{Пуск} — ГОРСКИЙ: Вот, Володя, и канул в Лету старый год (1979. — В.Г.)! Чем он тебе запомнился? — ВЫСОЦКИЙ: Только сейчас я оценил по достоинству ушедший год, как это бывает после смерти близкого человека.
Г.: Похоже, запахло некрологом.
В.: Ты зря юморишь, ты, надеюсь, тоже испытываешь грусть при столь торжественном расставании. Только ты не хочешь признаться в этом. Во всяком случае, новогодней ночью на даче я чувствовал именно так — да и Маринка, и вся теплая компания вместе со мной, хотя некоторые из бражки больше веселились по поводу рождения Нового года, чем скорбели о кончине его предшественника. Но я не из тех, кто приветствует пришедшего и торопит уходящего. Последние годы я стал играть труса перед всякой новизной — новыми спектаклями, новыми знакомствами (кроме баб, конечно), новыми годами — из-за какого-то приобретенного душевного вывиха, мешающего мне смотреть без страха в рожу грядущему.
Г.: Да будет, тебе, Вов, о будущем, давай о настоящем. Я тут прихватил «огнетушитель» на всякий пожарный случай. (Достаю шампанское из дипломата.)
В.: (ставит бокалы на стол). Анекдот в жилу. Училка говорит ученикам: «Ребята, придумайте предложение, чтобы в нем были слова «на всякий случай». Поднимает руку один из учеников: «Войны нет, а большую армию держим на всякий случай». — «Молодец, правильно! Еще кто придумал?» Второй ученик: «Пожаров нет, а пожарников держим на всякий случай». — «Молодчина! Кто еще придумал?» Поднимает руку мой тезка. «У нашего соседа жены нет, а пиписка стоит на всякий случай». «Как тебе не стыдно, Вова! Разве можно такие вещи на уроках говорить!» Во время перемены училка подходит к Вовочке. «Дай мне адрес твоего соседа на всякий случай». (Смотрит на свет бокалы, будто намереваясь обезжиривать их мыльной водой.) Терпимо.
Г.: (откупориваю бутылку, наливаю шампанское в бокалы, чокаемся). За Старый Новый год! В наступившем году все начинается с нуля: год «чистый» — на нуль оканчивается... Ты хотел бы, чтобы это в полной мере относилось к тебе?
В.: Если бы мне пришлось начинать жизнь с нуля?.. Инерция словесной формы подсказывает такой ответ: «Я повторил бы ее». А тебе скажу вот что: ни в коем случае так, как прожил!
Г.: (заинтересованный, наклоняюсь над столом). А как?
В.: Гораздо честнее, интенсивнее, более деятельно, с большим присутствием духа и — уж можешь мне поверить! — не в пример трезвее... Я бы гораздо аккуратнее выбирал друзей-приятелей. Мне больше насрали в компот друзья-приятели, чем враги. Гораздо меньше людей подпускал бы к себе — половина оказались сволочами и стукачами...
Г.: Здравствуй, Новый год! Как же ты, стреляный воробей-еврей, дал себя на мякине провести?!
В.: Да вот промашку дал: не сразу разобрался.
Г.: А надо было раскусить их раньше.
В.: Рыбаки говорят, что между «раньше» и «позже» — море. К сожалению, только позднее я разобрался, что эта сволота не заслуживала доверия, что нужно было заранее предвидеть их действия и в соответствии с этим принимать контрмеры для самосохранения. Как подумаю, кто стучал, писал телеги... Тут и соседи, и дворники, и лифтеры, и актеры, и поэты... В общем, что там! — всякой твари по паре.
Г.: (с реалистических позиций). Да, но они не считали, что то, что они делают, — безнравственно, аморально.
В.: Еще смешнее, что и мне это не казалось аморальным. Я им доверял. И не потому, что я, как тебе кажется, «наивняк», а потому, что доверчив.
Г.: До перебора, замечу. Надо, Вова, все подвергать сомнению — если ты хочешь обрести твердыне убеждения!
В.: Иначе говоря: все время подозревать людей в нечестности? Ничему не верить? Я так не могу!
Г.: Между подозревать и сомневаться есть разница. Более того, в твоем возрасте пора бы уже знать, кому и чему не доверять. А у тебя — я свидетель — хроническая странная готовность доверять первому встречному- поперечному — и когда же? — как раз тогда, когда тебя только что обули на обе ноги.
В.: Скажи, свидетель, а кто больше виноват — тот, кто обувает или тот, кто дает себя обуть?
Г.: Оба. Но в твоем случае виноват только ты.
В.: Почему? Я же пострадавшая сторона!
Г.: Потому что ты постоянно инспирируешь обувщиков на обман.
В.: Тут уж шире жопы не перднешь: я так устроен — верю в доброе начало человека. Человек привыкает к искривлениям — к общественные искривлениям — и гармония может шокировать его как нечто неестественное и патологическое. Ребенок, брошенный в лесу и выживший там, никогда не сможет принять человеческий облик. Только в романах Киплинга и в фильмах Трюффо ребенок-волк может стать человеком. В действительности же он утрачивает все человеческое и превращается в естественного врага человека. Доброе начало в нем исчезает за очень короткий срок. Однако деформация сама по себе не так страшна. Опасно, что понадобятся века, чтобы снова восстановить человеческие нормы. Если у человека сохранилась треть сознания, оно бдит, пытается предостеречь его от ошибочных действий...
Г.: Похоже, у тебя в минувшие годы только эта треть и оставалась — если ты не избежал ошибок.
В.: прав. Теперь легко разберусь, кто есть кто? Меня уже не так просто охмурить и обуть... Но все же порой я думаю, что б сталось со мной, не будь этих ошибок и промахов? Возможно, когда удалишь занозу, исчезает боль, причиняемая жизнью...
Г.: Занозу извлекаешь, жизнь остается — со всеми ее болями...
В.: Вероятно, это и есть тайна... «Заноза» играет роль соавтора, подстрекателя, детонатора всех болей, но если сосредоточиться на ней, если описывать только «занозу», тогда стихотворения не останется, оно исчезает вместе с «занозой»... (Звякает звонок.) Гм...
Г.: Кажется звонят.
В.: Да, звонят к соседям. (Слышны мужские голоса — реплики прослушиваются плохо. Только иногда отчетливо слышится «нет». Звякает звонок.)
Г.: Теперь к тебе звонят. Слышал?
В.: Да, слышал. Пойти открыть?
Г.: А... придется.
В.: Придется. Матери нет дома.
Г.: Вот... опять звонят.
В.: Ну, что ж... Я, пожалуй, открою. (Ясно слышны голоса Высоцкого и соседа.) Это вы, э-э?..
СОСЕД: Да, с Новым годом!
В.: Спасибо, взаимно.
С.: Владимир Семенович, у вас свет тоже погас?
В.: Не заметил.
С.:
В.: Ну, нет. А вам-то что?
С.: Да, собственно, ничего, я просто хотел узнать: это только у меня или во всем доме света нет. А пробки у вас есть?
В.: Только в ушах...
С.: А медной проволочки не найдется?
В.: Нет, я всю медь, бронзу, латунь, черт знает, что еще, сдал в утиль! Я и так не знаю, на том или на этом я свете, а вы еще с цветными металлами.
С.: Извините, что потревожил. Желаю вам всего-всего хорошего в Новом году!
В.: Благодарю... И вам желаю всего хорошего. (Закрывает дверь. Идет к столу, садится.) Ходют тут всякие, не дают пообщаться с человеком.
Г.: Только что ты говорил о бронзе и латуни. Ты уверен, что это металлы, а не сплавы?
В.: Так ты подслушивал?
Г.: Помилуй, вы так громко беседовали. А я, с твоего разрешения, не глухой.
В.: А я, с твоего позволения, актер, а не металлург, чтобы знать такие тонкости.
Г.: Мне хотелось бы затронуть еще твою слабую струнку.
В.: Затронь...
Г.: Скажи, но только откровенно...
В.: (прерывает). Призыв к откровенности — уже недоверие. Неужели ты не заметил, что я постоянно, за исключением некоторых исключений, говорю откровенно?
Г.: Что заставило Честного Яго (Так в Пятом управлении КГБ называли отца Владимира, который с завидным постоянством строчил телеги на собственного сына. — В.Г.)
В.: Только, за ради Бога, не спрашивай об этом!.. Об этом, старик, я не могу говорить с легким сердцем...
Г.: Ты же крепкий мужик!
В.: (плюет через плечо). Смотри, не сглазь меня.
Г.: Я не знал, что ты суеверен.
В.: После клинической смерти в Бухаре. (Кладет руку на сердце, и это наполняет меня чувством незаслуженной вины. Право же, как будто я не могу сгорать от любопытства, как его отец!) Ну да ладно, будь по-твоему, отвечу на вопрос, гнутый, как гвоздь — не обессудь! — полагаю, что отца подвигло на предательство — отчуждение.
Г.: Причина его отчуждения от людей тебе не известна?
В.: (сперва обозревает кухню и бегло, бесконтрольно улыбается, потом переводит взгляд на меня). Послушай: я хочу сказать тебе одну вещь, но только между нами. Без булды. Считай, что я тебе ничего не говорил. Понимаешь? (Момент истины.) Ну так вот: недавно из надежных источников я узнал, что мой отец на фронте получал внеочередные погонные звездочки за те звезды, которые... (Замолкает, а по всему видно, что следующие слова он готов проглотить вместо шампанского, но, сообразив, что это почти невозможно, в ответ на мой вопрос: «которые — что?», продолжает) ... которые по его вине появились на могилах сослуживцев...
Г.: (в ступоре, из которого выхожу не вдруг). М-м... м-да... возможно ли...
В.: (кисло улыбнувшись). Что-то ты стал заикаться, как Хмель (Б.И. Хмельницкий — актер театра на Таганке. — В. Г.)(Наливает шампанское в бокалы.) Выпьем, будет что слить.
Г.: (слушаю, как по-разному дзинькает бокал, до разного уровня наполняемый шампанским). Что отец говорит в свое оправдание?
В.: Я его не спрашивал.
Г.: Но ведь он твой отец!
В.: (отхлебывает шампанское). Мы почти совсем чужие. Не скажу, чтоб я радовался этому. У него другая семья. Видимся очень редко. Изобличать отца — ловить его на скользком пути нравственного падения, учинять допрос ему, нагонять страху на него, а в ответ слышать что-то нечленераздельное, коммунистический бред и дурацкую отговорку: «Лучше стучать, чем перестукиваться» — делать все это так же стыдно, как и предавать. Поневоле стараешься избегать подобных разговоров.
Г.: Ты стыдишься того, что тебе стыдно? Я тебя правильно понял?
В.: (с равномерной дозой раздражения и злобы). Я стыжусь не своего стыда, а стыжусь своего отца.
Г.: И за мной — ты не заметил? — волочится стыд, как за улиткой в дождь волочится слизь.
В.: (глаза, преодолев хмельную раскосость, фокусируются на мне). А ты-то причем тут?
Г.: Ну, как причем: мой отец, — как говорится, герой ВОВ, он тоже проливал... пот на войне. Служил во флоте в спортроте: бегал на лыжах, с мячиком, за женщинами и с доносами. Выслуживался перед командирами. Продавал своих оптом и в розницу. (Каждый из нас выпивает по бокалу самостоятельно, но после обоюдного признания возникла необходимость чокнуться, без чего, как известно, у собутыльников дело не ладится.)
В.: (натужно икает). Вот тебе на! Пью шампанское, а отрыгивается квасом. Твой отец еще жив?
Г.: С биологической точки зрения — да. И живет припеваючи. Он и по сей день проливает пот на лыжне и на приусадебном участке земли...
В.: Однако ты безжалостный сын!
Г.:
В.: Не хочу.
Г.: (не даю себя перебить). ...Между нами, Вова, нет разницы; мы с тобой братья — точно. И еще: братья наших отцов! Никто нас с ними не раскует. А если кто и попробует, враз пупок развяжется. Нам, Вов, с отцами больше не повезло, нежели им с сыновьями. Лучше уж безотцовщина, чем такие отцы... Верно я говорю, братан?
В.: (запускает в меня пробкой, чем и подтверждает братские узы). Ничего себе разговорчики до чего дошли! Хватит о проблеме «отцов и детей»! Мы должны привыкнуть к мысли, что есть проблемы, которые ни мы, ни другие не в состоянии решить. A может быть, есть и проблемы, которые никогда не будут решены. Предлагаю кончить этот неприятный разговор. Он меня угнетает.
Г.: (скривив лицо). И меня тоже.
В.: Рассказать анекдот для разрядки?
Г.: Не надо. (Легонько извлекаю из бокала самую верхнюю ноту.) То есть надо!
В.: Сидят двое, вроде нас с тобой, и тешат душу «огнетушителем». Один разоткровенничался: «А помнишь: тебя в прошлом году за границу не пустили?» — «Помню». — «Так это я капнул. А помнишь: тебя в КГБ вызывали?» — «Помню». — «Так это я капнул». Тогда второй ему с досады: «А помнишь: у тебя два года назад сын родился?» — «Помню». — «Так это я капнул...».
{Стоп}
«Луи Армстронг еврейского розлива»
(Филерская запись разговоров Высоцкого)
К публикатору и к читателю
Похвастать, что я входил в «обойму» закадычных друзей «Луи Армстронга еврейского розлива» (эту кличку дали Высоцкому в КГБ. — В. Г.) и соанекдотиста, а еще точнее, еще чистосердечнее — соглядатая. Филерские звукозаписи — особый жанр, со своими законами, эстетикой и профессиональными приемами. Сохранена ли здесь «чистота жанра»? Лишь отчасти. О том, что я «пишу» Высоцкого, кроме пары заинтересованных лиц из КГБ знал и еще один человек: сам — сам! — Владимир. Без малого 10 лет продолжались наши отрывочные разговоры, в которые вносила неожиданные и совсем неоправданные знаки препинания Лубянка. Шут с ней — если бы только Высоцкому с самого начала не пришлась по вкусу такая пунктуация. Ох уж эта вечная поэтическая склонность к неправильному употреблению знаков!
Как я, собственно, вышел на Высоцкого? А вот как — стараниями поводырей из «культурного» управления КГБ, которые в свое время воспользовались моей врожденной глупостью, увлеченностью кино, театром, бардовской песней и неуемным желанием встретиться с Высоцким все равно каким путем. Меня снабдили «легендой», импортным диктофоном, и я («вкупе и влюбе» с Владимиром) стал записывать разговоры. Я почти наизусть знаю содержание кассет, уж на что на что, а на диалоги у меня всегда была профессиональная память. Но к шестидесятилетию со дня рождения Высоцкого я вознамерился переписать их (чтобы отреставрировать собственное прошлое), да где там перепишешь: в КГБ не то размагнитили пленки, не то — что менее вероятно — их (аудиодоказательства!) потеряли или, что уже совсем невероятно, похитили! Я доволен тем, что в свое время у меня хватало ума производить стенографическую запись текста этих кассет в обычные школьные тетради, которых накопилось аж на целую книгу! (Узнай об этом на Лубянке — не миновать мне было бед.) Поэтому я задался целью — с помощью обветшалых тетрадей и собственной памяти тщательно, как в палеонтологии, восстановить кость за костью (читай: знак за знаком, букву за буквой, слово за словом, строчку за строчкой) художнический остов Высоцкого.
Всякий — даже поверхностный — читатель легко заметит, что мышление Высоцкого сплошь диалогично — эта диалогичность создавала трудности при обработке и подготовке текстов к публикации. Записанные в тетради разговоры скрупулезно «монтировались» и редактировались. Дешифровка стенографической записи привела меня к уверенности, что можно ограничиться только самыми необходимыми и немногочисленными «вырезками» из текста; в большинстве случаев они обуславливаются излишней «крутизной» слова: Высоцкий, как истинный русский мужик, не любил церемониться.
(хотя, как это ни парадоксально, в 1962 году он был «выгнан с волчьим билетом» из московского Театра миниатюр «за отсутствие всякого присутствия чувства юмора»). Смеялся он буквально над всем и вся, и над собой в придачу, во всяком случае при мне: «что ни слово, то ночной горшок, и отнюдь не пустой...». Даже на смертном одре — на оттоманке, которая тогда стояла в большой комнате «трехкомнатной камеры» на Малой Грузинской — Высоцкий не утратил чувства юмора. Свое предсмертное желание он сформулировал так: «Когда я откину копыта, закажите мне приличный деревянный кустюм и проследите, чтобы человек, скроивший и сшивший его, не руководствовался девизом олимпийца: главное — не результат, а участие». (Слова эти записаны скрытым дистанционным записывающим устройством. Закладку «жучка» в доме сделал отец Высоцкого. Об этом мне рассказали в КГБ.) А на вопрос, каким ему хотелось бы остаться в памяти, ответил: «Живым, натурально! В противном случае мне придется сыграть роль трупа». Тут нет присущего говорящим для публики нарциссизма и желания выразиться поумней и посмешней: это частные разговоры. Не знаю, насколько мне удалось восстановить образ мыслей Владимира Высоцкого — не мне судить; но я уже удовлетворен тем, что он тесно пообщался со мной в моих записях…
и по совместительству филер