и медленным, независимо от него хранящим застарелую ненависть пенсионной овчарки, взглядом проводил удаляющихся зэков. Вялый плевок упал в поруганную Зямой лужу. Чекист направился домой...

    ...Клуб находился в большом, беленном по голому дереву, без штукатурки бараке, отгороженном забором из очищенных осиновых жердей. Верхний ряд забора перед парадным входом был разобран, а жерди поломаны о крепкие головы во время регулярных драк после танцев.

    Убей-Папу встретил их с торжественной небрежностью завсегдатая. Поправил яркий галстук-бабочку на серой хозяйской рубахе с потертыми краями воротника, предупредил:

    — Никакого самовольства, граждане артисты! — тонкая шея бывшего комсорга факультета при этом изогнулась по-змеиному гибко. — Работники клуба отказались с вами работать, мое слово в этих стенах — закон! Это надо уяснить, иначе я...

    Зэки прошагали мимо него с таким безразличием, что Сережа Любимов невольно посторонился. Только Ольховский позволил себе задержаться, спросить занудным голосом:

    Тогда он вырвался вперед всех, горячо выпалил, вздернув вверх худую руку:

    — Хочу сказать, товарищи!

    — Ты хочешь выпить, — Зяма ласково взял его под локоть. — Тебе надо успокоиться, отдохнуть. Такую махину прешь!

    — А вот и не хочу! — дернулся Убей-Папу, но глаза выдали особое волнение. — Делу — время...

    — Хочешь! — категорически настаивал Калаянов. — Такое, — чтоб до соплей, на дармовщину, раз в жизни быавет. Не упустите свой шанс!

    И показал культработнику нераспечатанную бутылку спирта. На этот раз порочная наследственность проявила себя более определенно. Суетливая рука потянулась к бабочке, он сглотнул предательскую слюну.

    — Это, позвольте узнать, по какому же поводу?

    Калаянов подтолкнул в спину любопытного Ольховского:

    — Вы канайте, канайте, Ян Салич. Пойте себе на здоровье, пляшите, рассказывайте про свое преступное прошлое. Бутылка на троих не делится. Привыкли грабить мирное население!

    И когда Ян Салич удалился, повернул к Сереже Любимову ехидное лицо с ехидным вопросом:

    — Тебе — повод или спирт?

    — Но я... я же ответственный за весь цикл.

    — Боже милостивый!

    Зяма вырвал зубами пробку, крикнув вновь объявившемуся Ольховскому:

    — Борман, канайте отседова, коричневая чума! Не липните к чужому фарту!

    — Боже милостивый! — повторил он отрепетированный жест и возглас. — Ты, Сергей, помешан на искусстве. Я ведь тоже имел непосредственное отношение. Однажды на Привозе в Одессе стебанул у фpaepa лопатник. Держи кружку. Так что ты думаешь? Он бегал и кричал: «Ах, там было два билета в оперу!»

    — Вы ему вернули? — едва отдышавшись после спирта, с участием спросил Любимов.

    — Еще чего?! Из голого прынцыпа. Взяв лярву с панели, пошел сам глянуть. Кошмар! Оргия! Мало того, меня еще и повязали в антракте.

    ...За дверью внятно прозвучал голос отца Кирилла:

    — Венчается раб Божий Вадим с рабой Божией...

    штык, с опасным блеском:

    — Ты без примочек не можешь, Сережа?! Опера там. Глухой, что ли?!

    — Опера, — поморщился в раздумье Убей-Папу, икнул, снова попытался взбрыкнуть: — Оперу не планировали! Подлог!

    — Сюрприз, дура стрелючая! Чо уши навострил? Держи кружку. Эх, Серега, чудесной ты души человек! Вот намылимся отседова, махнем в Одессу...

    — Опера Божественная! — рванулся к двери Убей-Папу. — С меня соцреализм требуют!

    — Не мычи! — рассердился едва не уронивший бутылку Зяма. — Приходи вечером в сушилку, там этого реализма до блевотины насмотришься. Понравится, самого приобщат.

    Убей-Папу выругался, выпил спирта и через плечо Зямы уставился на двери тоскливым взглядом обманутого революционера.

    — Скажите честно, Зяма. Только — честно! Даю вам слово, что никто и никогда...

    — Понял тебя, горемыка комсомольская. Ничо там плохого не происходит. Пей и ложись на мой гнидник отдыхать. Не повезло тебе, Серега: если б тебя в трезвом виде зачали, приличный карманник мог получиться. Глянь — пальцы какие ловкие, а мозги... больше как на члена партии не тянут. Интеллекту маловато...

    — Ну, так что ж там все-таки происходит? — стонал едва ворочая языком Убей-Папу.

    — Спи, зануда. Пусть тебе вождь приснится. В гробу и в белых тапочках. Согласен? Представляешь: лежите вы с ним в одном гробике на красном бархате. Никита Сергеевич гробик качает, как люльку: «Баю-баюшки, баю...»

    Любимов взял да и уснул по-настоящему, пуская носом пузыри.

    ...Зяма не лгал: за дверью действительно все было хорошо. Вадим видел, как ее рука легла в его руку, но не почувствовал прикосновения. Лишь когда отец Кирилл скрепил их рукопожатие твердой ладонью, он ощутил приятное тепло, чуть приподнял и понес ее руку по кругу, в середине которого находилась одетая в красный кумач трибуна, а на ней лежал большой медный крест и выигранное перед самой свадьбой в очко Евангелие.

    Бандеровцы тихо пели, глядя умиленными глазами на скользящую пару:

    Союзом любви апостылы твоя связывай, Христе.

    И нас, Твоих верных рабов, к Себе тем крепко привязав.

    Творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори.

    Молитвами Богородицы, един Человеколюбиче...

    Свидетели и приглашенные сурово-жалостливы от неумения держаться в столь необычной обстановке, напоминают родственников, присутствующих на казни уважаемого человека, за которого еще предстоит отомстить.

    Отец Кирилл произнес:

    рыбы, хлеба, вяленой оленины, миска с холодцом, банка красной икры, залитая сверху подсолнечным маслом. Алюминиевые кружки были до половины заполнены разбавленным спиртом, но в четырех стаканах пенилось настоящее шампанское. Их подняли жених с невестой, посаженый отец и рябая кассирша Клава, поминутно одергивавшая на широких бедрах крепдешиновое платье в блеклых незабудках.

    — За здоровье молодых! — произнес глухим голосом Ираклий. — Пусть ваш союз будет таким же надежным, крепким, как наша любовь к свободе!

    И опять суровость осталась при них строгим щитом онемевших чувств. Головы запрокинулись почти едино, выдох, согретый обжигающим дыханием спирта, тоже был общий.

    — Вино горьковато, — натянуто улыбнулся Ольховский.

    Ведров покрутил пальцем у виска, Гнатюк поддержал Яна Салича:

    — Действительно, горчит...

    — Горько! — завопил прозревший Озорник.

    — Горько! — пискнула кассирша Клава, стреляя по сторонам глазами. — Очень! Очень горько!

    — Во дает! — восхищенно, но нe громко позавидовал Барончик. — Так только мариманы могут.

    — Селиван, налей! — приказал порозовевший Дьяк. — Сказать должен вам: примите низкий поклон за оказанную честь...

    Дьяк поклонился грациозно, но сдержанно.

    — Этого Никанор никогда не забудет. До конца отведенных мне дней помнить буду и благодарить. Пусть в царствии вашем семейном правит любовь с согласием. Пусть все будет поделено поровну: и счастье, и горе...

    — Товарищи так не просятся, — усмехнулся довольный общим испугом Ольховский, отхлебнув из кружки глоток спирта.

    — Входи, чо царапаешься! — потребовал сердитый Дьяк.

    Дверь отворилась. На пороге с букетом настоящих гвоздик стоял Никандра Лысый.

    — Как насчет незваных гостей? Извиняйте за опоздание!

    Лысый обнялся с женихом и протянул цветы невесте.

    — Вы — наш добрый гений!

    — Оставьте меня в рядовых друзьях. Тем окажете

    — Извини, Евстафьич. Говорить не буду, но за счастье молодых непременно выпью. Кто со мной?

    Часть 1 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10)
    Часть 2 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    11 12 13 14 15)
    Послесловие
    Словарь выражений
    Как писалась книга
    Раздел сайта: