СОПОСТАВИТЕЛЬНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ВОЕННОЙ ТЕМЫ
В ПОЭЗИИ ВЫСОЦКОГО И ОКУДЖАВЫ
Война — древнейшая из тем в истории человеческой мысли. О ней идет речь уже с древних эпосов и легенд, поэм и мифов, хроник и летописей. Кажется, всю свою историю, сколько человечество себя помнит, оно воевало. И сколько оно воевало, столько оно и пело, рассказывало, писало, философствовало о войне. Мировой культурой накоплена масса материала — исторического, философского, поэтического. С моей стороны было бы наивно поставить перед собой задачу выяснить, что же нового сказали о войне Булат Окуджава или Владимир Высоцкий. Для этого нужно было бы поставить их творчество в огромный, практически необозримый контекст. И результаты вряд ли бы оправдали этот огромный труд. Поэтому вместо поиска новаторства мне показалось интересным показать — на примере двух крупнейших представителей русской песенной поэзии — двойственность лица войны, два ее разных лика, увиденные с двух разных позиций и разных творческих установок.
Война сквозь всю историю ее осмысления человеком выступает в двух главных своих ипостасях:
— ристалище духа, поле героических деяний, преодоление человеком природного страха смерти во имя другого или во имя идеи (спасения отечества, завоевания свободы, божественной миссии и т. д.);
— бедствие, несущее смерть и разлуку, калечащее душу видом насилия и участием в насилии; сила, безжалостно разрушающая устои быта.
Иногда эти две ипостаси войны сосуществуют в одном и том же произведении или у одного и того же автора. Не всегда бывает легко выделить, какая из них доминирует. В случае Высоцкого и Окуджавы выбор художником той или иной ипостаси очевиден, поэтому сопоставление их представлений о войне кажется мне плодотворным для решения поставленной задачи.
1. Начну с цитаты Ю. М. Лотмана из «Не-мемуаров»:
«Писать о войне трудно. Потому что, что такое война знают только те, кто никогда на ней не был. Так же как описывать огромное пространство, у которого нет четких границ и нет внутреннего единства...» [1].
Не сводя все к биографическим причинам, отмечу типологическую разницу позиций Высоцкого и Окуджавы по отношению к военной теме.
Для Высоцкого война — объект описания, одна из тем в ряду других. Отсюда — ее локальная и временная сфокусированность (когда говорят о теме войны у Высоцкого, речь идет о Великой Отечественной войне 1941–1945 годов). Границы темы легко определимы. Песни легко объединяются в цикл, что осознает и сам автор, называя их «мои песни о войне», «цикл военных песен». В поэтических сборниках Высоцкого военные песни, как правило, составляют особую рубрику, в критических отзывах и исследованиях они также выделяются особо. Даже число их более или менее точно подсчитано исследователями и составляет около тридцати. Такая четкость границ темы, ее компактность предполагает толкование ее как цельности, взгляд на войну извне.
Для военной темы Окуджавы, напротив, характерна размытость границ и проникновение ее во все поры художественного мира, что затрудняет фокусацию произведений под единой рубрикой или, во всяком случае, делает эту фокусацию весьма условной. Можно ли, скажем, отнести туда «Песенку о бумажном солдатике»? Или — «Все глуше музыка души»? Или песню «В день рождения подарок преподнес я сам себе...», где вдруг возникает: «Кто-то балуется рядом // Черным пеплом и золой» [2]. Примеров такого вкрапления, «воровского прокрадывания» военных мотивов в стихи и песни Окуджавы множество. Вот еще несколько примеров: «Но, старый солдат, я стою, как в строю...» /19/; «Признаю только эти войска!..» /45/. «Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. // Мы ему воздадим генеральские почести» /58/. Создается впечатление, что эти мотивы, эти метафоры возникают помимо воли автора.
Наконец, и сам Окуджава противится выделению войны в качестве своего тематического объекта, утверждая, что все его стихи и песни — не столько о войне, сколько против нее.
Разницу в характере творческого акта можно выразить так: Высоцкий осваивает тему, Окуджава живет в ней, допускает ее.
2. Война появляется у Высоцкого в сопровождении всех подобающих ей аксессуаров. Автором отбираются самые характерные, маркирующие войну детали на всех уровнях — от идейно-тематического до языкового. Так например, тематически заметно тяготение Высоцкого к ситуации боя, трагической гибели при выполнении боевого задания, атаки. Военный персонаж его всегда отмечен принадлежностью к определенному типу войск и, как правило, схвачен в момент высшего проявления этой принадлежности: летчик сгорает в своем самолете, сапер подрывается на мине, подводники задыхаются в подводной лодке и т. д. Аксессуарность Высоцкого — не столько дань ролевому правдоподобию, сколько инструмент героического осмысления войны, где каждая деталь военной операции и каждая регалия не только придает достоверность действию, но и художественно значима сама по себе.
Окуджава, напротив, заметно избегает батальных сцен. Его военные сюжеты посвящены большей частью теме разлуки, расставания, ухода или горестного подсчета потерь после свершившегося. Часто эти две темы появляются вместе как звенья одной исторической цепи — с зияющей пустотой посередине, там, где по хронологии полагается быть батальной сцене («Король», «Песенка о солдатских сапогах», «Песенка о молодом гусаре» и другие).
Даже обращаясь к фронтовым будням, Окуджава крайне редко и нехотя упоминает о «главном» («А пули? Пули были. Били часто. // Да что о них рассказывать — война» /63/) и вместо этого сосредотачивается на подробном описании чаепития на привале, дележки моркови, поедания хрустящих сухарей да на мимолетном романе с медсестрой Марией, как бы и здесь пытаясь вырвать, отвоевать у войны кусочек мирного покоя и уюта.
Таким образом, для Окуджавы война в ее характерном выражении (бой, кровь, гибель) не становится центральным объектом, но отнесена в контекст. Это не то, чего ищут, а то, от чего бегут или что стремятся забыть. Лирический герой, находясь в этом контексте, создает себе другой объект, противопоставленный войне. Минуты мира на войне становятся мостиками, соединяющими фрагменты довоенного быта с послевоенной порой, стремясь как бы воссоединить куски разорванного войной бытия.
— вот чего не хватает поэту в мирном быту («На чем проверяются люди, // Если войны уже нет?» [3]). Даже в мирное время его персонажи бредят войной, «довоевывают» («Из дорожного дневника»).
Война как героическая эпоха выступает в качестве обособленной в пространстве и времени зоны, где действуют особые правила, и люди, населяющие ее, — тоже особенные. Их цели гуманны:
А я для того свой покинул окоп,
Чтоб не было вовсе потопа /215/.
Мне хочется верить,
что грубая
наша
работа
Вам дарит возможность
беспошлинно
видеть
восход! /326/.
Подвиги — нацелены на результат: высота должна быть взята, «мессер» сбит, стрелки из «Эдельвейса» — сброшены с перевала, форт взорван и дзот накрыт. Воины достойны наград и почестей. Верхом несправедливости становится незаслуженное присуждение звания («Встречаю я Сережку Фомина — // А он Герой Советского Союза...» /47/).
Гибель героя — кульминация действия — трактуется как путь в бессмертие. Умереть на войне — почетно. Выжить — унизительно.
Героический пафос, с такою мощью и искренностью заявленный у Высоцкого, в лице Окуджавы приобретает не менее сильного противника. Его герой юн, слаб и неопытен и подчас напоминает грустную карикатуру на воина:
я ручками размахиваю, я ножками сучу,
и уцелеть рассчитываю, и победить хочу /470/.
Автор не стыдится страха смерти в своих героях. Напротив, бравада и геройский пыл вызывают в нем сомнения: «Не верьте пехоте, // когда она бравые песни поет...» /110/ (ср. у Высоцкого: «Вы лучше лес рубите на гробы — // В прорыв идут штрафные батальоны!» /48/).
Высшие цели войны тоже не вдохновляют Окуджаву. Его Бумажный солдатик падает жертвой собственного обольщения, веря, что его красивый порыв кому-то нужен. Но дело кончается тем, что он сгорает «ни за грош» по чьему-то насмешливому наущению: «В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?» /74/.
«Старый король». «Не страшны нам ни пресса, ни ветер! — говорит король своему войску в напутственной речи. — Врага мы побьем и с победой придем, и ура!» /130/. И победа приходит в виде мешка пряников, которых, «кстати, всегда не хватает на всех», что оправдывает в глазах «победителей» гибель всех грустных солдат.
Характерно отсутствие у Окуджавы всякого упоминания об орденах и медалях, ибо «цена за минувшие муки // ничтожна, как дым и трава» /395/. Характерно и тяготение его к обобщенному образу солдата, пехотинца. Например, личный послужной список Окуджавы (радист тяжелой артиллерии, минометчик) не фигурирует в его поэзии. Можно только догадываться, как бы обошелся с такими деталями поэт Владимир Высоцкий, если бы он писал о бойце Булате Окуджаве.
4. Контраст героического и антигероического пафоса проявляет себя в разных трактовках обычной для войны темы павших и живых.
Возьму для сравнения две широко известные песни: «А мы с тобой, брат, из пехоты...» Окуджавы и «Песню о погибшем летчике» Высоцкого.
Обе песни посвящены теме скорби о погибшем на войне товарище. В обоих случаях у уцелевшего возникает чувство вины перед вдовами, чьим мужьям не довелось выжить. Разница проявляется в расстановке акцентов.
У Окуджавы лирический герой связан со своим погибшим однополчанином узами военного братства. Между ними нет никакой границы, кроме одной — смерти. Горькое осознание этой границы приходит к герою лишь в конце песни, когда на его призыв «Бери шинель — // пошли домой» /312/ так никто и не отвечает.
У Высоцкого с самого начала между погибшим и уцелевшим воздвигается моральный барьер, вследствие которого братское ты заменяется отчужденным он: «Он был лучше, добрее <...> // Ну а мне повезло». Дальше следуют попытки лирического героя оправдаться:
Я за пазухой не жил,
не пил с господом чая,
Я ни в тыл не просился,
ни судьбе под подол /383/.
Но оправдаться ему так и не удается перед лицом овдовевших женщин. Напротив, возникшая вдруг в его памяти картина последнего боя и гибели товарища разбивает в нем последние надежды на оправдание:
Я кругом и навечно
С кем сегодня встречаться
я почел бы за честь, —
И хотя мы живыми
до конца долетели —
у кого, у кого она есть /384/.
У Окуджавы дан момент самого окончания войны, момент первого пробуждения от ее кошмаров и возрождения до сей поры затаенной мечты о доме. Герой песни еще на фронте, но уже готов в дорогу домой. Весна здесь не только историческая реалия, но и поэтическая метафора возобновления прерванного течения жизни.
У Высоцкого лирический герой уже «окунулся в довоенные сны». Но эти «сны» не приносят ему забвения. Память и скорбь об ушедших, мучения совести за то, что он «приземлился», тогда как лучшие «взлетели навсегда», — все это уводит его вновь и вновь туда — в военное время. Для него уже не может быть возврата к мирной жизни. Жизнь осталась там — на войне.
5. Разность художественных позиций определяет и особенности военного конфликта.
— целеустремленностью. Такой конфликт можно условно назвать «стратегическим». Силовое поле войны четко разделено на два полюса — мы и они:
Ведь на фронте два передних края:
Наш, а вот он — их передний край /237/.
Прошли по тылам мы,
чтоб не резать
их — сонных /325/.
Они выступают символом жестокости, бездумья и неправоты («Солдаты группы “Центр”»). Мы осенены высокой миссией освобождения отечества, призванные «отбирать наши » /330/. Стратегический конфликт по природе своей разрешим. Одна из сторон должна победить. Показательна в этом отношении шуточная песня «Оловянные солдатики». Шестилетний мальчик, играя в солдатики, никак не может решить, какой стороне отдать предпочтение. На помощь приходит отец:
Чтобы прекратить его мучения,
Ровно половину тех солдат
Я покрасил синим — шутка гения.
Утром вижу — синие лежат /195/.
У Окуджавы все убийственные, разрушительные, несправедливые силы сосредотачиваются в самом понятии войны:
Война нас гнула и косила... /312/.
Ах, война, что ж ты сделала, подлая... /56/.
Холод войны немилосерд и точен.
Конфликт, таким образом, переносится из области стратегической в сферу духовно-личностную. Объектом противостояния становится не враг, а сама война, которая тем не менее не предстает в качестве осязаемого противника, но представляет собой зыбкую дискретную реальность, угрожающую каждый миг вторгнуться в жизнь человека. Война трансцендентна и алогична. В ней нет правых и виноватых, победителей и побежденных и неважно, кто начал, важно — с чего началось. А начинается все с мелочи — с безответственной игры («Кто-то балуется рядом // черным пеплом и золой» /411/), с суеверия («Примета»), с гипертрофированного страха и недоверия, побуждающих Оловянного солдатика сжимать в руках автомат и целиться в собеседника в ответ на сочувственные вопросы: «Ты счастлив?», «Тебе не страшно?», «Тебе не больно?» /173/.
Эта зыбкость и дискретность врага, его вечная актуализованность в настоящем придает конфликту роковой оттенок безнадежной схватки с судьбой:
Спите себе, братцы, — все придет опять:
новые родятся командиры,
вечные казенные квартиры /27/.
Война у Окуджавы — не конкретизируемый объект противостояния; кроме зыбкости и дискретности, ему присущи принципиальная неуничтожимость врага и в целом — эсхатологичность конфликта. У Высоцкого же войне присущи такие черты, как четкая поляризация силового поля (мы — они), осязаемость врага и разрешимость конфликта.
Примечания
[1] Лотман Ю. М. Не-мемуары // Лотмановский сборник. [Вып.] 1. М., 1995.
[2] Окуджава Б.
[3] Высоцкий В. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 1997. С. 181. Далее стихи Высоцкого цит. по этому изд. с указанием номера страницы в тексте.