Добрый вечер! Меня сейчас ваши друзья предупредили: что в прошлый раз [всё] было нормально, но вот почему я ничего не сказал о Физтехе? Я могу сказать только теплые слова о Физтехе, потому что первую информацию о физике после школы... Я устраиваю такие маленькие встречи на дому, когда приходят ребята из разных областей науки, разных возрастов, разных направлений, разных профессий и рассказывают о том, что происходит. Каждый рассказывает, что нового у него, в его науке. Ну, и я это записываю. Они мне оставляют такие маленькие "путеводители" (например, биологи — о генах и хромосомах: что есть такое гены, как это определяется...), я потом беру эту бумажку, включаю магнитофон и слушаю, что же они мне наговорили. Я им за это тоже что-нибудь напою.
Значит, будем считать, что вы мне сегодня что-то рассказали, и я вам буду сегодня что-то за это петь. Да?
А на самом деле у меня старинные связи с Физтехом. Вообще у нашего Театра на Таганке. Сейчас даже связи укрепились — в прямом смысле этого слова, потому что ваши аспиранты укрепили стенку театра. То есть основы театра они поддержали. И он из-за этого открылся, а то бы не мог сейчас работать. Поэтому связи нерушимы, и мы должны аспирантам, по-моему, семь тысяч билетов. Мы теперь от них никуда не денемся. На самом деле, кроме благодарности Физтеху в этом смысле нету ничего.
У меня были друзья давно, много лет тому назад, которые начинали такую вот... Они проявляли озабоченность, чтобы я был в курсе того, что происходит теперь в науке и чтобы не было никаких ляпсусов, если я буду писать песни, касаясь каких-нибудь научных проблем.
Поэтому я к Физтеху отношусь с уважением. К вам, вероятно, это относится в полной мере — иначе я просто бы не приехал.
А вообще я вам скажу, что выступать перед студенческой аудиторией всегда очень рискованно. Я одно время даже перестал это делать после того, как однажды на Химическом факультете в Университете девочку задавили.
Я сказал, что больше ездить не буду, потому что... Вот, задавили, значит, и с трудом ее оттуда вынесли... Я сказал, что я ездить не буду.
Действительно, не ездил в чисто студенческие аудитории — если собирались в аудиториях. Потому что это всегда какие-то прорывы. Поток кончается, там кто-то начинает заниматься... И однажды, например, я помню, в Медицинском институте гигантская дверь шестиметровая упала. Она медленно-медленно так вот упала, все разошлись и сели на нее тут же. И всё продолжалось, как будто ничего не случилось.
Но тогда это было организованно, а потом в Университете такая случилась история...
И вы — одни из первых, к которым я стал ездить снова.
Это не из-за того, что я беспокоюсь, что какие-то будут инциденты, наоборот. Просто случилось так, что я очень мало выступал в последнее время на студенческих аудиториях.
Из-за этого я не очень в курсе дела, что вас интересует. Не только в моем творчестве — я-то всё равно буду сегодня показывать всё, что захочу. Потому что я не знаю ваших вкусов.
Меня просили "чего-нибудь новенькое" только. Новенькое будет, безусловно. Но для некоторых и старенькое будет звучать как новенькое, это само собой.
Но я совсем не в курсе дела, что вас интересует, поэтому, пожалуйста, я вас очень прошу, ведите себя раскованно, спокойно, свободно, вольно и спрашивайте, что хотите, — я вам на всё отвечу с большим удовольствием. И тогда сам соображу, что вас интересует.
Если по поводу кино — я по поводу кино вам расскажу. Если захотите что-нибудь о театре — и о театре тоже. И о поездках — ради Бога, если это будет вам интересно.
Но думаю, что, в основном, вы пришли за песней. Поэтому я по традиции начну с военной песни. Потом немножечко поговорю — почему так случилось, что стал я писать "военные" песни, и что это такое (это не чисто военные песни)... Но об этом немножко дальше, а сейчас я начну с песни, которая называется "О моем старшине".
Сейчас близко 23-е февраля. Сегодня мы ехали, и наш шофер настойчиво говорил, что — нет, это никакая не встреча с Высоцким, а это у вас вечер по поводу 23-го февраля. И я подумал: может, просто одни военные песни петь? Потом пожалел вас, потому что — ха-ха-ха — зачем? Уже поздно, вы хотите, наверное, и поулыбаться сегодня.
Но всё-таки по традиции будет обязательно несколько военных песен. Я всегда объясняю, всегда рассказываю, почему. Кроме того, что у меня военная семья, и есть погибшие, и [у] каждого из нас — у вас уже, может быть, в других поколениях, но — были погибшие, раненые. Короче говоря, она всех коснулась, много помела. Это такая великая беда, которая опустилась, — о ней еще будут много-много писать.
Но если вы вслушаетесь и вдумаетесь во все эти слова, тексты, и в настрой, и как это делается, — то вы поймете, что всё равно это не песни-ретроспекции, а песни-ассоциации. Они написаны человеком, который живет сейчас, для людей, большинство из которых (а в этой аудитории — никто) не видели этой войны, не помнит ее и [знает] только по книгам и по стихам.
этим заниматься...
Вот еще хочу вам песню спеть одну. Может быть, она не военная, но всё-таки в ней идет какой-то разговор о событиях тех лет. Называется "Случай в ресторане".
Ну что же, давайте теперь улыбнемся.
Сегодня я так построю свою программу: для любителей, особенных любителей, которые пишут на магнитофоны и знают всё, конечно, сегодня многое будет не в диковинку. Ну, [а] для людей нормальных, как мы с вами, я думаю, будет кое-что новое.
Я, например, получаю письма, в которых спрашивают: "А что у вас идет после такого-то слова?" Начинаю вспоминать — и вижу, что я сам забыл уже. Так восстанавливаю потихонечку... И вот, чтобы мне было интересно и вам, я совсем старые вещи буду сегодня петь, ну, и, конечно, из последних вещей, чтобы вы видели, чего я делаю сейчас.
Сейчас — песня прежних времен. Называется она "Песенка о переселении душ". Я ее в прошлый раз пел. Если кто был — потерпите, а если кто-нибудь не был — вам будет любопытно.
Дело в том, что считают... Вообще, все религии нам дают надежду на светлое будущее. Или на темное царство, кто того достоин. Или рай, или ад обещая. А индусы даже более изощренны, они говорят, что душа наша переселяется в животных, в предметы, в растения, в насекомых, в камни... В общем, кто куда сможет — тот туда переселяется, без ордера, так просто. Все зависит от того, как ты себя вел в этой жизни.
Спасибо.
Я сегодня возьму географический уклон, мы проедемся с вами по разным странам. "Песенка ни про что, или Что случилось в Африке". Это детская народная песня, под нее хорошо маршировать в детских садах и санаториях —она в таком ритме маршевом написана.
Ха-ха-ха! Спасибо.
Вы знаете, у меня иногда бывает — с персонажами с моими встречи продолжаются. Вот я, например, этого самого попугая, который говорил: "Жираф большой, ему видней"... потом ему биографию написал, дал совсем другую жизнь уже в совсем другой вещи. Это была детская пластинка, пластинка для детей — называлась она "Алиса в Стране чудес", — где были написаны мною двадцать пять или двадцать шесть музыкальных номеров и песен. Это были песни различных персонажей, песни философские, психологические различные, комедийные, шуточные и печальные тоже.
Одна из песен была про этого самого попугая. Он пел там совсем другую песню. Так[ую] — сейчас я вам спою:
Теперь поедем еще южнее. Песня шуточная, называется она так: "Одна научная загадка, или Почему аборигены съели Кука". Это действительная история. Кук, он открыл Новую Зеландию, массу островов. По свидетельствам историков, был любим аборигенами и всякими дикарями, с которыми встречался, и всё-таки они его съели. Ну, это бывает так, что любят — а всё равно съедят.
Я, честно говоря, спрашивал у смотрителя Полинезийского музея, почему у них так долго не были приняты законы против каннибальства — против людоедства значит. Он говорит, что это по нескольким причинам. Одна из них — военные дела. Ну, а в общем, — проблемы питания. Говорит: "Как нету мяса — так настреляем, сколько надо, и остановимся. Но самое главное — это традиции, всякие поверья аборигенские". Например, они считали, что если съесть печень врага, который сопротивлялся и храбро сражался с тобой, то, естественно, значит, к тебе перейдет его храбрость. Если съешь сердце друга собственного, к тебе перейдет его доброта. Для того, чтоб лучше бегать, надо обглодать коленную чашечку, чтоб лучше стрелять, надо глаз съесть... Короче говоря, там масса вариантов, я уж не буду вдаваться.
Я даже приехал сюда — предложил нашим тренерам: "Видите!.." — "Да мы уж ели! — говорят. — Из этого толку не было". Но вот сейчас результаты налицо — всё-таки какие-то результаты есть оттого, что они кого-то съели, а сами остались на месте.
Значит, так она и называется: "Почему аборигены съели Кука":
Я сказал, что я немножко буду сегодня повторяться. Но всё-таки, чтоб завершить, так сказать, географический уклон в моем выступлении, спою песню, которую вы слышали, вероятно. Я еще её хочу раз повторить. Она называется так: "Письмо в редакцию телевизионной передачи "Очевидное-невероятное"..." Хорошо. "...из сумасшедшего дома, а именно — с Канатчиковой дачи".
Значит, не надо никакого предисловия говорить, да? О чудесах, о том, что, в принципе, и так все как с ума посходили с этим Бермудским треугольником. Ну, время от времени происходят события, которые нас отвлекают от самого главного (а именно — от треугольника, от летающих тарелок и т.д.), мы ненадолго отвлекаемся, но потом опять с какой-то безумной страстью к ним возвращаемся. И потому я думаю, что кандидатов в "желтый дом" среди нас достаточно.
Итак,
Спасибо.
Приготовьтесь, она довольно длинная. Но вы люди терпеливые, я знаю. Если на лекциях высиживаете... Сюда пришли по охоте. Да? Ну тогда слушайте.
Послушайте песню, которая называется "Песня о фатальных датах и цифрах". Посвящение моим друзьям-поэтам.
Кто о чём спрашивает? Так, "Исполните..." Видите, как. Ага. Ну, по поводу того, что[бы] что-то исполнить — может быть, я угадаю, может быть, исполню без ваших просьб. Но всё равно, конечно, я не смогу всем ответить — надо спеть примерно четыреста вещей тогда, чтобы все остались довольны. У каждого своя любимая. Так что я пока буду по плану, а потом уже посмотрю — может быть, буду учитывать то, что вы просите.
Так, так, так, ага — "Спойте..." Ну, хорошо. Ха-ха, спою.
Вы знаете, это очень странно. Я вдруг недавно обнаружил, почему я стал продолжать писать. Все, в общем, балуются немножко стихами в юности в ранней. Может быть, некоторые задерживаются в ней подольше — и пишут стихи подольше. Потом наступает рубеж, который некоторые переступают: тогда они продолжают писать стихи и или становятся поэтами, или — графоманами. А некоторые отказываются от этого насовсем.
Вот я думаю: почему не случилось так со мной? Думаю, что, в общем-то, из-за того, что мне страшно повезло, что я попал сразу в театр к Любимову. Потому что он моментально стал использовать песни мои, чтобы они звучали в спектаклях. Очень это поддерживал на вечерах, всегда приглашал меня к себе, чтобы были какие-то... друзья его близкие — писатели, поэты, художники и так далее. И всегда хотел, чтобы я пел, пел, пел.
Думаю, что из-за этого я продолжал: мне было неудобно, что, вот, я все время пою одно и то же — а я стеснялся петь блатные песни в таких компаниях. Которых у меня к тому времени было больше, чем неблатных. Или, там, как они называются — "городские" или "дворовые" и т.д. В общем, у меня было дворовых песен больше, чем недворовых — скажем так. И я из-за этого продолжал писать. Мне хотелось каждый раз, когда я прихожу на какие-то наши вечера или когда предлагают что-то написать для спектакля — я не ищу среди старого. Я стал продолжать, продолжать, продолжать писать. Видимо, это больше всего подействовало на меня — что не оказались люди, рядом со мной работающие, безразличными к этому делу. Это первое.
Ну, а может быть, я ошибаюсь — может быть, все равно бы я продолжал писать. Потому что сейчас вот я, например, обратил внимание, что иногда... Раньше, предположим, какая-то строка тебе запала — ты начинаешь работать с ней: я всегда садился и записывал ее. А теперь — она меня мучает, мучает, она меня всё равно заставит прийти к столу.
Так что я продолжал бы, наверное, писать — но не так, как из-за того, что меня поддержали. Всегда человека нужно как-то вовремя, в какой-то определенный момент подхватить, поддержать.
Потому что я знаю, очень много погибло в прямом смысле талантов из-за того, что — не было случая. Знаете, иногда надо как мишень подставиться под пулю — вот под случай под этот. Но он должен быть. Кто-то должен проявиться, кто-то должен обязательно поддержать. Чтоб ты почувствовал, что это нужно — то, что ты делаешь.
Вот все. Это — чтоб, может быть, предвосхитить некоторые вопросы о том, как начал писать, как продолжал и т.д. Это часто спрашивают.
Но вообще я очень удивлен, что вы как-то так неактивно — вас ничего не интересует совсем, кроме песен, да? Ну, я буду продолжать петь, пожалуйста.
Вот еще одна песня такая...
Несколько шуток давайте споем. Там сейчас происходит Олимпиада зимняя, я по поводу некоторых Олимпиад писал. У меня была такая песня:
но я ее давно написал. Было после этого много других спортивных песен. Я сейчас спою две песенки, пожалуй, всего. Одну песню — про прыгуна в высоту, а другую — про прыгуна в длину, хорошо?
Это песни прежних лет, но я их иногда достаю с книжной полки: пыль отряхнешь, смотришь — можно петь. Оказывается, тема еще не ушла, не устарела. Я их добавляю чуть-чуть, переделываю и, значит, выпускаю как "новую продукцию". Как <...> на ремонтных заводах.
Итак, "Песенка про прыгуна в длину" сначала:
Вот, ну и совсем старинная песня, называется "Песенка про прыгуна в высоту".
Ах, милый Ваня...
Это было так. Друг мой Ваня в Париж не поехал, а я поехал — вместе с театром. Ходил там, бродил... А, нет, нет! Он ездил с нами. Это было, значит, раньше, когда я был один, а он еще не был. И я для того, чтобы его немножечко успокоить, вот, написал — мрачные стороны парижской жизни.
Ха-ха! Ну, это-то шутка, а вообще-то, на самом деле, это правда. И даже не "доля", а — на самом деле. Вот мы, когда были на телевидении — у нас была маленькая передача — там вокруг такое круглое здание. И на...
Париж, он состоит из многих углов. Это вообще город углов. Дикое количество углов, и нет ни одной параллельной улицы: улица кончается площадью, из нее опять уходит масса улиц, каждая из которых кончается площадью, и т.д., и т.д.
И вот, на одном из этих уголков есть кафе. Пока там велись переговоры, я действительно спустился помыть руки. И смотрю — написано: "Повернись направо, повернись налево..." и так далее, со всеми текстами. Ну, я так подумал, что это те, которые по "культурному обмену" прибыли во Францию — они оставили по себе память. Или, может быть, французы, бывшие здесь, думая, что это реклама — если уж так много этого всего, — перенесли.
Не знаю, кто из них. Во всяком случае, это правда.
Ну, это, значит, как мы у них. А вот — как они у нас. Песенка называется "Про Джеймса Бонда".
Вы знаете, что есть знаменитый артист Шон Коннори, который играл Джеймса Бонда, по-моему, в семи фильмах по романам Флемминга. Семь картин. Сейчас другой играет актер, очень хороший тоже. И всё это очень забавно — кич такой, смешной до невозможности. Я видел несколько картин. Одна из последних картин — "Золотой пистолет", и еще какая-то. В общем, всё это забавно, забавно. Это ж недаром... Что, все с ума посходили — почему ходят? Что, все идиоты, что ли, там они: идут и смотрят этого самого Джеймса Бонда — если до такой степени бездарно? Нет, не бездарно. Это довольно здорово сделано. Но, конечно, там нету даже претензии ни на какой серьез. Как вы понимаете, они сами улыбаются — с улыбкой, с шуткой, с юмором это делают.
Ну, так вот, этот Шон Коннори очень знаменитый актер именно из-за Джеймса Бонда. И, в общем, до такой степени, что живет, естественно, никто не знает где на загородной вилле, ходит с охраной... Он действительно очень популярный человек. И вот этого самого Шона Коннори несколько лет тому назад пригласили к нам сниматься в фильм "Красная палатка".
Я пел в прошлый раз эту песню у вас — или нет? Нет, да? Ну, хорошо.
Вот, пригласили его сниматься. Он отнекивался, думая, что едет в дикую страну, где совсем ему не дадут проходу поклонники. Однако, все-таки потом из-за гонорара, возможно, а может быть — и по другим причинам (может, из-за любопытства) все-таки приехал.
Приехал, спустился на нашу землю — а тут никто на него никакого внимания не обращает, потому что никто этих картин не видел у нас. Поэтому — ходит какой-то человечек, такой симпатичный, лет, там, около пятидесяти, никакой не супер в жизни...
И он сначала дышал полной грудью, ходил везде...
Ну пустите всех, пускай идут! Чего вы, в конце концов!.. Ну, тогда дверь закройте. Я же так не могу — чтобы люди стояли. Давайте, давайте, заходите.
...Ну, вот, и он через некоторое время все-таки говорит: "Надо хотя бы моим товарищам, с которыми я работаю в кино, объяснить, кто я такой, что я играл, показать картину". Потом он устроил вечеринку в гостинице "Советской", купил замечательных напитков...
Короче говоря, он был на высоте положения, хотя всё равно ничего не получилось. Потому что он шутил, острил — по-английски, а там и по-русски-то не очень могли к концу вечера. Его юмор не поняли, девушку увели от него, он остался один. Всё было выпито, съедено, и он говорил, что "это действительно таинственная страна".
Ну, вот. Спасибо, спасибо.
Так, теперь уже побольше [записок] — я, по-моему, вызвал джинна из бутылки... Нет, "Исполните..."
Всё нормально: "Исполните "Растопи ты баньку", "Разговор в пивбаре", "Скажи еще спасибо, что живой"..." Кому сказать спасибо, что живой?
"Какая роковая цифра у вас как у поэта?"
Я ведь вам сказал — срок жизни увеличился.
Вопросец будь здоров. Кстати говоря, он под стать и песне, потому что многие мои друзья обиделись. Говорят: "Ты что, нас подталкиваешь к чему-то?" "Наоборот, — говорю, — живите сколько хотите!"
"Извините, вы совершали восхождения? И на какие горы? Оказывал ли на вас эмоциональное воздействие горнолыжный спорт или другой вид спорта?"
Безусловно! Даже говорить нечего. Вы знаете, из этого получилась целая серия песен, когда я был в горах.
Я... Как вам сказать? Меня затаскивали, в общем. Потому что я не занимался никогда горнолыжным спортом. Мы снимали под Ужбой, и я полностью на вершине не был. До конца так мы ее и не прошли. Но мы совершали восхождения, довольно сложные. В некоторых местах просто меня, как рюкзак, подымали — и всё — ребята. Многочасовые [походы], тогда было еще полно сил.
Но, к сожалению, действительно, на вершинах, как вы пишете, я ни на каких не был. Кроме, может быть, некоторых творческих, о которых знаю только я сам, один.
А по поводу воздействия эмоционального — альпинизм на меня оказывал колоссальное воздействие в свое время. Я не мог жить без гор. И каждую свободную минуту, каждый день, который у меня выдавался свободный, я обязательно туда вылетал. Просто хотя бы подышать горным воздухом, без всяких восхождений, без походов.
Ну, значит, "...что вы пишете книгу. Если правда — о чем она?"
Это правда. Но, вероятно, каждый там... Ну как — книгу пишу? Я не пишу книгу как таковую: сел и начал писать роман. Нет, я просто стал записывать некоторые свои впечатления в прозе. Они иногда выливаются в целые рассказы большие, иногда это начало больших вещей каких-то... Я не знаю, что из этого получится, но это правда. Это правда.
Но я не буду бросать песни писать, не беспокойтесь.
"Ходят слухи, что ваша жена француженка, что вы ездили во Францию, там записали ряд своих вещей на пластинку. Так ли это?"
Знаете, одно к другому отношения никакого не имеет. Правда и то, и другое, но при чем тут — что "ваша жена француженка", и что вы, мол, из-за этого поехали, раз — и записали. Ничего подобного. Я поехал и записал. Совсем не потому, что у меня жена француженка.
Вот, "...ряд своих вещей. Кстати, слышал записи ваших песен с вашего голоса в сопровождении какого-то оркестра".
они, ребята, играют. Но тогда, мне кажется, они просто были замечательно вместе — вся эта команда "Мелодии". Сейчас немножечко распались, разбрелись, но всё равно они очень хорошо играют. А тогда это было просто прекрасно.
Мы с ними работали несколько дней — долго даже — вместе. Они делали оркестровки, и есть двадцать с лишним вещей, которые записаны здесь вместе с ними. Кстати, некоторые из них попали на пластинки, например, "Кони привередливые", — это оркестровка Кантюкова Игоря, Зубова Леши. Там же "Утренняя гимнастика" — это вот из этой серии. А вообще их было записано на два гиганта — специально должен был выйти альбом. Он, к сожалению, не выходит вот уже в течение шести лет.
Возможно, вы слышали эту запись с оркестром, а возможно, вы слышали с оркестром — то, что я записал во Франции. Там не оркестр Поля Мориа вовсе, как принято говорить. Нет. Там просто очень хорошие оркестранты.
Например, я записывал первую пластинку свою в сопровождении двух гитар — и у меня было два лучших гитариста Франции. Один — такой Клод Пави, который приехал — у него фургон, и там семнадцать гитар. И он на выбор слушал. Но он заставил меня — в течение трех суток — чтобы мы переводили полностью точно значение, тексты всех вещей.
Когда он не понимал смысла — а почему, собственно говоря, я так волнуюсь по поводу того, что "идет охота на волков", например, — мы ему объясняли, почему я так беспокоюсь и волнуюсь, и кричу об этом. Он говорил: "А-а!" — и записывал каждую строку.
Есть записи вот эти — может быть, вы их тоже слышали, они как-то просочились (но крайне редко здесь я их слышал). Вот там, на мой взгляд, самая удачная обработка — гитарная. Только чисто гитарная обработка с наложениями. Он так прекрасно играл, как я редко слышал. Из-за того, что он проникся: вот мы с ним провели несколько дней вместе.
Так что это такие парни, с которыми тоже можно работать, как и здесь с ребятами. Если с уважением друг к другу относиться, с ними тоже очень [хорошо] можно работать, несмотря на то, что они не понимают, о чем ты так кричишь.
Например, они совсем не понимают, как можно с таким напором и с такой отдачей петь некоторые вещи, почему это так волнует. У них этих проблем нет... Не нет, а они их не исследуют никогда — в песнях у них не принято об этом разговаривать. Почти никогда. Маккартни попытался, кстати, он "Балладу о брошенном корабле" тоже пел одну. Я не знаю, они даже немножко совпадают, наши баллады. Но в основном — нет, у них немножечко это "облегченный" жанр считается. За исключением Брассанса, конечно, и некоторых других.
"У Любимова много постановок без ролей для солиста-актера. Почему? Что это — театр социальной маски? Как актеры чувствуют себя без работы, ведь массовка — это работа для режиссера. А для актера?"
Вы ошибаетесь. Дело в том, что поначалу — поначалу — были такие спектакли, где не было центральных ролей для актеров. Но всё то, что делалось поначалу, в чем была студийность (кстати, многие из лучших спектаклей нашего театра — это именно начальные спектакли), — в них была зато колоссальная зарядка и тренировка для остального, для того, чтобы дальше играть роли. И пластическая, и голосовая была подготовка. Его мечта — чтобы был синтетический актер: человек, который мог [бы] делать всё.
Кстати говоря, американцы, которые в мюзиклах работают, — они ведь танцуют как балетные, поют как оперные и играют как драматические, еще и лучше. И блистательно двигаются, а если надо, занимаются акробатикой, танцуют и чечетки, и классику — всё, что хочешь. Это удивительно!
Из-за этого никто не может повторить. Вот мы говорим: "Давайте сделаем мюзикл!" Собрались — и никто ничего не сделал. Никогда не получилось ничего, потому что нет подготовки такой.
Это люди сами начинают... Например, я знаю точно, что девочки начинают сами брать уроки, желая поступить потом в какой-нибудь музыкальный театр, чтобы работать в мюзикле. Начинают брать уроки мастерства драматического, танцев, пения... Это традиционный вид искусства американский и, конечно, чтобы сделать мюзикл ну хотя бы наполовину — хотя бы наполовину! — такой, как "Westside Story" или "Иисус Христос — суперстар" — ну куда!.. Это даже... Пока ничего похожего я здесь не видел.
Но вот вы спрашиваете — почему, ведь актерам скучно? Не было скучно. А потом появились спектакли, в которых очень много ролей. Ну, и сразу стало понятно, кто есть кто и что есть что.
Я работал в массовках, Валерий Золотухин работал в массовках прекрасно пятнадцать лет тому назад, и никто не чувствовал себя ущемленным. Потом пришли роли, центральные роли, главные, и в кино, и в театре. И вы не совсем справедливы, что у нас нету работы для актера. Это неправда. Есть очень много работы для актера у нас.
Но и... Как вам сказать? Конечно, уже сейчас массовки неинтересно ставить ему, а нам играть. Безусловно, неинтересно. Мы отыгрываем, доигрываем старые спектакли.
Но вы вспомните — есть ли в последних наших спектаклях массовки? И если вы пробежитесь мысленно, вы увидите, что — нет. Нету их. Их почти уже теперь не стало. Так что я думаю — это просто ушло в прошлое.
Но они были когда-то необходимы — вот я вам говорил — для поисков формы, из-за желания воспитать синтетического актера.
Я посмотрю быстренько — там еще [записки].
"...в Италию?"
Италии. Ты шарахаешься оттого, что здесь века на тебя повсюду валятся, и в то же время — жизнь кругом, на улицах стоят столики. Они все хохочут, очень много смеются, итальянцы — страшно приветливые и очень открытые. Тебе ничего не надо сделать — они всё за тебя сделали. Они уже тебя любят, тебе осталось только им сказать: "Ага!" — повернуть голову только к ним. И всё сделано. Они с самого начала расположены, особенно у себя в стране. Я не знаю, может быть, они настораживаются, приезжая в другие страны, но у себя они открыты абсолютно. Они предлагаются на дружбу, итальянцы. Меня больше всего люди там поразили — именно этим своим качеством: никто не осторожничает и не проявляет никакой опаски по отношению к приехавшему иностранцу из "чуждого лагеря".
Я познакомился с очень многими актерами — с прекрасными и с великими теперь артистами. Например, я видел, как работает Сорди на студии замечательно. И с новыми, с молодыми, с совсем-совсем начинающими ребятами, театральными. Видел маленький кафе-театр...
Но больше всего, конечно, поражает то, что живет город, который, казалось бы, уже музей, там нету населения никакого, только туристы и гиды. Ничего подобного. Он такой живой и очень живучий, мне кажется, — Рим.
Это про Италию.
Вот мне теперь пришла записка: "Как вы относитесь к Жеглову? Снимаетесь сейчас в кино? Над чем работаете в театре?"
К Жеглову я отношусь с симпатией. Иначе бы я его не играл. А как вы к нему относитесь — это важнее намного. Я сказал, как я к нему отношусь, сыграв его в кино.
Ну, вы знаете, что вымерли улицы, что все сидели у телевизоров. И не только из-за детектива, а еще из-за столкновения характеров. Мне кажется, что это — одно из немногих произведений этого жанра, в котором есть настоящая драматургия, столкновение хара... Там есть характеры, а это уже ближе к литературе, понимаете? Из-за этого люди, мне кажется, тянулись всё досмотреть, посмотреть до конца. А вовсе не из-за того, что, там, убьют — не убьют, поймают — не поймают, как это часто бывает в детективах. Верно? Ну вот, если это случилось, я считаю, что полдела сделано...
Над чем работаю в настоящее время. В общем, мы — народ суеверный. Хотя я — не очень. Я собираюсь делать, может быть, сам свое кино. То есть не свое кино, а — быть режиссером одного из сценариев, который мне предложили, по знаменитой маленькой повести Козачинского "Зеленый фургон". Уже была такая картина. Но у нас есть возможность сделать двухсерийную картину для телевидения (а может быть, просто и для выхода на экраны) другого немножечко плана. Совсем другого плана. Я еще не дал согласия, пока я работаю над сценарием, над этой картиной. Возможно, вы её увидите. Там будет очень много моих песен. Я там буду, может быть, и играть еще — но обязательно хочу снять её как режиссер.
Мое хобби?
Мучает ли меня, что я был только актером?
Я никогда не был только актером. Вы ошибаетесь. Я намного меньше был актером, чем человеком других профессий в искусстве. Я актерство вообще не люблю и, если вам сказать честно, — не люблю пребывать на сцене. Я прячусь только за то, что вкладываю много пота, крови... А так бы я не стал работать, потому что я не очень люблю лицедействовать.
Ну, это совсем уже другой вопрос — может быть, есть разочарование, уже хочется свое дело как-то делать.
Почему вы так говорите? Я очень много писал, написал музыки, песен, стихов, очень много исполнял их... Это ж не актерская работа. Это авторская работа. Я больше был автором, чем актером, чем исполнителем. Так что вопрос неверно поставлен.
— я не знаю. Мои планы в театре?
Вы знаете, я хочу сделать, наконец, оформить спектакль по своим песням. Уже давно придуманы декорации, давно репетировали мы и т.д. — и никогда не сделали, просто не доходили руки. И вот я хочу это сделать, раз и навсегда. Возможно, это будет одной из ближайших моих работ.
"Чем объяснить, что на ваших французских пластинках нет военных песен? Хотели ли вы записать такие песни в иностранных дисках?"
военных песен. Зачем же я буду другие диски писать опять с военными песнями?
Вот и всё. Производство "Шан дю монд" — купите, пожалуйста, её, если найдете. И вы увидите, что там отработана полностью вся военная тема.
Так. "Несколько слов о вашей роли в фильме "Место встречи изменить нельзя", о своем отношении к герою..."
Вы знаете, это очень сложно рассказывать — "твое отношение к герою фильма". Ну как ты можешь рассказать потом? Вообще, так глупо выглядят артисты, которые на "Кинопанораме" начинают разглагольствовать о том, что они пытались сделать, как они относились к роли... Уже все сделано, уже зритель посмотрел! Поезд ушел, как говорится. Понимаете? Все!..
Вы неверно поставили вопрос. "Писал" — скажем. [Хотя,] я продолжаю писать, и не могу вам сказать, что полностью бросил эту тему. Но я вам могу сказать очень просто. Так как, в общем, мы — дети военных лет, выросли мы во дворах, в основном, все, то, конечно, эта тема не могла мимо нас пройти. И в тот период была тоска — вероятно, было такое нагромождение эстрадной песни, которая у всех навязла в ушах, что требовалось что-то другое: человеческая интонация.
Почему я писал — нельзя сказать, что о тюрьмах, заключенных и т.д. Знаете, почему? Потому что, вероятно, для меня в тот период наиболее понятный был вид страданий — вот такого рода: человек, который лишен свободы, лишен своих близких и друзей. Вот, возможно, из-за этого я так много об этом писал.
И не жалею, потому что все эти песни мне помогли в поисках формы, в отработке простоты, нормальной человеческой разговорной интонации. В поисках её, что ли. Хотя бы так.
А разве не стоит? Вы считаете, что совсем не надо об этом писать?
В кино?
Вы в ближайшее время увидите телевизионный кинофильм трехсерийный, который называется "Маленькие трагедии", по Александру Сергеевичу Пушкину. Картина снята Швейцером на "Мосфильме", и скоро она появится на экранах. Я играю роль Дон Жуана, Дон Гуана.
Я люблю эту работу, потому что — прикоснуться к такому материалу... Вы себе не представляете, как много зависит... Вот вы говорите, что "были только актером всегда... Пишете о таких вещах, а были только актером". Ну, я считаю, что я не был "только актером", это еще, может быть, вы не знаете, кем я был и чего делал.
Но это совсем другое дело. Вы себе не представляете, как много зависит от того материала, который ты играешь. Если сейчас уже пришла такая возможность — выбирать, выбирать что делать, то, конечно, теперь уже можно от чего-то отказываться.
[роль], которую не любишь. В театре брал, что ему давали, потому что театр это фабрика: тебя назначили — вот ты встань и работай. Понимаете? Мы ж на самой низшей ступени, артисты, — вы правы в этом смысле. Дальше — там уж куда поставят, отказаться ты не имеешь права.
Теперь уже пришла такая пора, что можешь выбирать и отбирать. И, конечно, я теперь постараюсь, если буду работать — если буду работать еще и как актер, — работать только с интересным материалом.
Ну, хорошо. Вот я почти на всё ответил, на все вопросы.
Ага. "Правда ли, что вы ушли из театра и играете только в "Гамлете"?"
в которых я необходим только. А где возможно меня заменять — я их играть не буду.
Ладно, закончим на этом.
Теперь давайте я спою вам что-нибудь веселое. Вот такая шуточная песня, которая называется "Лекция о международном положении, прочитанная осужденным на пятнадцать суток за мелкое хулиганство".
Извините, вот тот человек, который написал — почему я так про тюрьмы и заключенных. Опять: "Сижу на нарах я в Наро-Фоминске..." Простите, пожалуйста, если режет слух. Нет? Ну хорошо.
Дело близится к концу, но я хочу... Что бы вы хотели, чтобы вам исполнил я? Еще какую-нибудь шутку, либо все-таки вы хотите что-нибудь серьезное послушать? А? Хорошо, хорошо.