ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
Пять лет назад в Москве ушёл из жизни Владимир Высоцкий — быть может, самый популярный певец в советской истории. «Неконтролируемая реакция» общества, которую, по мнению властей, вызывал Высоцкий при жизни, после смерти певца превратила его образ в общенациональную легенду. Посмертный культ «альтернативного» кумира, судя по всему, ввергает власти в серьёзную озабоченность.
Владимир Семёнович Высоцкий умер в 4 часа ночи 25 июля 1980 года. Умер скоропостижно и преждевременно: в возрасте 42 лет. Вряд ли приходится сомневаться в причине смерти, которая, как предполагают, последовала в результате обширного инфаркта миокарда. Несмотря на то, что Высоцкий находился в форме (утверждают, даже «спортивной») и — по свидетельству отца — «в свой последний день собирался на концерт» [1], ореол гибельности, сопровождавший его в последние годы жизни, был очевиден, видимо, всем. Вот свидетельство советского поэта Андрея Вознесенского: «Гибельность аккомпанировала ему, и не в переносном смысле, а в буквальном» [2]. Художник Михаил Шемякин, ближайший друг Высоцкого в среде русской эмиграции, пишет, что весть о его кончине предощущалась всеми:
«Какой-то страшный, неумолимый рок увлекал и уводил его из жизни... За свои сорок два года он слишком много выстрадал и перенёс как творец и человек... Последний год он был раздираем какой-то необъяснимой и непреодолимой тоской. Это не зависело от внешних обстоятельств. Казалось, что должно быть наоборот — выходили его пластинки, разрешались поездки по загранице, не смолкали аплодисменты. А он отчаянно тосковал под солнцем Южной Америки и под серым парижским небом. Нигде он не находил себе места. И он начал сознательно убивать себя» [3].
«Советской России»: «То, что у него сдавало сердце, скрывал» [4]. Однако о состоянии здоровья певца было широко известно. Его дважды реанимировали. Известен даже «Реквием» по Высоцкому — стихи, написанные Андреем Вознесенским после того, как врач Л. О. Баделян вернул Высоцкого к жизни после трёх минут клинической смерти. Равно поражает как живучесть этого организма, так и воля его обладателя к небытию. В по следний год своей жизни Высоцкий практически не выходил из предынфарктного состояния, в котором он, по словам своего отца, «улетел за тридевять земель». Весной 1980-го он успел в последний раз посетить Париж, в мае-июне того же года дважды сыграл Гамлета на гастролях Театра на Таганке в Польше, потом вернулся в Москву. 13 июля он сыграл в Москве Гамлета в 217 раз, 18 июля — в 218-й. «Дальнейшее — в молчании...» — этой репликой закончилась его сценическая жизнь, хотя, по свидетельству друзей [5], за пару дней до смерти он провёл ещё четыре авторских концерта, однако на последнем петь уже был не в силах...
Удушье московского лета беспощадно к сердечникам. Ещё Борис Пастернак из всех возможностей распрощаться с оказавшимся в тупике героем романа «Доктор Живаго» выбрал для него не побег на Запад, не арест, не «чистое» самоубийство, а разрыв сердца в атмосфере августовской столицы. Как ещё возможно было разрешить безысходный конфликт между системой и героем? Инфаркт, бесспорно, имеет ряд преимуществ. Этот способ разрыва с реальностью оставляет герою возможность «сохранить лицо». Он оставляет ему возможность погибнуть с надеждой на посмертное существование собственного образа в рамках покинутой системы и, быть может, даже на официальное его признание.
Ситуация, в которой находился Высоцкий, для каждого пытающегося осмыслить её во всей многомерности, по выражению писателя Василия Аксёнова, «расставляет дебри вопросительных знаков». Однако есть все основания для предположения, что не только жизнь певца, её сюжет, её драматургия, как о том говорил кинорежиссер Никита Михалков, но и смерть его была поступком, всецело мотивированным изнутри. В прямом смысле — «авторской» смертью.
«Воскресение»
Москва хоронила Высоцкого 28-го июля, в день Святого Владимира. Был период Олимпиады: «незапланированным олимпийским событием» назвали западные корреспонденты этот стихийный взрыв скорби, собравший на похороны певца десятки тысяч человек.
рыдай, Россия!
Какое время на дворе —
таков Мессия,
— писал Вознесенский. После смерти о Высоцком как о Мессии, о «посланце богов» заговорили отнюдь не только метафорически. Однако слова Вознесенского о «времени» заставляют нас вспомнить, что судьба Высоцкого, его творческая самореализация почти целиком пришлась на «брежневскую эпоху». Энергетическое перенапряжение преждевременно сгоревшей русской «суперзвезды» символизировало онтологическое, бытийное сопротивление многонационального общества, оказавшегося в плену энтропийно-безысходного, почти двадцатилетнего «брежневизма». «За то, что я нарушил тишину, за то, что я хриплю на всю страну», — пел Высоцкий, —
мне объявили явную войну [6].
Можно предположить, что в этой войне на стороне Высоцкого были и влиятельные союзники, хотя сам он в последнем, предсмертном стихотворении «И снизу лёд, и сверху», кроме Господа, благодарит единственного «ангела-хранителя» — свою французскую жену, междун ародную кинозвезду русского происхождения Марину Влади, которая пользовалась известным влиянием, в том числе и в коммунистических кругах Франции:
Мне меньше полувека, сорок с лишним.
Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним.
Мне есть чем оправдаться перед ним [7].
Было бы упрощением видеть в Высоцком «диссидента песни». «Ей-Богу, по моему мнению, Высоцкий был выше всякой политики» [8], — говорит русский писатель-эмигрант Анатолий Гладилин. Справедливо: глубинное христианское мироощущение Высоцкого обеспечило его творческому воздействию универсальность. В этой связи заслуживает внимания слух, переданный из Москвы корреспондентом английской «Таймс» [9]. Когда Брежнев, находившийся в Крыму в компании своего гостя, руководителя французской компартии Жоржа Марше, получил из Москвы сообще ние о смерти Высоцкого, он как будто бы поставил на проигрыватель одну из самых пронзительных песен покойного и, к удивлению гостя, поднял фужер коньяка в память по «певцу протеста».
После этого «генеральный эпикуреец» партии Брежнев прожил ещё два с половиной года. На другой день после его кончины, как наваждение, рассеялся брежневский культовый «имидж».
Культ Высоцкого начался в день похорон. Бывший главный режиссёр Театра на Таганке Юрий Любимов, ныне живущий и работающий на Западе, рассказывает в своей вышедшей по-французски мемуарной к ниге «Священный огонь» о том, как в 1970 году, вскоре после премьеры, была запрещена сценическая композиция по стихотворениям Андрея Вознесенского «Берегите ваши лица» Причина: «неконтролируемая реакция» публики (то есть, взрыв восторга) на песню Высоцкого «Охота на волков», которая впервые прозвучала в этом спектакле [10]. Реакция на смерть певца приобрела ритуальную форму паломничества — постоянного и всенародного — к его могильной плите на Ваганьковском кладбище в Москве. Как проявляют себя власти по отношению к подобной «неконтролируемой реакции»?
«народного героя»
Опыт последних пяти лет позволяет вычленить два основных подхода.
Мягкий, так сказать, «голубиный» вариант — попытка «овладеть» Высоцким путём адаптации, избирательного признания его творческого наследия. Вскоре после смерти певца Всесоюзная фирма «Мелодия» выпустила первый советский диск-гигант, напетый Высоцким, а издательство «Современник» — первую книжку песенных текстов и стихотворений покойного «Нерв» — с предисловием поэта-аппаратчика Роберта Рождественского. Из огромного песенного наследия Высоцкого (ему принадлежит 600–800 песен и ещё тысячи две приписываются) в книжку «Нерв» Р. Рождественский на правах составителя «впустил» около 130-ти, меняя названия песен, снимая посвящения, ломая строфы и подменяя слова. «Книжка Высоцкого “Нерв”, — по мнению Булата Окуджавы, сдержанно высказанному в интервью “Литературной России”, — ... получилась не совсем удачной» [11].
Другой метод — «ястребный» — был опробован в 1982 году. Выступая в рамках дискуссии «Литературной газеты» «Культура: народность и массовость», поэт Станислав Куняев [12] — в соответствии с известной «идеологемой» национал-большевизма — выдвинул мысль о том, что массовое поклонение «чёрно-рыночному» культу Высоцкого организовано «пятой колонной» цивилизации «торгашей». Отдалённо — в подборе критикуемых имен — проступал и намёк на не вполне стопроцентно русское происхождение Высоцкого, автора таких популярных песен, бичующих антисемитизм, как «Зачем мне считаться шпаной и бандитом, не лучше ль податься мне в антисемиты?» или «Мишка Шифман».
Пробный шар не прошёл. Отповедь С. Куняеву дали не только на страницах «Литгазеты», где далее в той же дискуссии выступили доктор философских наук Валентин Толстых [13] и писатель Андрей Битов [14]. Вот как писал об этом сам Куняев:
«Может быть, в своих размышлениях я допустил несколько излишне резких формулировок... Но то, что последовало за статьёй, ошеломило меня. Груды писем обрушились на “Литературную газету”. Девять из десяти проклинали автора статьи [Куняев имеет в виду себя. — С. Ю.] с такой страстью, что если бы слово обладало материал ьной силой, то он должен был бы испепелиться. По ночам то и дело взвизгивал телефон. Анонимные — то мужские хриплые, то задыхающиеся от ярости мелодичные женские — голоса “били” в упор: “Ты ещё жив?”, “Ну, погоди”...» [15]
Вот только два отрывка из писем, полученных Куняевым:
«Миллионы рук протиснутся к вам и будут шарить в темноте, пока не найдут! (Без подписи) ».
«Быть может, через 100 лет Высоцкий будет стоять рядом, а, может быть, выше Шекспира и Пушкина... Не надо трогать народных любимцев, наших героев, наших кумиров (Милена Миловская, Ставрополь) » [16].
«осквернения могил»:
«Я отложил письма и задум ался... Так вот в чём дело: ты начал спор о вкусах, а замахнулся, сам того не подозревая, на “святая святых”. Высоцкий уже не интересовал меня — бесстрастное время расставит всё по своим местам» [17].
Похоже, что национал-большевистское требование о необходимости дать государственный отпор «агрессивному культу» (Куняев) Высоцкого реализации в особых полицейских мерах себе не нашло. Пусть и под надзором милиции, но в 1984 году, к четырёхлетию со дня смерти Высоцкого, к его могиле выстроилась очередь длиной в полтора километра [18]. Корректно вела себя милиция и в день пятой годовщины, собравшей на Ваганьковском кладбище в Москве «тысячи людей» [19].
«Военный патриот»?
Официально «даты» Высоцкого (25 января и 25 июля, день рождения и день смерти) в течение последних пяти лет если и отмечались, то только лишь «опосредованно» (пример — вышеупомянутое выступление Куняева, появившееся в июльском номере «Нашего современника»). Совсем недавно, однако, «Советская Россия» опубликовала интервью с отцом певца, полковником в отставке Семёном Владимировичем Высоцким. Журналист Лев Колодный провёл интервью так, чтобы сделать акцент на «военном патриотизме» певца, который «лично и очень тесно был знаком с маршалами» [20].
«военная тема» у Высоцкого присутствует. Реализовывалась она в песнях, однако, — певец говорил об этом сам — не только как память о павших в минувшей войне, но и в качестве метафоры собственного индивидуального боя за правду, экстремальной, «пограничной ситуации» певца в «войне» с «организациями, инстанциями и лицами». «Задействовать» Высоцкого в деле «военно-патриотического воспитания» будет непросто. Его друзья оставили свидетельства о реакции певца на экспансию советских вооружённых сил:
«События в Афганистане потрясли его. Он с болью говорил, как потрясла фотография девочки, обожжённой советским напалмом. Закрыв лицо руками, он почти кричал: “Я не могу после этого жить там, не могу больше!” На другой день он взял гитару и спел песню, написанную накануне ночью. Это была песня об этих страшных событиях. К сожалению, я не записал её. Помню пару строк, где сегодняшнего римского Папу уговаривают не лететь в самолёте, что, мол, это опасно. И Папа отвечает:
— Мне не страшно —
я в сутане.
А нынче смерть в Афганистане» [21].
Один из лучших интерпретаторов «образа» Высоцкого, либеральный советский критик и литературовед Юрий Карякин писал: «Чтобы пробиться сквозь наши каменные сердца, чтобы оживить их болью и надеждой, теперь нужны настоящие отбойные молотки, взрывать нужно эти камни, иначе ни к чему не пробиться... И он сочинял и пел свои песни так, как будто отбойным молотком работал... Он именно взрывал сердца и — прежде всего, больше всего — своё собственное сердце...» [22] И дальше у Карякина возникает ассоциация, на первый взгляд, неожиданная: «Слушая Высоцкого, я, в сущности, впервые понял, что Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца, — никакая это не выдумка, а самая настоящая правда» [23].
Преувеличение, перебор? Но вспомним в этой связи одного из теоретиков молодёжных волнений конца шестидесятых годов на Западе, который писал в своём общеизвестном в то время эссе: «Орфей — архетип поэта как освободителя и творца... Орфический эрос преображает бытие, побеждая жестокость и смерть освобождением. Его язык — песня, его работа — игра» [24].
Стрелец. Париж, 1986. № 1. С. 33–35
Перепечатано в сокр.: Патриот. 1992. № 29–30 (июль). С. 12
Примечания
[3] Высоцкий В. Песни и стихи / Под ред. Б. Береста. Нью-Йорк: Лит. Зарубежье, 1983. Т. 2. С. 257.
[4] Совет. Россия. Цит. номер.
[5] Песни и стихи. Цит. изд. и том. С. 324.
[6] Там же. Т. 1. С. 86.
[7] Там же. С. 358.
–26 июля.
[10] Lioubimov Y. Le feu sacre. Paris: Fayard, 1985. Р. 120.
[12] См.: «Наш современник»: за политический подход к «массовой культуре» // РС 193/84.
[14] Лит. газ. 1982. 7 июля.
[16] Там же. С. 180.
[17] Там же.
[20] Совет. Россия. 1985. 21 июля.
[21] Высоцкий В. Песни и стихи. Т. 2. С. 259–260.
[23] Там же. С. 353–354.
[24] Marcuse H. Eros & Civilisation. London: Sphere Bo oks Ltd., 1969. Р. 139.