Черная Свеча (совместно с Леонидом Мончинским)
(Часть I. Побег. Страница 7)

Часть 1 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10)
Часть 2 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
11 12 13 14 15)
Послесловие
Словарь выражений
Как писалась книга

— Товарищ старшина, — пролепетал длинношеий ефрейтор, не опуская рук. — Ранены они. Стонут.

— Ежели он хипишнется — убьем тебя! Так и передай товарищу старшине. А ну, ползи сюда, пидор!

Ефрейтор лег на землю, пополз, не спуская глаз с Пельменя, повторяя только для него одного:

— Я ж без оружия, братцы! Без оружия...

Чалдон мягким шагом подошел к машине, распахнул вторую дверцу. Глянул и облегченно улыбнулся. По-деловому вытащил еще один автомат, снова улыбнулся кому-то в кабине.

— Отвоевался, мусор. Щас подсоблю.

Он запустил обе руки в кабину, потянул к себе. Сразу раздался крик:

— Нога! Ой, лышенько! Пощади, ирод!

Старшина был белый от терзавшей его боли, но, оказавшись на земле, попытался подняться. Чалдон стукнул его по голове прикладом автомата. Старшина упал на четвереньки.

— Стой! — поднял руку с наганом Пельмень. — Боле не бей.

На лице вора играла шаловливая улыбка. Он выдернул из кобуры старшины пистолет ТТ и протянул его белобрысому ефрейтору. В этот момент старшина произнес с усилием:

— Сволочи...

Пельмень вернул ТТ себе в карман, пошевелил старшину носком сапога:

— Не заговаривайся, мусор! Как бы пощады просить не пришлось.

Упоров проверил показания приборов. Бензобак был почти полон.

Он мельком взглянул на старшину, а тот упрямо повторил:

— Сволочи! Все равно вас изловят.

— Хочешь жить? Как там тебя? — Пельмень обратился к ефрейтору, слегка покривив губы. Им владело плохое чувство. Вероятно, он еще не остыл после убийства автоматчика и желал продолжения...

— Застрели эту падаль и живи!

— Да нет... этого нельзя делать, — он смотрел завороженно на протянутый ему ТТ. — Не могу я, дяденька. Кто же меня потома пощадит за такое злодейство?!

Чалдон воткнул в зад белобрысого нож.

— А! А! Не надоть, дяденька!

— Целься, сука! В лоб целься!

— Как же так?! — ефрейтор все еще не мог прикоснуться к оружию. — Не хочу я! У меня мама одна-одинешенька, пощадите, дяденька!

Он все время обращался к Пельменю, словно чувствовал, что судьба его находится в руках этого безжалостного человека.

— Обожди, Тимофей. Не блажи, — попросил все осознавший старшина. — Дай поднимуся. Негоже фронтовику лежмя умирать.

Поднимался он тяжело, но без стона, сцепив замком зубы.

— Вроде все, — сказал он, опираясь на голый ствол лиственницы. — В сердце целься, Тимофей. Это мой приказ!

— Да не могу я! — опять запричитал ефрейтор. — Ой, Боженька-Боже! Как же так можно?!

Вадим глянул на Дениса Малинина, зло захлопнул капот машины и сказал:

— Одумайся, Денис!

— Ну же, ну! Ткни его еще раз, Чалдон, чтоб не сомневался!

— Не надо, мужики! — попросил старшина. — Малого хоть пожалейте. Ты, Тимофей, стреляй. Одна нога ведь...

И начинало уже казаться — сейчас будет выстрел, но Малина шагнул к ефрейтору, вырвал из его руки пистолет, рукояткой наотмашь ударил в челюсть. Тимофей грохнулся спиной на землю, схватившись руками за лицо.

— Все — в машину! Цирк устроили! Прощай, старшина. Шутка была глупой.

— Очко жмет, Малина?! — Пельмень крутнул пистолет вокруг указательного пальца, ловко поймал рукоятку. — Кого щадишь?!

— Я сказал — в машину! Не перечь мне, Шурик!

Они уже захлопнули дверцы, уже взревел мотор, когда раздались два выстрела подряд, и старшина, скрючившись, осел на жухлую траву. Третью пулю Пельмень послал ему точно в лоб.

тоже. Никто теперь не проканает чистеньким! Две мокрухи хватит на всех!

Малина опустил сверкнувшие недобром глаза и пожал плечами. Он бы успел выстрелить раньше Пельменя, но как быть с лишним мешком?..

— Поехали, — произнес сквозь зубы Денис.

А Пельмень, уже держа пистолет в боевом положении, продолжал рычать:

— Чтоб не кроили! Любого грохну, кто пасть откроет! Вор должен умереть вором!

Вадим старался его не слушать, он думал о своем и не хотел умирать вором. Вообще не хотел умирать.

Ну разве что неожиданно, чтоб не мучиться...

— Свет! Впереди — свет! — Малина выбросил вперед руку, затем рукояткой нагана стукнул по голове впрягшегося Колоса. — Пригнись, Михаил! Пригнись, сука, застрелю!

— Лесовоз, — успокоил Упоров заволновавшихся беглецов. — Больше трех человек в кабину не войдет.

Он прижался вправо, повел машину по самому краю колеи. Громадная «Татра», пахнув отработанной солярой, пронеслась мимо, быстро исчезая в наступающих сумерках.

— Ты чо фары не включаешь?! — спросил все еще не успокоившийся Пельмень. — Залетим куда-нибудь!

— Да пошел ты, животное! Не лезь не в свои дела! Погонял мне и в зоне хватало!

— Ты! — Пельмень задохнулся от неожиданной дерзости фраера. — Ты! Слышь, Малина, я его замочу. Пешком пойду, но...

Денис поднес к носу вора автоматный ствол. Вначале разглядывал Пельменя с равнодушной издевкой, а затем сказал:

— Какие фары, лошадиные твои мозги?! Менты засекут нас за пять километров. Сиди и молчи. Пока мне не надоел твой базар...

Пельмень молча смотрел на автоматный ствол с тухнущей злобой.

...Поселок открылся далекими огнями, слегка приподнявшими покров ночи. Машина сбавила ход, покралась на малой скорости, осторожно переваливаясь по растолканной дороге. Свет впереди таил опасность, она, как холод, проникала в замерзшие души зэков.

— Это Юртовый, — стараясь говорить спокойно, проговорил Чалдон. Чихнул и вытер лицо о телогрейку Колоса. — Кассу здесь брал...

— По наколке?

— Вслепую не работаю. Местный наводил, партейный. Так при делах и остался. У них партбилет, как шапка-невидимка.

— Останови, Вадим. Вон туда приткнись, чтоб с глаз долой. Пойдем, Чалдончик, проведаем твоего подельничка.

и по дороге проехала телега. Она начала рассказывать о своих хворях еще задолго до того, как поравнялась с машиной, укрытой в плотной тени ельника.

Поймавшая незнакомый запах лошадь фыркнула, взяла в сторону.

— Т-пр-р, халява! — проснулся возница. — От себя шарахаешься.

Голос и скрип ушли в темноту, остался теплый запах конского пота, принесенный со стороны дороги и ветерком.

— Фить! Фить! — донеслось из ельника.

— Малина, — выдохнул Упоров и опустил пистолет.

Уже по тому, как они подошли к машине, было ясно — в поселке не все благополучно. Денис отхлебнул крепкого чаю из фляги убитого старшины и указал большим пальцем за спину:

— Засада! Нас пасут с шести вечера. Такой день!

А они людей ловят, — ему трудно шутить, но он был старшим в побеге, который нельзя провалить. — Объездной дороги нет, а наша лайба, насколько я разбираюсь, не летает. Что посоветуешь, Михаил?

— Сдаваться надо, все равно поймают!

— Нет, голуба, мы пойдем другим путем... Поканали. Минут через десять подельник Чалдона организует короткое замыкание. Ментовская машина стоит с проколотыми шинами. Остальное в твоих руках, Вадим. Всех предупреждаю — по цели не стрелять, над головами — иначе они начнут чесать всю тайгу.

Машина выползла с приглушенным урчанием. Стволы автоматов легли на опущенные стекла.

— Страшно, Миша? — хихикнул не очень весело Пельмень. — Лежал бы сейчас на теплых нарах с шерстяным Русланом...

В это время в поселке погас свет. Мотор не прибавил оборотов. «Додж» продолжал подкрадываться к первым барачным постройкам. Где-то во дворе испуганно взлаяла собачонка, оборвалась пьяная песня, но немного погодя возобновилась:

Выпьем за Родину!

Выпьем за Сталина!

Выпьем и снова нальем!

Певец споткнулся, упал в грязный снег. Шлепок получился коротким, как удар конского хвоста о воду. Но его будто ждали замлевшие от сдерживаемой злости цепняки. Их дружный лай заглушил шум мотора. Упоров даванул на газ. Луч мощного фонаря ударил ему по глазам. Малина полоснул очередью из автомата выше света, и перепуганный человек шарахнулся в темноту.

Фары выхватили из мрака четырех солдат, бегущих к дороге. Их прижала автоматная очередь. «Додж» зацепил кого-то бампером, перепрыгнул через кювет, объехал приготовленный завал, понесся вдоль домов. Машина мчалась по глубоким рытвинам, не снижая скорости. Временами казалось, что, взлетев, она уже никогда не приземлится.

— Жми, Вадим! — Чалдон повис над водителем. — За тем хребтом лежневка метров двести, дальше — хорошая дорога. Жми!

«Побег был продуман», — Упоров взял руль круто влево, фары выхватили из темноты четкий силуэт лося.

«Впереди ментов нет! Раз зверь гуляет, путь свободен!»

Прогремевшие за спиной выстрелы не волновали беглецов: они были надежно защищены стеной леса.

...Лежневка оказалась старая, едва держала «додж», то и дело задирая вверх сгнившие концы бревен.

— По такой тяжелая машина уже не пройдет! — радовался Пельмень.

— Бензина осталось километров на тридцать!

— Хватит, — успокоил Чалдон. — Через двенадцать верст будет обрыв. Спустим лайбу, дальше пехом, южным склоном. Там сухо. Посуху собакам трудно...

— Я не пойду с вами! — ожил Колос. — Я все сделал, как вы хотели. Имейте совесть!

— Шо ты кокетничаешь, подлюка?! — Пельмень поймал Колоса за подбородок. — У меня терпенье не алмазное, хоть я и сам — золотой!

Минут через пятнадцать Чалдон попросил остановиться. Первым выскочил Колос, поскользнулся, на четвереньках пробежал несколько метров, но, встав на ноги, произнес с внушительной угрозой:

— Прошу запомнить: если с моей головы упадет хоть один волос, этим вопросом займется лично Ковпак!

— На кой хрен нам такая голова?! — Пельмень уже был в хорошем настроении. — Я лучше из твоей прямой кишки ножны сделаю.

— Вы интеллигентный человек, Шура. Вы изучали анатомию, — Малина жестом показал Колосу, что он пойдет впереди. — Постерегите Мишу, пока мы спустим машину под откос.

Они шли каменистой грядой, стараясь не оставлять следов на голой земле. С гряды спустились в болото, где хватали ладошками на ходу вытаявшую прошлогоднюю клюкву. Пельмень толкал прикладом автомата в спину Колоса всякий раз, когда тот пытался задержаться у кочки, чтобы хорошо загрузить живот.

Шли полный день с одним коротким привалом, уже не заботясь о промокших сапогах и стертых до крови ногах. Лишь когда солнце начало скатываться к белым вершинам Волчьего хребта, а Упоров подумал, что теперь придется двигаться по звездам, Чалдон втянул в себя воздух и присел.

— Дошли, — сообщил он. Поставил автомат на боевой взвод, остальные сделали то же самое.

— Пойдем — взглянем, — Малина сбросил со спины надоевший мешок, с силой толкнул его ногой к стволу листвяшки.

— Дыхало не работает, — пожаловался Пельмень, завалившись прямо с грузом на снег. — Если нас там пасут, чо тогда?

— Чо тогда? — повторил Денис Малинин вопрос и сморщился, потрогав замлевшую шею. — Пока мы ходим, Вадим перетаскает сидора к той болотине. Сховай под мох. Начнут шмолять, беги куда подальше.

— А я? — спросил с гонорком Колос.

Впервые за весь побег Малина не ерничал, объяснил все ладом:

Потом они ушли и отсутствовали минут сорок. Вернулись с просветленными лицами, а еще — с прежним нахальством лихих людей.

— Там все на мази. Шура, развяжите Мишу.

Дверь большого, собранного из сухих стволов зимовья открылась бесшумно, на крыльцо, чуть щурясь в лучах заходящего солнца, вышел ширококостный бородач в накинутой на плечи оленьей парке. Вадима удивил вдумчивый, запоминающийся взгляд из-под кустистых седых

бровей — взгляд самостоятельного человека.

— Здравствуй, Камыш! — хрипло бросил Пельмень, не протягивая руки бородатому. — Где Барма?

Хозяин зимовья не ответил ни на приветствие, ни на вопрос. Он просто кивнул всем вместе. Спокойно и независимо. После чего Вадим почувствовал — Пельмень придал холодному приему серьезное значение, опустив в карман телогрейки правую руку.

Малина сел на изрубленное топорами крыльцо, гостеприимно похлопал по крыльцу ладонью, приглашая того, кого звали Камышом, присесть рядышком:

— Тебе задали вопрос, Камыш. Не темни...

— Барму убили.

— Кто?! — Пельмень покосился на Малину, ища поддержки.

— Бармы нет. Будешь очень любопытный — спросишь у него сам.

— Ты что себе позволяешь, белогвардейский волк?!

Он протянул руку к автомату, лежащему на пне тут же у ельника стеганул выстрел. Пуля пробила насквозь пень в пяти сантиметрах ниже автомата. Пельмень отпрыгнул за угол зимовья, выхватил наган, не целясь, выстрелил в ельник.

— Что это значит, Ферапонт? — чуть приоткрыв глаза, спросил Малина.

— Ничего. Просто вы не в зоне.

Бородач зашел в зимовье, склонив большую, аккуратно причесанную голову, но через пару минут вернулся и сказал:

— Идите вечерничать. Наган-то спрячь, Саша, чай, не грабить сюда явился.

Пельмень промолчал, а Упоров сразу зауважал хозяина зимовья. Сидя на широких полатях, он видел в оконце, как из ельника не спеша вышел человек, держа в опущенной руке винтовку. Суконная куртка на его поникших плечах висела мятым мешком, большой вязаный шарф, точно пойманный на помойке грязный удав, обвивал тощую шею. Человек шел прогулочной походкой пожилого бездельника и даже, кажется, что-то напевал. Только птичий взгляд близко посаженных к горбатому носу глаз был настороженно внимателен. Перед входом в зимовье он слегка поддернул из деревянных ножен рукоятку, прислонив винтовку к стене, осторожно тронул дверь.

— Здравствуйте, уважаемые!

Голос вошедшего был хорошо поставлен, здоровался он, как выходящий на сцену артист.

Пельмень держал в одной руке кусок оленины, в другой — наган.

Человек сконфузился, недоуменно посмотрел на Ферапонта Степаныча, ища защиты от бестактного вора.

— Кабы хотел — грохнул! — произнес хозяин зимовья с некоторым раздражением. — Садись, Тиша. Еще не разливали.

Тиша сел, успев деликатно всем поклониться с приятной улыбкой воспитанного гостя. От него даже в этом прокопченном доме пахло лесом и дымком. Он был похож на лесного гнома, нежданно-негаданно подросшего до величины среднего человека.

Поднятая из-под стола бутылка со спиртом поклонилась каждой аккуратно обработанной по краям консервной банке, и последний луч пропадающего солнца коснулся потянувшихся к ним рук.

Неугомонившийся Пельмень вскочил, поднял на уровень рта свою банку. Обвел всех налитыми кровью глазами и сказал:

— За то, чтобы наши следы остыли раньше, чем на них встанут псы!

К его банке потянулся только Колос, все смотрели на хозяина зимовья. Он произнес сидя:

— За то, чтоб с земли русской исчезли воры и коммунисты!

— Значит, каждый — за свое, — миролюбиво предложил Малина.

Некоторое время в зимовье слышалось сопение простуженных носов и голодное чавканье. Колос ел с двух рук, не обращая внимания на подтрунивавшего Дениса.

— Дальше бежать будет потрудней, граждане бандиты, — заговорил Камышин, разливая по второй. — В северах снега еще живые. Провианту на пару деньков дам, а там уж сами будете питаться, чем Бог пошлет. Денег у вас сколько?

— Десять тысяч.

— Мало. Тиша, дай им еще десять.

...Кружился по пустеющей бутылке спирт, исчезая в закопченных банках. Упоров сидел, сложив на груди руки, ощущая себя в теплом мешке покоя, отгородившего душу от полыхающих вокруг страстей. Люди бормотали что-то о своем, неясном, их бормотание напоминало весенний разговор загулявших в болоте лягушек.

Он слушал себя, наблюдая в оконце за погибающим солнцем.

Тиша растопил печь, и зимовье быстро набрало тепло. Свет коптилки высветил блеск смоляных слезинок на желтоватых сучках.

«Ты был ишаком, выполняющим чужую волю, — грустно улыбнулся себе Вадим. — Воры везли на тебе свою кассу. Ладно... Зато ты свободен и у тебя есть маленькая надежда».

— Денис! — рычал захмелевший Пельмень. — С какого хера касса доверена фраеру, который нас презирает?!

— Так решила сходка.

— Савелия застрелили два дня назад. Завязывай, Шура. С таким занудой я еще не бегал!

Упоров видит, как плотный дым отделил чуть приплюснутую с висков голову Пельменя от туловища, она будто висит самостоятельно под потолком. Его взгляд переместился в угол, где лежали мешки с воровской кассой. Задержался. И тут же, уже не лениво, даже слишком остро, подумалось: «Вот оно, твое благополучие! На всю оставшуюся жизнь хватит. Дом, яхта, нормальное человеческое существование в нормальной стране».

— Ты нас с коммуняками поравнял, Ферапонт, — стонал Пельмень, истекая потом. — Думаешь, тебе пролезет?!

— Пожалуй, я переборщил, — Ферапонт Степаныч огладил с улыбкой роскошную бороду и прикрыл глаза. — Согласен — переборщил. Куда вам до тех коммунистов! Они вона какую прекрасную страну в лагерь превратили. Это надо было до такого додуматься: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Соединились — теперь места на нарах мало.

— Воры! Воры при чем?! — Пельмень был готов заплакать от посетившей его обиды.

— Как это при чем?! Тож работать не хотите. Дьяк каким хозяином мог стать?! Партсобрания проводит, людей приговаривает.

— Сходки, Ферапонт Степаныч, — лениво поправил разомлевший Малина.

— Разницу не вижу. Что там, что сям, все равно не от труда живут. От обмана и ножа. Страх человеческий эксплуатируете!

Упоров увел сознание от разговоров, сосредоточив все внимание на брошенных вповалку у печи мешках с бесценным грузом. Он решил рисковать до конца. Осторожно перевел глаза в сторону автомата: «На это потребуется три секунды, ну, пять от силы...»

В душе что-то шевельнулось нехорошее, тогда он снова закрыл глаза, чтобы спокойно доиграть весь спектакль до конца. С выстрелами, диким метанием захваченных врасплох людей и их последними стонами. Последними... Больше ничего не будет. Через пять минут ты — богатый человек. Он увидел свои шаги по залитому кровью полу. Откроется дверь зимовья, откроется тайга, любой ключ спрячет твое богатство.

Упоров сделал глубокий вздох, расслабился, однако почувствовать себя богатым человеком не успел: только что мирно дремавший Тиша, глянув в его сторону, с доброй усмешкой отстегнул у автомата диск, еще немного погодя сделал то же самое с другим автоматом.

Вначале было ощущение — он умер, провалился в другой мир или слишком охотно туда захотел. Все обошлось остановкой сердца, короткой, но чувствительной...

«Поганый гном чуть больше сука, чем ты сам, гад!» — сквозь внезапную слабость подумал Упоров.

Тиша доверчиво подмигнул птичьим глазом, протянул кружку с крепким чаем.

— Выпейте для поднятия настроения.

Бывший штурман принял кружку, что-то произнес в ответ неразборчивое. Попробовал забыть о кровавом, но не случившемся, и вернул все внимание к жаркому спору тех, кто должен был лечь под автоматной очередью, как сорная трава. Он старался их слушать — не получалось...

Все было плоско, неинтересно, хотя и громко.

— ...Ты ведь, красавец, тоже, поди, не коммунистом родился? — не теряя благодушия, спрашивал у Колоса Ферапонт Степаныч.

— Коммунистом! — хмельной Колос попробовал встать для убедительности, но Малина ему не позволил. — Коммунистом родился, коммунистом умру!

— Вот она, убежденность грубого довольства злоупотребления. Он тот же вор, Денис, только феня у него другая: марксизм, ленинизм, коммунизм. Машина, которую заправляли привилегиями, и он делал то, что скажут. У него чувств человеческих не осталось. Партийное животное! Все чувства — на конце члена, а мозги в желудке!

— Отторгнут человек от человеческого. Разве позволит себе душа высокая и чистая паразитировать на несчастье ближнего? Отступничество ваше не политическое, а животное. Животом живете. Вы — паразит, молодой человек!

Упоров отхлебнул глоток предложенного чаю, не очень ловко вступил в разговор:

— Вы-то, Ферапонт Степаныч, тоже в деле. А дело воровское?

И тут же почувствовал, как внутренне напрягся доселе дремавший Тиша.

«Этот может тебя опередить...», — пронеслась жалящая мысль. Упоров большим пальцем взвел курок пистолета.

Неловкая пауза длилась достаточно долго. Все это время он не сводил глаз с Тиши, вернее, с его костлявой руки, сжимающей берестяную рукоятку ножа.

— ...Дело мое кончилось в сентябре 1919 года атакой на батальоны красных, — Ферапонт Степаныч говорил с явной неохотой. Возвращение в прошлое причиняло ему боль. — Потом пошли тюрьмы, ссылки и, естественно, должки, о чем Никанор не преминул напомнить человеку, имеющему представление о чести. Частный случай. Личный расчет за оказанную услугу...

Малина потянулся с улыбкой:

— Знал Дьяк, кто доброе не забывает. В Барме были сомнения...

— Значит, он разговорился? — Камышин не удивлен, скорее — озадачен.

— Сходка просила объяснений. Сами понимаете...

— Не понимаю! И понимать вас не хочу. Но расчет есть расчет. Кстати, — Ферапонт Степаныч указал пальцем на Упорова, — вы какой масти будете?

— Надежной, — ответил за него Малина.

— Хотите призвать меня остепениться? — спросил Упоров.

— Поздно. В такой войне победителей не бывает. Вы будете уничтожены...

Упоров решил: белогвардеец рассчитывается с ним за тот неудачный вопрос, но не стал возражать.

— ...Смерть придет к вам из-за угла или войдет, чеканя шаг, в вашу камеру. Вопрос не в методе. Она непременно придет.

— Ну уж нет! — взвизгнул Колос. — Товарищи разберутся! Они знают — я нe виновен! Меня принудили!

— Товарищи излишне заботливы о собственной карьере — и жизни. Bы — носители тайны. А такие ценности... — Ферапонт Степаныч кивнул в сторону мешков с грузом: — Приговор!

— Нет! — заорал Колос. — Отпустите меня. Зачем я вам? Товарищи, дорогие мои!

— Сколько же мне терпеть можно, насильник? Скидывай штаны!

Дальнейшее произошло, как по нотам: Камышин коротким хватом поймал вора за руку. Раздался выстрел. Пуля ушла в потолок, а пистолет упал на стол, и его тут же накрыл костлявой ладонью Тиша.

— Все! — Ферапонт Степаныч оттолкнул вора на полати, где уже храпел пьяный Чалдон. — Будете демонстрировать свое бесстыдство в камере смертников.

— Изменщица, — погрозил кулаком Колосу обалдевший Пельмень. Обнял Чалдона, и через пару минут они храпели вместе.

— Ложитесь спать, ребята, — предложил Камышин, — я пойду посмотрю оленей.

— Сколько у вас голов, Ферапонт Степаныч?

— Не мылься. Тебе даже за хвост подержаться не придется. Каждый уйдет в свою сторону.

— А я?! — опять в отчаянье начал Колос.

— Ты спи, Михаил, — Денис обнял Колоса за плечи. — У тебя впереди светлое будущее...

...Упоров проснулся от холода. Двери зимовья были открыты настежь, и в первом проблеске надвигающегося утра он увидел оленей. Светлый Тиша неторопливо пристраивал на покрытые войлоком спины животных мешки с грузом.

— Прокоцанные мужики, — зевнул Денис. — Таких изловить не просто.

И тогда Вадим подумал, что все происходящее здесь проникнуто какой-то необыкновенной тайной, разрушающей его собственный замысел уничтожения этих людей.

Ему помешал не Тихон — другой, посторонний, почти невидимый пришелец из ниоткуда. Он здесь был... Ну, как же! Как же! Такая необыкновенно плотная тень за спиной Тихона. Ничья...

Чтобы прервать свои нечаянные мысли, он сказал:

— Думаешь, прорвутся?

— Гадать не хочу. Раз Камыш в деле — дело верное.

Ферапонт Степаныч вошел розоватый с морозца.

Увеличил огонь коптилки и внимательно осмотрел зимовье.

— Ничего вроде не забыли, — произнес он и, словно подыскивая нужные слова, осторожно посоветовал: — Ты, Денис, уходи с Вадимом к Оратукану. Шалить не будете, глядишь, и проскочите. Господь да благословит вас в пути.

— Прощайте, Ферапонт Степаныч!

Дверь скрипнула. Немного погодя всхрапнули олени, и их цокающие шаги растаяли в тишине утра.

— Вставай! — Денис толкнул в бок Чалдона.

Тот сразу сел, будто и не спал, уставившись внимательным взглядом на пустые бутылки. Тягуче проглотил слюну и сказал:

— Сука буду — пить вредно...

Слова Чалдона вызвали в Пельмене протест. Он попытался подняться, но не смог и, хрюкнув, завалился на бок. Сесть удалось со второй попытки. Заговорщицки подмигнул Малине, прижав к губам палец, прошипел:

— Т-ш-ш!

После чего со всего размаху хлопнул по заду Колоса:

— Руки в гору, ментовская рожа!

Спящий не шелохнулся... На опухшем лице вора появилась почти испуганная растерянность.

— В рот меня ка-ля-по-тя! — произнес он со сложным чувством страха и восхищения. — Не вякнул...

Рывком опрокинул Колоса на спину, обвел зимовье внимательным взглядом. Михаил был мертв. Oн смотрел перед собой огромными голубыми глазами очарованного скитальца, внезапно встретившего неизреченную красоту будущего мира.

— Отслужил, Мишаня, — вздохнул Денис. — Хорошо, хоть не мучился.

Чалдон икнул и, погладив по голове Пельменя, прочувственно сказал:

— Что, падла, овдовел?

— Тиша-то — мастер! Всех ведь мог, змей тихий!

— Будет вам понтоваться, Шура. Вашу работу сделали другие: все равно зарезать пришлось бы. Уходите с Чалдоном. О всем другом не говорю, потому как знаю: каждый из нас умрет вором...

— Я тя понял, Денис. Как поступим с фраером? Это ведь не твое личное дело. Сообща бы и решить...

Пельмень говорил подчеркнуто небрежно, будто того, о ком шла речь, здесь не было, и Упоров целил в живот вора сквозь карман телогрейки, не сомневаясь: выстрелит.

— Твои заботы кончились, — сухо произнес Денис. — За свои отвечу.

— Перед прокурором?

— Вот и ошибаешься, — Чалдон с трудом оторвался от носика медного чайника, перевел дыхание и продолжил: — Имя узнать интересно, куда рыжье уплыло.

— Сам-то знаешь?! Нет! Никто не знает. Камыш — могила. И вам советую.

— Это — лишнее, Денис.

...У поросшего мхом скальника, где речка на изгибе пробилась сквозь податливый мартовский лед, Пельмень и Чалдон ушли с тропы. Прощание было вялым. Все знали, что их ждет впереди...

— Ты, фраерок, помни, — не утерпел напоследок Пельмень. Потный, не похмелившийся толком, был он похож на обыкновенного доходягу с рынка. — Везде достанем...

Упоров смерил его равнодушным взглядом, кивнул Чалдону, повернулся и пошел по тропе, уже не думая о злобном воре, словно того тоже зарезал услужливый Тиша. Малина ждал, когда пойдет Вадим, пристроился за ним, загородил бывшего штурмана своей спиной. Он тоже не верил Пельменю...

— Высоко о себе думает Шура.

Вадим промолчал. О чем говорить? Прошлое ушло в другую сторону, будущее обещало быть покруче.

Тропа свернула в стройный медовый соснячок, островком притулившийся на солнечном взлобке. Они шли в пахнущем смолой зеленом коридоре, погруженные в приятное очищение души целебным прикосновением заботливой природы,

Денис вернулся все же к разговору, когда позади остался веселый взлобок и безжизненная гарь прошлогоднего пожара:

— Шура — дурковатый. Особливо во хмелю: как вол во льду. Не свернешь. Удивляюсь Ферапонту Степанычу. Денис легко перескочил валежину, но поскользнулся и упал набок. Сидя отряхнулся, продолжил, будто ничего не произошло:

— Думал — замочит Шурика. Не сам, конечно, есть кому...

— Давно знаешь Камышина?

— Он не только консерваторию кончил, но и Колоса.

Малина шутку не принял, ответил серьезно, желая прекратить пустой базар:

— Колос, сказано было, лишний...

Они поднялись на пологую возвышенность. Отдышавшись, Денис указал в сторону, где сбегались два хребта:

Денис старался говорить открыто, без всяких хитростей, желая расположить к себе товарища по побегу. Но к вечеру иссяк и был утомленно угрюм.

разорванного живота зайца. Он не знал, как пахнет заячья кровь, скорее всего, это был запах крови человеческой, который он нес с собой от самого зимовья, не ощущая. Нужен был толчок, чтобы запах ожил. Таким толчком стала смерть зайца...

Достоверно известно: весна на Севере отнимает силы у всех, кроме беглецов. У них организм работает по-другому в особом режиме погони, когда страх вытаскивает скрытые ресурсы, заставляя тело трудиться с колоссальной перегрузкой.

Беглецы отмахали километров двадцать, прежде чем ощутили настоящую усталость, и сбавили шаг.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10)
Часть 2 (1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
11 12 13 14 15)
Послесловие
Словарь выражений
Как писалась книга
Раздел сайта: