Шилина О. Ю.: Поэзия В. Высоцкого в свете традиций христианского гуманизма

ПОЭЗИЯ В. ВЫСОЦКОГО

В СВЕТЕ ТРАДИЦИЙ ХРИСТИАНСКОГО

ГУМАНИЗМА

Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, якоже возлюбих вы. Больши сия любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя.

—13

В творчестве каждого художника, как известно, отражается его время — быт и нравы современного ему общества. Одновременно с этим и, как правило, независимо от воли автора отражается и состояние его духовности, точнее — его нравственная соотнесенность с общенациональным духовным идеалом. И оттого, наверное, как справедливо заметил И. Есаулов, «в русской классической литературе так мало центральных героев, выдерживающих сопоставление с заданной <...> нравственной высотой. Любой человек “хуже” Христа. “Хороших” героев так мало именно потому, что в сознании (подсознании) автора всегда присутствует “наилучший”» [1]. В то же время вся русская литература — и в этом, пожалуй, заключена ее главная сила и притягательность — буквально пронизана светом любви к человеку, верой в него, надеждой на его духовное спасение и торжество его божественного начала: «Ангел в душе человечьей живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать...» [2].

Но если гуманизм русской литературы — один из неоспоримых тезисов отечественного литературоведения, то ее связь с христианской духовностью, столько времени питающей ее и «обеспечивающей ее внутреннее единство» [3], далеко не всегда представлялась очевидной и сейчас еще нередко нуждается в разного рода подтверждениях и доказательствах. С литературой ХIХ в., где «православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных героев» и «определял жизнь не только верующего большинства, но и атеистического меньшинства русского общества» и где «православно-христианским оказывался и художественный хронотоп даже тех произведений <...>, в которых он не был сознательно задан автором» [4], в этом смысле как будто все более или менее ясно. Однако в отношении литературы XX века, отрезанной, оторванной от своей «материнской» духовной традиции, далеко не все так очевидно. И хотя ее история складывалась драматично — под дамокловым мечом идеологических установок, — в лучших своих образцах она сохраняла генетическую связь с многовековой духовной традицией своего народа и, не будучи христианской по форме, оставалась ею по содержанию, продолжая являть миру удивительные знамения любви к человеку. «Пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, — отмечает В. Захаров, — и советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями» [5]. В большинстве случаев эта преемственность проявляется естественным образом, генетически вырастая из глубин исторической и духовной памяти художника и определяя его мировоззрение и аксиологические ориентиры.

Жизнь и творчество Владимира Высоцкого пришлись на заключительный этап «борьбы» с тысячелетней российской духовной традицией (хрущевские гонения на церковь и верующих) и на последующий «синдром» длительного замалчивания. Не удивительно, что в поэтическом мире Высоцкого человек предстает уже как носитель секуляризованного сознания (вследствие прерванности традиции «воцерковления»человека[6], свойственной русской словесности), находящегося тем не менее в русле христианской аксиологии. Причем христианский идеал проецируется Высоцким не на какого-либо конкретного героя, как это было, скажем, в русской классической литературе, а на самый тип человеческих взаимоотношений. И наверное, именно поэтому человек Высоцкого всегда в движении, во взаимодействии с другими людьми, чем, в свою очередь, объясняется некоторая драматургичность его поэзии.

Порожденное подсознательным стремлением в каждом видеть человека, его божественную основу, уважитель-но-сочувственное отношение к личности проходит через все творчество Высоцкого. Поэт не приемлет разделения людей по принципу высших и низших, не принимает потребитель-ски-пренебрежительного отношения к человеку: «Кто вы такие? // Вас здесь не ждут». В поэтическом мире Высоцкого подобная несправедливость устранена: в нем человек — всегда самый долгожданный и желанный гость, кем бы он ни был. «Не судите да не судимы будете», «Я ищу человеческое в человеке», «Все люди добрые» — эти великие гуманистические постулаты сошлись в творчестве Высоцкого и стали его этической основой.

— своего рода подвижники; они совершают активное действие —поступок — ради блага ближнего: поднимаются в горы, чтобы доказать, что «в мире нет таких вершин, что взять нельзя», спускаются под землю, понимая, что от этого «на земле теплее и надежней», забираются в морские пучины, потому что знают: «Нам нужно добраться до цели, // Где третий наш без кислорода!», они готовы к выполнению любой тяжелой и опасной работы, ибо верят: «Грубая наша работа // Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход» [7].

Герой известного произведения «Охота на волков», дерзнувший восстать против вечного «проклятия закона» — «нельзя за флажки», — преодолевает-таки родовой запрет, традиционно считающийся ненарушимым. В основе этого поступка помимо собственно спасительного лежит также и побудительный мотив: спастись не только ради собственного избавления от смерти («жажда жизни сильней»), но — открыть путь для спасения других [8]. Мысль эта, не будучи материально оформленной, присутствует здесь имплицитно. Она вырастает из контекста стихотворения в целом как составляющая различных эмоционально-психологических состояний героя: неприятия закона, довлеющего над собратьями («Волк не может нарушить традиций»), недоумения по поводу неизбежности выбора («Почему же, вожак, — дай ответ — // Мы затравленно мчимся на выстрел // И не пробуем — через запрет?!»), сменяющей его решимости («Я из повиновения вышел — // За флажки...») и торжества по поводу одержанной победы («Но остались ни с чем егеря»).

Одиночное спасение для героев Высоцкого ущербно, а потому —бессмысленно, и в стихотворении «Конец “Охоты на волков”, или Охота с вертолетов» отношение к сородичам выражено более отчетливо и проявляется во всем: от ощущения боли за них («Где вы, волки, былое лесное зверье, // Где же ты, желтоглазое племя мое?!») до яростного желания помочь им, сделать для них хоть что-то: «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков // И скликаю заблудшие души волков», «К лесу — там хоть немногих из вас сберегу! // К лесу, волки, — труднее убить на бегу!» /1; 562/.

Поведение героя стихотворения «Горизонт» продиктовано также не личными интересами, а сознанием причастности к общему делу, чувством долга и ответственности:

Меня ведь не рубли на гонку завели, —
«Миг не проворонь ты —
Узнай, а есть предел — там, на краю земли,
И — можно ли раздвинуть горизонты?» /1; 357/.

Цель свою («Мой финиш — горизонт, а лента — край земли // Я должен первым быть на горизонте») герой соотносит не только с необходимостью выиграть в «жестком пари», но и с ответственностью перед теми, кто просил его: «Узнай, а есть предел — там, на краю земли, // И — можно ли раздвинуть горизонты?». Осознание своего долга перед ними придает ему сил, уверенности, хладнокровия («Азарт меня пьянит, но, как ни говори, // Я торможу на скользких поворотах»). Оно служит своего рода залогом непременной победы («Вы только проигравших урезоньте, // Когда я появлюсь на горизонте») и, наконец, позволяет ему несмотря на все чинимые препятствия («назло канатам, тросам, проводам») достойно завершить эту гонку:

Наматываю мили на кардан

Но тормоза отказывают, — кода! —
Я горизонт промахиваю с хода!

Стихотворение «Упрямо я стремлюсь ко дну...» в контексте всего творчества Высоцкого занимает хотя и довольно значительное, но все же второстепенное место, тогда как «просвечивание» его светом христианской аксиологии выводит его на передний план и ставит в один ряд с наиболее значительными произведениями философской лирики поэта, такими, как «Мой Гамлет», «Мне судьба — до последней черты, до креста...», «Райские яблоки». Написанное в 1977 году, т. е. в последний, «постгамлетов-ский» период [9], оно вобрало в себя все основные черты индивидуально-поэтического стиля Высоцкого: смысловую полифонию, метафоричность, емкость образов в сочетании со значительным углублением исповедальности, лиричности. По форме это лирический монолог, по жанру — философская притча-парабола [10], в которой все смыслы гармонично слиты в едином звучании.

Сюжетная линия этого произведения (его верхний — событийный — пласт) перекликается, на наш взгляд, с финалом романа Дж. Лондона «Мартин Иден». Такая реминисценция вполне возможна, ибо незадолго до написания этого стихотворения Высоцкий завершил работу над ролью Мартина Идена в одноименной постановке А. Эфроса на радио [11]. Даже простое «механическое» сопоставление двух текстов подтверждает наше предположение:

«Набрав как можно больше воздуха, он нырнул, нырнул головою вниз, со всею силою, на какую только был способен. Он плыл ко дну, погружаясь все глубже и глубже. Он видел голубоватый фосфорический свет. Бониты, как привидения, проносились мимо. Он надеялся, что они не тронут его, потому что это могло разрядить напряжение его воли. Они не тронули, и он мысленно поблагодарил жизнь за эту последнюю милость. Все глубже и глубже погружался он, чувствуя, как немеют руки и ноги. Он понимал, что находится на большой глубине. Давление на барабанные перепонки становилось нестерпимым, и голова, казалось, раскалывалась на части. Невероятным усилием воли он заставил себя погрузиться еще глубже, но тут остатки воздуха вырвались вдруг из его легких...» [12].

Высоцкий:

Упрямо я стремлюсь ко дну —
Дыханье рвется, давит уши...
Зачем иду на глубину —

.................................................
Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло — хотя ни факела,

мглу не освещают!
.....................................................
Под черепом – могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,

И глубина не принимает.
.............................................
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу,
— выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду!.. /2; 114/.

Взяв у Лондона идею ухода — погружения в воду, Высоцкий наполнил ее совершенно иным содержанием. По смысловой направленности это стихотворение перекликается с пушкинским «Пророком». Подобно его герою, который мертвецом лежит в пустыне, прежде чем принять Дар Божий и идти служить людям, герой Высоцкого уходит «на глубину», также «духовной жаждою томим»: «Чтобы добраться до глубин, // До тех пластов, до самой сути». Вообще, эти два произведения обнаруживают целый ряд общих свойств: от внешнего (размер стихотворения — четырехстопный ямб) до глубинно-смыслового (духовный поиск и служение людям). В то же время стихотворение Высоцкого воспринимается не просто как вариация на тему пушкинского «Пророка», но как разработка той же темы и в той же традиции на другом временном витке и с позиций иного типа сознания. И если в уходе пушкинского героя в пустыню (уединение с целью духовного совершенствования и последующего служения людям) усматривается связь с традицией старчества на Руси, то для героя Высоцкого уход на глубину, «на дно» — не что иное, как возвращение-приобщение к духовным ценностям. Пушкинский герой воплощает тип воцерковленного сознания (отсюда и соответствующий образно-лексический строй стиха — Шестикрылый Серафим, Бога глас, уста, десница, глагол и т. д. — и самое присутствие Сил Небесных, которые направляют его действия), тогда как в стихотворении Высоцкого нашло отражение секуляризованное сознание современного ему человека: действиями его героя никто не руководит, он сам выбирает этот путь. Для духовного совершенствования ему необходимо вернуться к истокам, в лоно материнской духовной стихии, тогда только возможно возвращение для служения людям. И наверное, именно поэтому в стихотворении Высоцкого действия героя сопровождаются погружением в воду (в чем имплицитно присутствует мотив крещения). В контексте всего произведения оно приобретает некий символический оттенок и воспринимается как своеобразное очищение от апостасии и ее последствий [13].

Вообще, выбор Высоцким именно водной стихии далеко не случаен: о приверженности ей свидетельствуют многочисленные тексты о море и моряках [14], отличающиеся особым эмоциональным подъемом, а также о бане как о месте, где совершается некое сакральное действие: омовение — очищение водой [15]. В другом стихотворении («Баллада о бане»), написанном несколькими годами раньше, чем «Упрямо я стремлюсь ко дну», сакральный смысл этого понятия выражен в предельно открытой форме, без притчевой иносказательности:


Ниспошли на подручных твоих —
Дай нам, Бог, совершить омовенье,
Окунаясь в святая святых!
Исцеленьем от язв и уродства

Это — словно возврат первородства.
Или нет — осушенье болот.
...............................................
... Загоняй по коленья в парную

Лей на нас свою воду святую —
И от варварства освободи! /1; 352/.

Здесь образы воды и бани слились в один, соединяющий в себе черты народно-поэтической и евангельско-христианской образности («живительные воды», «крещенье», «вода святая» и т. д.) и придающий всему произведению символический оттенок. Сближаясь в жанровом отношении с одой и гимном, это произведение содержит не только торжественно-возвышенное «объяснение в любви» бане, но заключает в себе еще и некую «философию бани» (Скобелев, Шаулов): ее очищающее воздействие метафорически перенесено из сферы физической в нравственно-духовную:

Все пороки, грехи и печали,

Пар, который вот только наддали,
Вышибает, как пули, из пор.
Все, что мучит тебя, — испарится
И поднимется вверх, к небесам, —

Пар с грехами расправится сам.

В стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну...» также отчетливо присутствует мотив очищения от грехов — жестокости, варварства, несправедливости, царящих на земле (суше): «Я снял с острогой карабин», «Я бросил нож — не нужен он» — мотив, который восходит к христианскому — принятие крещения «во оставление грехов» для возрождения к новой жизни [16].

На наш взгляд, уход героя связан отнюдь не с желанием «спастись от “каменьев и дубин”, которыми вооружены ближние» [17], — скорее он порожден стремлением постичь смысл человеческого бытия:

Меня сомненья, черт возьми,

Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?

Именно здесь, на глубине, герою открывается причина «горя и бед», постигших его собратьев: она в отходе от исконной среды (в тексте — «вода»: «Зачем простились мы с водой, // Предпочитая влаге — сушу?»), от сокрытых в ней истинных ценностей («Спаслось и скрылось в глубине, — // Все, что гналось и запрещалось») [18].

Его собственная миссия видится герою в том, чтобы «до-браться до глубин, // До тех пластов, до самой сути» и, приобщившись к ним, поднять их «со дна», вернуть им положенное место («Дай бог, я все же дотону! — // Не дам им долго залежаться!»).

«вода — суша» проходит через все стихотворение и развернута буквально на всех уровнях. Сначала — на лексическом:

Зачем иду на глубину
Чем плохо было мне на суше

Здесь слово «суша» противопоставлено не своему лексическому антониму («вода»), а его метафоре — «глубина», что подключает к нашему восприятию ряд смысловых ассоциаций, из которых выстраивается цепочка: <вода> ® глубина = суша ® <поверхность, мель>.

Затем оппозиция переходит на онтологический уровень: вода предстает как некое «духовное первоначало», первород- ство:

Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге — сушу? [20]

— приему, использованному здесь Высоцким, — оппозиция проявляется на аксиологическом уровне: в столкновении двух типов взаимоотношений, двух разнящихся миров противостоят две системы ценностей, их породившие: вода — место, где царят добро, понимание, справедливость:

Там нет врагов, там все мы — люди,
Там каждый, кто вооружен, —
Нелеп и глуп, как вошь на блюде, —

и суша, где господствуют зло, жестокость, насилие:


Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!

В свете ценностей одной системы («мира иного») эволюция и достижения другой («там, на земле») выглядят как регресс, ибо это — путь не-Любви (а в данной системе — «мира иного» — главным критерием выступает именно Любовь: «... да любите друг друга»), путь от «соборного родства» — единства к «бессмысленной вражде» озлобленных одиночек [21]. Оппозиция этих двух «миров» выдержана в духе евангельского сопоставления человеческого (земного) и божественного (небесного): «ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк. 16; 15). Оттого мир подводный для живущих на земле — не более чем «чудовищная мгла, которой матери стращают». И лишь там, на глубине, он открывается герою в своем истинном виде:


В них многорыбно, но — не шумно:
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.

И далее:

— хотя ни факела,
Ни солнца
мглу не освещают!

Таким образом, в свете христианских идей это произведение может быть воспринято как одно из поэтических откровений В. Высоцкого, а путь его героя предстает как познание истины и духовное спасение. Но, как и для большинства героев Высоцкого, индивидуальное, единичное спасение-благо оказывается для него неполноценным, недостаточным. Ощущая себя частью целого и осознавая свою принадлежность к единой человеческой общности, он желает спасения и для тех, кто остался на суше:

... И если я не дотяну, —

Назад — не к горю и беде,
Назад и вглубь — но не ко гробу,
Назад — к прибежищу, к воде,
Назад — в извечную утробу!

— интонационно-синтаксического строя стиха: спокойный, повествовательный тон первой части сменяют настойчиво звучащие риторические вопросы-анафоры: «Зачем простились мы с водой, // Предпочитая влаге — сушу?»; «Зачем мы сделались людьми? // Зачем потом заговорили?»; «Зачем, живя на четырех, // Мы встали, распрямивши спины?», —которые к финалу произведения переходят во взволнованно-побудительные императивы: «спасите наши души!», «бегите с суши», «сомкните стройные ряды», «покрепче закупорьте уши!». Эта метаморфоза вызвана прежде всего изменениями в сфере чувств героя — главным образом в отношении к собратьям: по мере его от них удаления неприязненное равнодушие («Среда бурлит — плевать на среду!») уступает место сочувствию и тревоге за них («И я намеренно тону, // Зову: “Спасите наши души!”»). Это чувство, постепенно наполняясь онтоло- гическим содержанием, все более тяготеет к евангельской заповеди «Возлюби ближнего своего как самого себя». Иными словами, по мере духовного обогащения к герою возвращается утраченная вследствие апостасии способность к той самой Любви, которая, по определению Г. Флоровского, «не терпит ограничения и предела, не может и не хочет быть замкнутой, одинокой. Перестает быть желанным и сладким всякое личное благо» [22].

Таким образом,поступок героя предстает как «акт Любви», выразившийся в стремлении осуществить «искупительную победу над законом разделения и проклятием одиночества» (Вяч. Иванов). «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15; 12—13). Иными словами, это своеобразная попытка преодоления апостасии (точнее, ее последствий) — через духовное возрождение, через смерть и воскресение, через единение с другими людьми. В свете всего сказанного призыв героя «Сомкните стройные ряды» воспринимается как призыв к единению соборному [23].

Кроме того, в финале стихотворения к основному звучанию подключается мотив принятия страдания и смерти одним во искупление грехов и спасения многих: «И я намеренно тону, // Зову: “Спасите наши души!”» [24]; «И я выплевываю шланг // И в легкие пускаю воду!..». Это впечатление усиливается последней репликой героя о возможном возвращении, которая звучит почти как пророчество о «Втором пришествии»:

Но я приду по ваши души! [25]

Надо заметить, что мотив возвращения вообще является одним из основных в творчестве В. Высоцкого [26]. Конечно, в зависимости от контекста произведения он всякий раз звучит по-разному. То это фатальная необходимость:


Хорошо иногда —
Возвращаемся мы по домам. /1; 103/;

В суету городов и в потоки машин
Возвращаемся мы — просто некуда деться! /1; 147/, —

— естественная и неотъемлемая часть бытия:

Корабли постоят и ложатся на курс,
Но они возвращаются сквозь непогоды. /1; 158/.

Невозможность возвращения (по той или иной причине) переживается героями Высоцкого как трагедия. Поэтому нередко подобный эмоционально-психологический фон присутствует в произведениях поэта о войне:

Все теперь — одному, — только кажется мне —

В лирических стихах Высоцкого с мотивом возвращения, как правило, связан мотив ожидания, сопровождаемый просьбой — почти заклинанием — о скором возвращении:

Мы вас ждем — торопите коней!
В добрый час, в добрый час, в добрый час!
Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины...

Ивы плачут по вас,
И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины. /1; 393/.

Наконец, в некоторых произведениях поэта необходимость возвращения осознается героем как внутренняя потребность, порожденная нравственным долгом («Райские яблоки»). Но как бы то ни было, во всех вариациях мотива всегда присутствует чувство любви — к ближним, к дому, к жизни, — которое движет героем, вдохновляет его.

В стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну» мотив возвращения под влиянием христианских идей наполняется онтологическим содержанием и приобретает мощное полифоническое звучание:

— во-первых, он воспринимается как «акт Любви» к ближним;

— во-вторых, — как воскресение, духовное возрождение к новой жизни;

— в-третьих, как «Второе пришествие» («в славе»), с одновременным включением автобиографического элемента;

— и наконец, в-четвертых, этот мотив может быть рассмотрен и как вариант архетипа «блудного сына», т. е. «неиз-бежность возвращения к истоку, к Богу-Отцу, через падение, искупление» [27].

Таким образом, гуманистические христианские идеи у Владимира Высоцкого не просто проявлены, — творчество поэта, как справедливо отмечалось его исследователями, буквально «просвечено реликтовым излучением незыблемых нравственных ценностей, которые в мире Высоцкого предстают как основы мироздания. В этом свете проявляется убожество, комизм или — величие и трагедия человека: он так или иначе соотнесен со своим изначальным (божественным) предназначением» [28].

Примечания

[1] Есаулов И. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995. С. 249.

[2] Лесков Н.

[3] Дмитриев А. Тема «Православие и русская литература» в публикациях последних лет // Рус. лит. 1995. № 1. С. 263.

[4] Захаров В. Русская литература и христианство // Евангельский текст в русской литературе ХVIII—ХХ веков. Петрозаводск, 1994. С. 9.

[6] Хотя секуляризация русской культуры — процесс более «мягкий» и далеко не завершившийся к XX веку в сравнении с западноевропейским. (См. об этом: Есаулов И. Указ. соч. С. 249.)

[7] Тексты произведений В. Высоцкого, за исключением особо оговоренных случаев, цитируются по изд.: Соч.: В 2 т. М., 1991; с указанием тома и страницы в тексте.

[8] По мнению А. Скобелева и С. Шаулова, «принадлежность к дружеской человеческой общности» одного из героев произведений Высоцкого («Райские яблоки». — О. Ш.) и «воплощение этой принадлежности в поступке(разрядка авт. — О. Ш.) ради ближних» воспринимается им как благо и связано для него с понятием свободы, а «преодоление как единичный личностный акт в поэзии Высоцкого важно прежде всего как пример, как доказательство возможности свободы полной, всеобщей». (., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово. Воронеж, 1991. С. 116, 16.

[9] О периодизации творчества В. Высоцкого см.: Кулагин А. В.

[10] Литературный энциклопедический словарь определяет параболу как «символическую притчу», в которой помимо традиционных двух планов притчи (сюжетного и аллегорического) есть некое многозначное иносказание, тяготеющее к символу. Однако, приближаясь к символическому, иносказательный план параболы не подавляет предметного ситуативного, а остается изоморфным ему, взаимосоотнесенным с ним.

[11] Известно, что многие роли Высоцкого-актера были творчески переработаны Высоцким-поэтом и так или иначе отразились в его творчестве (напр., есенинский Хлопуша и «Моя цыганская», Гамлет Шекспира и «Мой Гамлет»).

[12] Текст цит. по изд.: Лондон Дж.

[13] Как отмечалось И. Есауловым в связи с наблюдениями над прозой Н. В. Гоголя, «согласно христианскому пониманию истории, процесс апостасии (нового отступничества от Бога, Который есть любовь) связан... с подчинением человека собственным страстям и желаниям (злоупотреблением внешней свободой)» (выделено автором. — О. Ш.). См.: Есаулов И. Указ. соч. С. 63.

Высоцкий В. Свой остров: Песни о море и моряках. М., 1990.

[15] О значении этого образа в творчестве В. Высоцкого см.: Скобелев А., Указ. соч. С. 136—140.

[16] Этот мотив присутствует и в других произведениях Высоцкого. Ср., напр., в стихотворении «Мой Гамлет»:

В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства. .

[17] У А. Скобелева и С. Шаулова действия героя рассматриваются как «движение в “абсолютный низ” <...>, “ко дну”, как бегство от безобразий, творящихся в жизни». (Указ. соч. С. 74).

[18] По мнению А. Житеневой, это то самое «символическое дно», на которое долгое время «было загнано лучшее классическое искусство: музыка, поэзия, живопись». (Житенева А. В. Лексико-фразеологическое своеобразие поэзии В. Высоцкого. Магнитогорск, 1990. Деп. в ИНИОН АН СССР 3.12.90. С. 55. Цит. по ксерокопии, хранящейся в фондах ГКЦМ В. Высоцкого). На наш взгляд, здесь речь идет не столько о художественных и культурных, сколько о нравственно-духовных ценностях. Это подтверждается всесторонне развернутой оппозицией «вода — суша», которая наряду с другими ассоциациями (см. ниже) вызывает в памяти одно из первых произведений русской литературы — «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. У него вода противопоставлена суше как «источник благодати» — «безблагодатной сухости»: «по всеи бо земли суша бе прежде — идольстеи льсти языкы одержашти и росы благодетьныа не приемлющемь», — такой видится автору дохристианская эпоха. С приходом же христианства «Христова Благодать всю землю обять и ако вода морьскаа покры ю» (Цит по: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам...» (Мтф. 12; 43) и: «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин. 3; 5).

Таким образом, если у митрополита Илариона путь к благодати — это путь от суши к воде, то у Высоцкого путь его собратьев предстает как выход из воды на сушу. На наш взгляд, это объясняется тем, что здесь нашли отражение различные этапы духовного развития России и, как следствие, — разные типы ментальности: переход от язычества к христианству ощущается древнерусским автором как переход от безблагодатной сухости к исполненной благодати водной стихии (отсюда: суша ®вода). Отход же от родных истоков, от материнской духовной традиции (в тексте — прибежище, извечная утроба«обезвоживание», выход из воды на сушу (поэтому: вода ® суша).

[19] Выделено мной. — О. Ш.

[20] Благодаря семантике глагола «предпочитать» (1 — признать преимущество кого-н., чего-н., признать лучшим в сравнении с другими; 2 — счесть за лучшее, выбрать), который несет в себе оттенок свободного волеизъявления, Высоцкий подчеркивает, что это отпадение, отступничество явилось результатом добровольного выбора его собратьев.

[21] Аналогичная перспектива человеческого пути открывается, по мнению И. Есаулова, в цикле повестей Н. В. Гоголя «Миргород» и составляет основу его поэтики. См. об этом:

[22] Флоровский Г. Евхаристия и соборность // Вестник рус. христиан. движения. 1985. № 45. С. 5—31.

«знаком» соборности — «единения свободного и органического» (А. Хомяков) по благодати Божией, а не по «указке сверху» — здесь выступает эпитет «стройные». Интересно, что в таком же значении он употреблен Б. Ахмадулиной в одном из стихотворений, посвященных В. Высоцкому:


не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,

отринувшим пошлость.

(Выделено мной. — О. Ш.).

особенностях творчества Высоцкого, автор обращает внимание на характерный в целом для поэта «прием смысловой контаминации двух УС (“устойчивых словосочетаний” — О. Ш.», который широко использован поэтом и в этом произведении. В частности, А. Житенева считает, что выражение «Спасите наши души!», известное как сигнал бедствия, в этом тексте употреблено не в узуальном значении (как, скажем, в стихотворении «Спасите наши души!», написанном в 1967 г.), а. в переносном: «... это не просто сигнал корабля, терпящего бедствие <...> — герой Высоцкого в отчаянии просит: “Спасите наши души от бездуховности”» (С. 57).

[25] Подобное наблюдение содержится и в работе А. Скобелева и С. Шаулова (Указ. соч. С. 74). Однако, как нам кажется, это осознанное, намеренное принятие смерти героем и его возможное возвращение в свете христианских идей может быть воспринято еще и как «смерть для греха» и возрождение к новой жизни. А с учетом полифоничности поэзии В. Высоцкого — еще и как некое пророчество о посмертной судьбе его поэтического наследия («Ушел один — в том нет беды, — // Но я приду по ваши души!»).

[26] Подробнее об этом см.: Скобелев А., Указ. соч. С. 70–72, 78–81.

[27] Чернов А. «Архетип “блудного сына” в русской литературе XIX века» // Евангельский текст в русской литературе ХVIII-ХХ веков. Петрозаводск, 1994. С. 153.

[28] , Указ. соч. С. 15.

Раздел сайта: