«СЛУЖЕНИЕ СТИХИЯМ НЕ ТЕРПИТ СУЕТЫ…»
О некоторых особенностях романтизма В. Высоцкого
Романтизм, романтика, романтик. Все это очень разные понятия, но, несомненно, есть в них некое единое семантическое поле, которое может быть определено как «стремление подняться над обыденностью», поднять, возвысить человека и его назначение. В 1919 году А. Блок писал: «Под романтизмом в просторечии принято всегда понимать нечто, хотя и весьма возвышенное, но отвлеченное; хотя и поэтическое, но туманное и расплывчатое; а главное – далекое от жизни, оторванное от действительности…» [1] По определению А. Блока, «…подлинный романтизм вовсе не есть только литературное течение. Он стремился стать и стал на мгновение новой формой чувствования, новым способом переживания жизни. <…> …подлинный романтизм не был отрешением от жизни; он был, наоборот, преисполнен жадным стремлением к жизни<…>». [2] Блок отмечает, что поскольку человек изначально связан со всеми природными стихиями, то «романтизм есть не что иное, как способ устроить, организовать человека <…> на новую связь со стихией». [3]
Итак, подлинный романтизм в определении А. Блока - это «жадное стремление жить удесятеренной жизнью; стремление создать такую жизнь», «стремление установить новую связь с миром», «способ устроить, организовать человека…на новую связь со стихией». [4] Если мы к этому добавим еще недовольство собой и окружающим миром («Не нравился мне век и люди в нем не нравились…») и ощущение опоздания с появлением на свет («Знать бы мне, кто так долго мурыжил, отыгрался бы на подлеце»), столь характерные для романтического мироощущения в целом, то мы получим наиболее полное представление о романтизме В. Высоцкого. [5]
Утверждение о романтизме Высоцкого само по себе вызывает противоречивые суждения. Одни исследователи считают, что «его самого трудно отнести к романтикам» (А. Крылов) [6] и его поэзия «в целом чужда романтизма как художественной системы» (С. Свиридов), [7] другие же определяют художественный метод Высоцкого как «романтическую эклектику» (Н. Рудник) [8] и относят его к направлению «романтического гротеска» [9]. Безусловно, в традиционном понимании романтизма как «умонастроения, проникнутого идеализацией действительности, мечтательной созерцательностью», Высоцкий не является романтиком, но тем не менее очевидно и то, что романтическая традиция отнюдь не чужда его поэтическому миру. В чем же здесь дело? Попробуем ответить на этот вопрос.
Прежде всего, обращает на себя внимание, что в поэтическом мире Высоцкого между наличествующим «здесь» и непохожим на него «там» (А. Скобелев, С. Шаулов) существует противоречие, но не как у классических романтиков: у них пафос бунтарства, как правило, сменяется либо отчаянием, либо попыткой творческого пересоздания, художественного моделирования действительности. У Высоцкого же ощутимо стремление к преодолению этого конфликта. Почему? Дело в том, что для него гармония и полнота жизни – в соединении, взаимодействии двух миров - «здесь» и «там», - ибо для него это не два мира, но две части единого мира.
Способы преодоления этого конфликта в процессе эволюции творчества поэта меняются, не исключая, а дополняя друг друга. Это ирония, фантазия, рефлексия.
В раннем творчестве ведущую роль играет ирония. Ею поэт выражает буквально все: отношение к ситуации, к герою, к его поведению и внутреннему состоянию. От ее присутствия в той или иной степени зависит расстояние, отделяющее автора от его персонажа: чем ближе автору характер и состояние героя, тем меньше иронии в интонации произведения («Серебряные струны», «За меня невеста отрыдает честно», «Ребята, напишите мне письмо» и др.) и наоборот («Наводчица», «Городской романс» и др.):
Я однажды гулял по столице – и
Двух прохожих случайно зашиб, -
И, попавши за это в милицию,
Я увидел ее – и погиб.
…………………………………
Говорил я, что жизнь потеряна,
Я сморкался и плакал в кашне, -
А она мне сказала: «Я верю вам –
И отдамся по сходной цене».
«Городской романс»,1964 (I, 68) [10]
В более зрелом таким способом является фантазия, которую сам Высоцкий считал неотъемлемой частью творчества: «Человек должен быть наделен фантазией, чтобы творить… <…> я больше за Свифта, понимаете? Я больше за Булгакова, за Гоголя» [11]. Фантазия, воображение – это именно те «крылья», которые поднимают художника над обыденностью. Это заметно прежде всего в его песнях-сказках («О нечисти», «Про джинна», «Про дикого вепря», «О несчастных сказочных персонажах» и др.), в цикле шуточных песен о любви в разные эпохи и в фантастических произведениях («В далеком созвездии Тау Кита», «Песня космических негодяев», «Каждому хочется малость погреться»).
Наконец, это рефлексия. Уход в себя позволяет не только лучше познать свой внутренний мир, свою природу, но и найти возможности для воссоединения с внешним миром:
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, - сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни –
Едва застыв, он начал расползаться,
Я пролил кровь как все – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
«Мой Гамлет», 1972 (II, 48)
наиболее заметно в произведениях исповедальной лирики Высоцкого - «Мой Гамлет», «Упрямо я стремлюсь ко дну» и др: [12]
Меня сомненья, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
………………………………
И я намеренно тону,
Зову: «Спасите наши души!»
И если я не дотяну, -
Друзья мои, бегите с суши!
Назад – не к горю и беде,
Назад и вглубь – но не ко гробу,
Назад – к прибежищу, к воде,
Назад – в извечную утробу!
«Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977 (II, 94)
По-видимому, именно это качество – стремление соединять, а не разъединять – в первую очередь и сдерживало попытки исследователей отнести Высоцкого к романтикам. Но, к сожалению, никто из исследователей не обратил внимания, что в русской литературе подобная романтика уже встречалась - в поэзии военного поколения. Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Семен Гудзенко, Сергей Наровчатов, Александр Межиров, Давид Самойлов – несмотря на различие творческих манер и поэтических судеб их объединяет тема фронтовой юности, народной войны, подвига.
Как известно, литература Великой Отечественной войны родилась задолго до ее начала. Это произошло оттого, что в те годы была ощутима неизбежность надвигающейся угрозы войны, что и нашло отражение в довоенных стихах будущих поэтов-фронтовиков:
Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь?
«Бессмертие») [13]
Приметой этого времени, этого поколения была романтика. Она вырастала из героического прошлого «отцов». Им же, «юношам 41-го года», считавшим себя «поколением опоздавших», их роль виделась как «преданность» и даже «заданность цели». «Их мир был вовсе не «дисгармоничен» - он был внегармоничен, он просто был замешен … на героике. И мир этот был огромен. Не «часть» мира, не близкий тебе фрагмент его, не «малая родина», а именно весь мир, единый мир, схваченный как целое, как моноструктура». [14] А пароль этого мира - «борьба, преодоление, атака». И при внешнем несходстве схожесть и даже родство в главном – в мироощущении, основанном не на частностях, но на целом, всеобщем. (Отсюда постоянное употребление в стихах о своем поколении местоимения «мы»). Очевидно, именно это свойство – цельность – и позволило соединить в прочный сплав такие противоречивые, на первый взгляд, качества, присущие им, как мечтательность и деловитость, фантазия и практицизм, желание жить и готовность пожертвовать жизнью, раннее повзросление и мальчишеский задор. Один из представителей этого поколения, Давид Самойлов, позднее так скажет об их поэзии: «Мне кажется, что определяющим свойством поэзии этого поколения была цельность. Цельность и полнота мироощущения. Цельность не за счет примитива, упрощения, нерасчлененности, а цельность сложная, цельность в преодолении сложных противоречий времени и личности. Обаятельной чертой этого цельного взгляда на жизнь было то, что выражался он непосредственно и ясно, что серьезность этого взгляда воплощена в поэзии со всей чистотой двадцатилетней юности». [15]
Именно это качество – «цельность и полнота мироощущения» - в первую очередь роднит с фронтовой поэзией творчество Высоцкого. Но не только. Роднит их и эстетический принцип, найденный этим поколением поэтов, - «конфликт реалий и символов», «соединение высокой символики и грубой прозы», [16] «сплав величественного и бытового, конкретности и обобщенности» [17]:
Вцепились они в высоту как в свое.
Огонь минометный, шквальный...
А мы все лезли толпой на нее,
Как на буфет вокзальный.
«Высота», 1965 (1, 104)
Кроме того, их сближает «суровая правда солдат», и та прямота, с которой она выражается, и особая патетика, напрочь лишенная «высокопарного наигрыша», и образ земного шара, центральный у фронтовых поэтов, и особое звучание мотивов памяти и долга. Но это тема для особого разговора. Нам бы хотелось отметить некоторое родство их романтизма, проявившееся в нравственном максимализме, - нежелании знать альтернатив и отсутствии проблемы выбора пути. Но если для героя ранних произведений Высоцкого так же, как и для поэтов военного поколения и их героев, изначально не существовало вопроса «быть иль не быть?», «идти или не идти?», то лирический герой зрелого Высоцкого бьется «над словами «быть, не быть», / Как над неразрешимою дилеммой» («Мой Гамлет», 1972). А выбор пути осуществляется им при полном отсутствии вариантов:
Но знаю я, что лживо, а что свято, -
Я понял это все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, -
Мне выбора, по счастью, не дано.
«Мой черный человек…», 1979 или 1980. (II, 142; Выделено мной - О. Ш.)
Высоцкий принадлежал к поколению шестидесятников – «послевоенным мечтателям», но эмоциональный строй его стиха с характерным для него напором и «неостановимым бешенством страсти», и та особая, яркая образность, которая отличает его произведения, и «ощущение всесокрушающей внутренней разогнанности жизни» - все это ближе к военной поэзии, чем к поэтам его поколения. Вот известные строки Высоцкого:
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю…
Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, -
«Кони привередливые», 1972 (I, 299)
А вот стихи Сергея Наровчатова:
Хорошо я свой мир устроил!
По-над миром моим
Вперехлест
Чертогон незапамятных троек
С четким риском стандартных колес… [18]
Интересно, что и в том и в другом случае мы имеем дело с образом-символом - тройки, кони, которые, будучи включенными в ритм времени, оказываются втянутыми в бешеную скорость. Но у Высоцкого седок коней неистово «стегает-погоняет» и в то же время «умоляет вскачь не лететь». Почему? Да потому что это и есть то отличительное качество романтика, о котором писал А. Блок: «жажда жизни» и «жадное стремление жить удесятеренной жизнью» одновременно:
Когда я отпою и отыграю,
Где кончу я, на чем – не угадать?
Но лишь одно наверное я знаю:
Мне будет не хотеться умирать!
.........................................................
Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу,
Перемахну забор, ворвусь в репейник,
Порву бока – и выбегу в грозу!
«Когда я отпою и отыграю…», 1973 (II, 71)
В поэзии Высоцкого мы находим тот же парадокс мироощущения, что и у воевавших поэтов: при постоянном присутствии мысли о смерти – полное отсутствие ее трагизма и безысходности. И хотя причины, породившие его, разные, но результат – один: утверждение жизни и ее бесконечности:
Разрывы глушили биенье сердце,
Что все же конец мой – еще не конец:
Конец – это чье-то начало.
«Сыновья уходят в бой», 1969 (I, 215)
Михаил Шемякин как-то сказал о Высоцком: «Он сделал то, чего до него не делал никто, - синтез абсолютно бесшабашной русской души с трезвым мышлением гениального философа». [19] И действительно, творчество поэта, на первый взгляд, абсолютно стихийное, не подчиняющееся никаким законам разума, на деле оказывается сочетанием сознания и бессознательного, аполлонического и дионисийского начал, гармонии и диссонанса, священного безумия и святой мудрости. Вероятно, это происходит оттого, что Высоцкий – оптимист в самом высшем смысле этого слова: зная о жизни и смерти все, он жадно любит жизнь, верит в людей и «при полном реализме» в каждом видит Человека, Личность.
человека на новую связь со стихией и «жить удесятеренной жизнью», цельность и полнота мироощущения. Это стремление «соединять несоединимое» роднит его с традицией поэзии военного поколения. А его характер можно определить (используя и перефразируя известный термин-оксюморон Ф. М. Достоевского «фантастический реализм») как «романтический реализм» или «реалистический романтизм», т. е. активный, деятельный романтизм, ибо героев Высоцкого отличает жажда не только внутреннего преображения, но и деятельного преобразования окружающего мира – путем активного, творческого участия во всех сферах человеческого бытия.
Примечания
[1] Блок А. О романтизме // Блок А. Собр. соч. В 8 т. Т. 6. М., 1962. С. 359.
[2] Там же. С. 363.
[3] Там же. С. 365. Выделено мной – О. Ш.
[5] Чтобы не было путаницы в понятиях, нам необходимо условиться, что под романтизмом мы будем понимать не художественный метод, а способ мироощущения художника, принцип его восприятия и отражения мира.
[6] Крылов А. Е. Рядовой Борисов и рядовой Банников (А. Грин и В. Высоцкий) // Творчество Владимира Высоцкого в контексте художественной культуры ХХ века. Сборник статей. Самара, 2001. С. 60.
[7] Свиридов С. В. На сгибе бытия. К вопросу о двоемирии В. Высоцкого // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. II. М., 1998. С. 120.
[8] Рудник Н. М. Проблема трагического в поэзии В. С. Высоцкого. Курск, 1995. С. 208.
[10]Произведения Высоцкого здесь и далее цит. по изд.: Высоцкий В. С. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997; с указанием тома и страницы в скобках.
[11] Высоцкий В. Монологи // Юность. 1986. № 12. С. 83.
[12] Подробнее об этом см.: Шилина О. Ю. «Мне же с верою очень везло…» Владимир Высоцкий: поиски истины // Spoleczny I kulturowy aspekt tworczosci Wlodzimierza Wysockiego. Materialy z Miedzynarodowej Konferencji Naukowej / Uniwersytet w Bialymstoku 27 kwietnia 2001 r. Bialystok, 2001.
[13] Цит. по: Лазарев Л. Поэзия военного поколения. М., 1966. С. 11.
[16] Аннинский Л. Там же. С. 127-128.
[17] Лазарев Л. Юноши 41-го года / Заметки о поэзии военного поколения // Лазарев Л. Это наша судьба. М., 1983. С. 97.
[18] Цит. по: Аннинский Л. Там же. С. 133.