глубина 
<поверхность, мель>.2. Традиции христианского гуманизма
в поэзии В. Высоцкого
В творчестве каждого художника, как известно, отражается его время - быт и нравы современного ему общества. Одновременно с этим (и, как правило, независимо от воли автора) отражается и состояние его духовности, точнее - его нравственная соотнесенность с общенациональным духовным идеалом. И оттого, наверное, как справедливо заметил И. Есаулов, «в русской классической литературе так мало центральных героев, выдерживающих сопоставление с заданной /.../ нравственной высотой. Любой человек «хуже» Христа. «Хороших» героев так мало именно потому, что в сознании (подсознании) автора всегда присутствует «наилучший»».1 В то же время вся русская литература (и в этом, пожалуй, заключена ее главная сила и притягательность) буквально пронизана светом любви к человеку, верой в него, надеждой на его духовное возрождение и торжество его божественного начала: «Ангел в душе человечьей живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать...».2
Но если гуманизм русской литературы - один из неоспоримых тезисов отечественного литературоведения, то ее связь с христианской духовностью, столько времени питающей ее и «обеспечивающей ее внутреннее единство»,3 далеко не всегда представлялась очевидной и сейчас еще нередко нуждается в разного рода подтверждениях и доказательствах. Если с литературой XIX в., где «православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных героев» и «определял жизнь не только верующего большинства, но и атеистического меньшинства русского общества» и где «православно-христианским оказывался и художественный хронотоп даже тех произведений..., в которых он не был сознательно задан автором», 4 как будто все более или менее ясно, то в отношении литературы ХХ века, отрезанной, оторванной от своей «материнской» духовной традиции, далеко не все так очевидно. И хотя ее история складывалась драматично - под «дамокловым мечом» идеологических установок - в лучших своих образцах она сохраняла генетическую связь с многовековой духовной традицией своего народа и, не будучи христианской по форме, оставалась ею по содержанию, продолжая являть миру удивительные знамения Любви к человеку. «Пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, - отмечает В. Захаров, - и советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями».5 В большинстве случаев эта преемственность проявляется естественным образом, генетически вырастая из глубин исторической и духовной памяти художника и определяя его мировоззрение и аксиологические ориентиры.
Порой христианство для творчества того или иного писателя играет роль некой организующей силы, многое в нем расставляющей по своим местам. Среди таких художников - Владимир Высоцкий, чьи жизнь и творчество пришлись на заключительный этап «борьбы» с тысячелетней российской духовной традицией (хрущевские гонения на церковь и верующих) и последующий «синдром» длительного замалчивания. Несмотря на все это, творчество этого поэта, как справедливо отмечалось его исследователями, буквально «просвечено реликтовым излучением незыблемых нравственных ценностей, которые в мире Высоцкого предстают как основы мироздания. В этом свете проявляется убожество, комизм или - величие и трагедия человека: он так или иначе соотнесен со своим изначальным (божественным) предназначением».6 Конечно, в поэтическом мире Высоцкого человек предстает уже как носитель секуляризованного сознания (вследствие прерванности традиции «воцерковления» человека, свойственной русской словесности), находящегося тем не менее в русле христианской аксиологии.
Христианская духовная традиция, как нам кажется, была воспринята Высоцким не «напрямую» (в силу указанных причин), а опосредованно - через русскую литературу XIX века.7
«Поэтическое самосознание Высоцкого», - отмечается в одной из работ, посвященных творчеству поэта, - принадлежит именно «золотому», а не «серебряному» веку».8 Думается, это связано прежде всего с тем, что литература «серебряного» века, (которую Высоцкий знал достаточно хорошо),9 не могла удовлетворить (в силу своей интравертной направленности) этических исканий поэта, которому намного ближе в этом отношении была литература «золотого» века с ее этической доминантой «Я ищу человеческое в человеке». Но в отличие от русской классической литературы христианский идеал проецируется Высоцким не на какого-либо конкретного героя, а на самый тип человеческих взаимоотношений. Наверное, именно поэтому человек Высоцкого всегда в движении, во взаимодействии с другими людьми, чем, в свою очередь, объясняется некоторая драматургичность его поэзии.
Порожденное подсознательным стремлением в каждом видеть человека, его божественную основу, уважительно-сочувственное отношение к человеку проходит через все творчество Высоцкого. Как нами уже отмечалось, поэт не приемлет разделения людей по принципу высших и низших - в его поэтическом мире подобная несправедливость устранена. «Не судите да не судимы будете». «Я ищу человеческое в человеке», «Все люди добрые» - эти великие гуманистические постулаты сошлись в творчестве Высоцкого и стали его этической основой.
Большинство героев произведений Высоцкого - своего рода подвижники: они совершают активное действие, поступок ради блага ближнего: поднимаются в горы, чтобы доказать, что «в мире нет таких вершин, что взять нельзя», опускаются под землю, понимая, что от этого «на земле теплее и надежней», забираются в морские пучины, потому что знают: «нужно добраться до цели, где третий наш без кислорода», они готовы к выполнению любой тяжелой и опасной работы, ибо верят: «грубая наша работа / Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход».
Герой известного произведения «Охота на волков», дерзнувший восстать против вечного «проклятия закона», - «нельзя за флажки» - преодолевает-таки родовой запрет, традиционно считавшийся ненарушимым. В основе этого поступка помимо собственно спасительного лежит также и побудительный мотив: спастись не только ради собственного избавления от смерти («жажда жизни сильней»), но своим поступком как бы открыть путь для спасения других.10 Мысль эта, не будучи материально оформленной, присутствует здесь имплицитно: она вырастает из контекста стихотворения в целом как составляющая различных эмоционально-психологических состояний героя: неприятие закона, тяготеющего над собратьями («Волк не может нарушить традиций»), недоумение по поводу неизбежности выбора («Почему же, вожак, - дай ответ - / Мы затравленно мчимся на выстрел / И не пробуем - через запрет?!»), сменяющая его решимость («Я из повиновения вышел - / За флажки...») и торжество одержанной победы («Но остались ни с чем егеря»).
«Конец «Охоты на волков», или Охота с вертолетов» отношение к сородичам выражено более отчетливо и проявляется во всем: от ощущения боли за них («Где вы, волки, былое лесное зверье, / Где же ты, желтоглазое племя мое?!) до яростного желания помочь им, сделать для них хоть что-то: «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков / И скликаю заблудшие души волков», «К лесу - там хоть немногих из вас сберегу! / К лесу, волки, - труднее убить на бегу!».
Поведение героя стихотворения «Горизонт» продиктовано также не личными интересами, а сознанием причастности к «общему делу», чувством долга и ответственности за него:
Меня ведь не рубли на гонку завели, -
Меня просили: «Миг не проворонь ты, -
Узнай, а есть предел - там, на краю земли,
И - можно ли раздвинуть горизонты?
(1, 357)
Цель свою («Мой финиш - горизонт, а лента - край земли / Я должен первым быть на горизонте») герой соотносит не только с необходимостью выиграть в «жестком пари», но и с ответственностью перед теми, кто просил его: «Узнай, а есть предел там, на краю земли, / и можно ли раздвинуть горизонты?». Осознание своего долга перед ними придает ему сил, уверенности, хладнокровия («Азарт меня пьянит, но как ни говори - я торможу на скользких поворотах»). Оно служит своего рода залогом непременной победы («Вы только проигравших урезоньте, когда я появлюсь на горизонте») и, наконец, позволяет ему несмотря на все чинимые препятствия («назло канатам, тросам, проводам») достойно завершить эту гонку:
Наматываю мили на кардан
И пулю в скат влепить себе не дам.
Но тормоза отказывают, - кода! -
Я горизонт промахиваю с хода!
Стихотворение «Упрямо я стремлюсь ко дну...» в контексте всего творчества Высоцкого занимает хотя и довольно значительное, но все же второстепенное место, тогда как «просвечивание» его светом христианской аксиологии выводит его на передний план и ставит в один ряд с наиболее значительными произведениями философской лирики поэта («Мой Гамлет», «Мне судьба - до последней черты, до креста...», «Райские яблоки» и др.).
Написанное в 1977 году, т. е. в последний, «постгамлетовский» период, оно вобрало в себя все основные черты индивидуально-поэтического стиля Высоцкого: смысловую полифонию, метафоричность, емкость образов в сочетании со значительным углублением исповедальности, лиричности. По форме это лирический монолог, по жанру - философская притча-парабола, в которой все смыслы гармонично слиты в едином звучании. 11
Сюжетная линия этого произведения (его верхний - событийный - пласт) перекликается, на наш взгляд, с финалом романа Дж. Лондона «Мартин Иден». Такая реминисценция вполне возможна, ибо незадолго до написания этого стихотворения Высоцкий завершил работу над ролью Мартина Идена в одноименной постановке А. Эфроса на радио. 12 Даже простое «механическое» сопоставление двух текстов подтверждает наше предположение:
Дж. Лондон: «Набрав как можно больше воздуха, он нырнул, нырнул головою вниз, со всею силою, на какую только был способен. Он плыл ко дну, погружаясь все глубже и глубже. Он видел голубоватый фосфорический свет. Бониты, как привидения, проносились мимо. Он надеялся, что они не тронут его, потому что это могло разрядить напряжение его воли. Они не тронули, и он мысленно поблагодарил жизнь за эту последнюю милость.
Все глубже и глубже погружался он, чувствуя, как немеют руки и ноги, Он понимал, что находится на большой глубине. Давление на барабанные перепонки становилось нестерпимым, и голова, казалось, раскалывалась на части. Невероятным усилием воли он заставил себя погрузиться еще глубже, но тут остатки воздуха вырвались вдруг из его легких...».13
В. Высоцкий: Упрямо я стремлюсь ко дну -
Зачем иду на глубину -
Чем плохо было мне на суше? /.../
/.../ Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло - хотя ни факела,
Ни солнца мглу не освещают! /.../
/.../ Под черепом могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,
Вода выталкивает вон,
И глубина не принимает. /.../
/.../ Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу, -
И я - выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду!..
(2, 114)
Взяв у Лондона идею ухода-погружения в воду, Высоцкий наполнил ее совершенно иным содержанием. По смысловой направленности это стихотворение перекликается с пушкинским «Пророком». Подобно его герою, который мертвецом лежит в пустыне, прежде чем принять Дар Божий и идти служить людям, герой Высоцкого уходит «на глубину», также «духовной жаждою томим»: «Чтобы добраться до глубин, / До тех пластов, до самой сути». Вообще эти два произведения обнаруживают целый ряд общих свойств: от внешнего (размер стихотворения - четырехстопный ямб) до глубинно-смыслового (духовный поиск и служение людям). В то же время стихотворение Высоцкого воспринимается не просто как вариация на тему пушкинского «Пророка», но как разработка той же темы и в той же традиции, но на другом временном витке и с позиций иного типа сознания. И если в уходе пушкинского героя в пустыню (уединение с целью духовного совершенствования и последующего служения людям) усматривается связь с традицией отшельничества, старчества на Руси, то для героя Высоцкого уход на глубину, «на дно» - не что иное как возвращение-приобщение к духовным ценностям. Пушкинский герой воплощает тип воцерковленного сознания (отсюда и соответствующий образно-лексический строй стиха - Шестикрылый Серафим, Бога глас, уста, десница, глагол и т. д., - и самое присутствие Сил Небесных, которые направляют его действия), тогда как в стихотворении Высоцкого нашло отражение секуляризованное сознание современного ему человека: действиями его героя никто не руководит, он сам выбирает этот путь. Для духовного совершенствования ему необходимо вернуться к истокам, в лоно материнской духовной стихии, тогда только возможно возвращение для служения людям. И наверное именно поэтому в стихотворении Высоцкого действия героя сопровождаются погружением в воду (в котором имплицитно присутствует мотив крещения). В контексте всего произведения оно приобретает некий символический оттенок и воспринимается как своеобразное очищение от апостасии и ее последствий. 14
Вообще выбор Высоцким именно водной стихии далеко не случаен: о приверженности ей свидетельствуют многочисленные тексты о море и моряках, отличающиеся особым эмоциональным подъемом, а также о бане как месте, где совершается некое сакральное действие - «омовение» - очищение водой. 15
Так, в стихотворении «Баллада о бане», написанном несколькими годами раньше рассматриваемого нами произведения, сакральный смысл этого понятия выражен в предельно открытой форме, без притчевой иносказательности:
Благодать или благословенье
Дай нам, Бог, совершить омовенье,
Окунаясь в святая святых!
Исцеленьем от язв и уродства
Будет душ из живительных вод, -
Это - словно возврат первородства,
Или нет - осушенье болот...
И крещенье принять убеди, -
Лей на нас свою воду святую -
И от варварства освободи!
(1, 352)
«живительные воды», «крещенье», «вода святая» и т. д.) и придающий всему произведению символический оттенок. Сближаясь в жанровом отношении с одой и гимном, это произведение содержит не только торжественно-возвышенное «объяснение в любви» бане, но заключает в себе еще и некую «философию бани» (А. Скобелев, С. Шаулов): ее очищающее воздействие метафорически перенесено из сферы физической в нравственно-духовную:
Все пороки, грехи и печали,
Равнодушье, согласье и спор -
Пар, который вот только наддали,
Вышибает, как пули, из пор.
И поднимется вверх, к небесам, -
Ты ж, очистившись, должен спуститься -
Пар с грехами расправится сам.
«Упрямо я стремлюсь ко дну...» также отчетливо присутствует мотив очищения от «грехов» - жестокости, варварства, несправедливости, царящих на земле (суше): «Я снял с острогой карабин», «Я бросил нож - не нужен он» - мотив, который восходит к христианскому - принятие крещения «во оставление грехов» для возрождения к новой жизни.16
«спастись от «каменьев и дубин», которыми вооружены ближние», 17 - скорее он порожден стремлением постичь смысл человеческого бытия:
Меня сомненья, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Именно здесь, на глубине, герою открывается причина «горя и бед», постигших его собратьев: она в отходе от исконной среды (в тексте - «вода»: «Зачем простились мы с водой, / Предпочитая влаге - сушу?»), от сокрытых в ней истинных ценностей («Спаслось и скрылось в глубине, - / Все, что гналось и запрещалось»). 18
Его собственная миссия видится герою в том, чтобы «добраться до глубин, / До тех пластов, до самой сути» и, приобщившись к ним, поднять их «со дна», вернуть им положенное место («Дай Бог, я все же дотону! - / Не дам им долго залежаться!»).
Оппозиция «вода / суша» проходит через все стихотворение и развернута на всех уровнях. Сначала - на лексическом:
Зачем иду на -
Чем плохо было мне на суше?
(Выделено мной - О. Ш.)
Здесь слово «суша» противопоставлено не своему лексическому антониму («вода»), а его метафоре - «глубина», что подключает к нашему восприятию ряд смысловых ассоциаций, из которых выстраивается цепочка: <вода> глубина <поверхность, мель>.
Затем оппозиция переходит на онтологический уровень: вода предстает как некое «духовное первоначало», первородство:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге - сушу?19
вода - место, где царят добро, понимание, справедливость:
... Там нет врагов, там все мы - люди,
Там каждый, кто вооружен, -
И суша, где господствуют зло, жестокость, насилие:
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
В свете ценностей одной системы («мира иного») эволюция и достижения другой («там, на земле») выглядят как регресс, ибо это путь не-Любви (а в данной системе («мира иного») - главным критерием выступает именно Любовь: «... да любите друг друга»), путь от «соборного родства» - единства к «бессмысленной вражде» озлобленных одиночек. 20 Оппозиция этих двух «миров» выдержана в духе евангельского сопоставления человеческого (земного) и божественного (небесного): «ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк; 16, 15). Оттого мир подводный для живущих на земле - не более чем «чудовищная мгла, которой матери стращают». И лишь там, на глубине, он открывается герою в своем истинном
виде:
Коралловые города...
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.
И далее:
... Светло - хотя ни факела,
Таким образом, путь героя этого стихотворения в свете христианских идей предстает как познание истины и духовное спасение. Но, как и для большинства героев Высоцкого, индивидуальное, единичное спасение-благо оказывается для него неполноценным, недостаточным. Ощущая себя частью целого и осознавая свою принадлежность к единой человеческой общности, он желает спасения и для тех, кто остался на суше:
... И если я не дотяну, -
Друзья мои, бегите с суши!
Назад и вглубь - но не ко гробу,
Назад - к прибежищу, к воде,
Назад - в извечную утробу!
Об этом свидетельствует и изменение эмоционально-психологического состояния героя (углубленно-философская рефлексия сменяется открытой публицистичностью), и, как следствие, - интонационно-синтаксического строя стиха: спокойный повествовательный тон первой части сменяют настойчиво звучащие риторические вопросы-анафоры - «Зачем простились мы с водой, / Предпочитая влаге - сушу?»; «Зачем мы сделались людьми? Зачем потом заговорили?»; «Зачем, живя на четырех, / Мы встали, распрямивши спины?», - которые к финалу произведения переходят во взволнованно-побудительные императивы: «спасите наши души!», «бегите с суши», «сомкните стройные ряды», «покрепче закупорьте уши!». Эта метаморфоза вызвана прежде всего изменениями в сфере чувств героя - главным образом, в отношении к собратьям: по мере его от них удаления неприязненное равнодушие («Среда бурлит - плевать на среду!») уступает место сочувствию и тревоге за них («И я намеренно тону, / Зову: «Спасите наши души!»). Это чувство, постепенно наполняясь онтологическим содержанием, все более тяготеет к евангельской заповеди «Возлюби ближнего своего как самого себя». Иными словами, по мере духовного обогащения к герою возвращается утраченная вследствие апостасии способность к той самой Любви, которая, по определению Г. Флоровского, «не терпит ограничения и предела, не может и не хочет быть замкнутой, одинокой. Перестает быть желанным и сладким всякое личное благо». 21
«акт Любви» (Вяч. Иванов) - «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин; 15, 12-13), - выразившийся в стремлении осуществить «искупительную победу над законом разделения и проклятием одиночества» (Вяч. Иванов). 22 Иными словами, это своеобразная попытка преодоления апостасии (точнее - ее последствий) - через духовное возрождение, через смерть и воскресение, через единение с другими людьми. В свете всего сказанного призыв героя «Сомкните стройные ряды» воспринимается как призыв к единению соборному.23
Кроме того, в финале стихотворения к основному звучанию подключается мотив принятия страдания и смерти одним во искупление грехов и спасения многих - «И я намеренно тону, / Зову: «Спасите наши души!»;24 «И я выплевываю шланг / И в легкие пускаю воду!..». Это впечатление усиливается последней репликой героя о возможном возвращении, которая звучит почти как пророчество о «Втором пришествии»: «Но я приду по ваши души!».25
Надо заметить, что мотив возвращения вообще является одним из основных в творчестве В. Высоцкого. 26
Как бы ни было нам
Хорошо иногда -
Возвращаемся мы по домам.
(1, 103)
Возвращаемся мы - просто некуда деться!
то - естественная и неотъемлемая часть бытия:
Корабли постоят и ложатся на курс,
(1, 158)
Невозможность возвращения (по той или иной причине) переживается героями Высоцкого как трагедия. Поэтому нередко подобный эмоционально-психологический фон присутствует в произведениях поэта о войне:
Все теперь - одному, - только кажется мне -
Это я не вернулся из боя.
В лирических стихах Высоцкого с мотивом возвращения, как правило, связан мотив ожидания, сопровождаемый просьбой - почти заклинанием - о скором возвращении:
Мы вас ждем - торопите коней!
В добрый час, в добрый час, в добрый час!
Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины...
Ивы плачут по вас,
И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины.
(1, 393)
Наконец, в некоторых произведениях поэта необходимость возвращения осознается героем как внутренняя потребность, порожденная нравственным долгом («Райские яблоки»). Но как бы то ни было, во всех вариациях мотива всегда присутствует чувство любви - к ближним, к дому, к жизни, - которое движет героем, вдохновляет его.
«Упрямо я стремлюсь ко дну» мотив возвращения под влиянием христианских идей наполняется онтологическим содержанием и приобретает мощное полифоническое звучание:
1. Во-первых, он воспринимается как «акт Любви» к ближним.
2. Во-вторых, - как воскресение, духовное возрождение к новой жизни.
«Второе пришествие» («в славе»), с одновременным включением автобиографического элемента.
4. И, наконец, в-четвертых, может быть рассмотрен и как вариант архетипа «блудного сына», т. е. «неизбежность возвращения к истоку, к Богу-Отцу, через падение, искупление».27
«откровений» В. Высоцкого.
Примечания
1. Есаулов И. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995. С. 249.
2. Лесков Н. С. Запечатленный ангел // Собр. соч.: В 12-ти т. М., 1989. Т. 1. С. 439.
3. Дмитриев А. Тема «Православие и русская литература» в публикациях последних лет // Русская литература. 1995. № 1. С. 263.
5. Там же. С. 11.
6. Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово... С. 15.
7. Об этом свидетельствуют многочисленные наблюдения над поэзией В. Высоцкого. См.: Дыханова Б., Шпилевая Г. «На фоне Пушкина...» (К проблеме классических традиций в поэзии В. С. Высоцкого) // В. С. Высоцкий: исследования и материалы. С. 65-74; Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого: творческая эволюция... С. 82-92; Берестов В. Лестница чувств // Вагант. Приложение. 1996. № 59-60. С. 22-31.
В качестве одного из основных аргументов в данном случае нередко приводится ориентация творчества Высоцкого на русский фольклор (в т. ч. - «блатной»): «И через этот, так сказать, «блатной» лаз, минуя «серебряный век», проник (Высоцкий - О. Ш.) прямо в сады «золотого века» нашей поэзии, стал продолжателем классики, опиравшейся на фольклор и творившей его». (Берестов В. Лестница чувств... С. 24).
9. См., например, воспоминания И. Кохановского (Живая жизнь. Кн. 1. С. 62), Л. Абрамовой (В. С. Высоцкий в контексте русской культуры. [Предисловие]. М., 1990. С. 10-11).
10. По наблюдениям А. Скобелева и С. Шаулова, «принадлежность к дружеской человеческой общности» героя баллады Высоцкого «Райские яблоки» и «воплощение этой принадлежности в поступке ради ближних» воспринимается им как «благо» и связано для него с понятием свободы, а «преодоление как единичный личностный акт в поэзии Высоцкого важно прежде всего как пример, как доказательство возможности свободы полной, всеобщей».(Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово.... С. 16. 116).
11. Литературный энциклопедический словарь определяет параболу как «символическую притчу», в которой помимо традиционных двух планов притчи (сюжетного и аллегоричного) есть некое многозначное иносказание, тяготеющее к символу. «Однако, приближаясь к символическому, иносказательный план параболы не подавляет предметного, ситуативного, а остается изоморфным ему, взаимосоотнесенным с ним». (Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. С. 266).
12. Известно, что многие роли Высоцкого-актера были творчески «переработаны» Высоцким-поэтом и так или иначе отразились в его творчестве (например, есенинский Хлопуша и «В сон мне: желтые огни», Гамлет Шекспира и «Мой Гамлет» и др.).
14. Как отмечалось И. Есауловым в связи с наблюдениями над прозой Н. В. Гоголя, «согласно христианскому пониманию истории, процесс апостасии (нового отступничества от Бога, Который есть любовь) связан... с подчинением человека собственным и (злоупотреблением внешней свободой). (Курсив автора - О. Ш.). См.: Есаулов И. Там же. С. 63.
15. Подробнее о значении этого образа в творчестве В. Высоцкого см.: Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово. С. 136-150.
16. Этот мотив присутствует и в других произведениях Высоцкого. Ср., например, в стихотворении «Мой Гамлет»:
Я отмывался от дневного свинства.
(2, 64)
17. Такого мнения придерживаются авторы монографии «Владимир Высоцкий: мир и слово», которые рассматривают действия героя как «движение в «абсолютный низ», «ко дну». Как бегство от безобразий, творящихся в жизни». См.: Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово... С. 74.
18. По мнению А. Житеневой, автора работы «Лексико-фразеологическое своеобразие поэзии В. Высоцкого». (Магнитогорск, 1990. Деп. в ИНИОН АН СССР 3.12.90), это то самое «символическое дно», на которое долгое время «было загнано лучшее классическое искусство: музыка, поэзия, живопись». Как нам кажется, здесь идет речь не столько о художественных и культурных, сколько о нравственно-духовных ценностях. Это подтверждается всесторонне развернутой оппозицией «вода - суша», которая наряду с другими ассоциациями вызывает в памяти одно из первых произведений русской литературы - «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. У него вода противопоставлена суше как «источник благодати» - «безблагодатной сухости»: «по всеи бо земли суша бе прежде - идольстеи льсти языкы одержашти и росы благодетьныа не приемлющемь» - такой видится автору дохристианская эпоха. С приходом же христианства «Христова Благодать всю землю обять, и ако вода морьскаа покры ю», (Цит. по: Есаулов И. Там же. С. 28). Эта оппозиция восходит, безусловно, к евангельским образам: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам...» (Мтф; 12. 43) и «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин; 3, 5). Интересно отметить, что у Высоцкого путь его собратьев предстает как выход из воды на сушу, а у митрополита Илариона - наоборот: суша сменяется водой. На наш взгляд, это объясняется тем, что здесь нашли отражение различные этапы духовного развития России, и, как следствие, - разные типы ментальности: переход от язычества к христианству ощущается древнерусским автором как переход от безблагодатной сухости к исполненной благодатью водной стихии (отсюда: суша - вода). Отход же от родных истоков, от материнской духовной традиции (в тексте - «прибежище», «извечная утроба») переживается поэтом XX века как «обезвоживание», выход из воды на сушу (поэтому: вода - суша).
«предпочитать» (1. Признать преимущество кого-н. (чего-н.), признать лучшим в сравнении с другими. 2. Счесть за лучшее, выбрать), который несет в себе оттенок свободного волеизъявления, Высоцкий подчеркивает, что это отпадение, отступничество явилось результатом добровольного выбора его собратьев.
20. Аналогичная перспектива человеческого пути открывается, по мнению И. Есаулова, в цикле повестей Н. В. Гоголя «Миргород» и составляет основу его поэтики. См. Об этом: Есаулов И. Изображение двух типов апостасии в прозе Н. В. Гоголя // Категория соборности в русской литературе... С. 74.
21. Флоровский Г. Евхаристия и соборность // Вестник русского христианского движения. 1985. № 45. С. 5-31.
22. Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли. С. 179.
23. Своеобразным «зна» соборности - «единения свободного и органического» (А. Хомяков) по благодати Божией, а не по «указке сверху» - здесь выступает эпитет «стройные». Интересно, что в таком же значении он употреблен Б. Ахмадулиной в одном из стихотворений, посвященных В. Высоцкому:
Спасение в том, что сумели собраться на площадь
не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,
а стройным собором собратьев,
(Выделено мной - О. Ш.)
(Ахмадулина Б. Соч. В 3-х т. М., 1997. Т. 2. С. 9).
24. Интересные наблюдения, на наш взгляд, содержатся в анализе этого стихотворения, предложенном А. Житеневой в уже упоминавшейся нами работе «Лексико-фразеологическое своеобразие поэзии В. Высоцкого». Сосредоточивая свое внимание главным образом на некоторых лексико-фразеологических особенностях творчества Высоцкого, автор обращает внимание на характерный в целом для него «прием смысловой контаминации двух УС» (устойчивых словосочетаний - О. Ш.), который широко использован поэтом и в этом произведении. В частности, А. Житенева считает, что выражение «Спасите наши души», известное как сигнал бедствия, в этом тексте употреблено не в узуальном значении (как, скажем, в стихотворении «Спасите наши души!», написанном в 1967 году), а в переносном: «... это не просто сигнал корабля, терпящего бедствие,... - герой Высоцкого в отчаянии просит: «Спасите наши души от бездуховности»» (С. 57).
25. Подобное же наблюдение содержится в работе А. Cкобелева и С. Шаулова «Владимир Высоцкий: мир и слово» (С. 74). Однако, как нам кажется, это осознанное, «намеренное» принятие смерти героем и его возможное возвращение в свете христианских идей может быть воспринято еще и как «смерть для греха» и возрождение к новой жизни. А с учетом «полифоничности» поэзии В. Высоцкого - еще и как некое пророчество о посмертной судьбе его поэтического наследия («Ушел один - в том нет беды, - / Но я приду по ваши души!»).
27. Чернов А. Архетип «блудного сына» в русской литературе XIX в.// Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX вв. С. 153.