Шилина О. Ю.: "Мне же с верою очень везло…"

«Мне же с верою очень везло…"

Владимир Высоцкий: поиски истины

…верую, Господи! Помоги моему неверию.

Мрк; 9, 24

По мнению некоторых исследователей, В. Высоцкий «был носителем мощного мужского героического начала, которое до него практически не встречается в русской культуре в таком рафинированном виде». [1] Но, как известно, одним из основных параметров мужской ментальности является культ Силы. У Высоцкого этот вопрос вырастает в важнейшую этическую проблему, которую он на разных этапах своего творчества решает по-разному. Наиболее показательной в этом отношении является история его стихотворения «Я не люблю», в одной из ранних редакций которого встречаем такие строки:

Я не люблю, когда стреляют в спину,
Но, если надо, выстрелю в упор.

И далее:

Я не люблю насилья и бессилья,
а) И потому - распятого Христа.
б) И мне не жаль распятого Христа.

(См.: Высоцкий В. Собр. соч. В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 453)

А в более поздней эти строки несут в себе прямо противоположный смысл:

Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.

И, соответственно:

Я не люблю насилья и бессилья,
Вот только жаль распятого Христа. (Там же. С. 143)

«тоталитарным атеизмом» («Добро должно быть с кулаками»). Однако это вовсе не означает отрицания поэтом Силы вообще, это лишь отказ от жестокости и насилия. В поэзии Высоцкого, напротив, утверждается культ Силы, но силы мудрой, подчиненной нравственному закону Добра и Любви. [2] Ведь не случайно здесь появляется образ Христа, распятие которого явилось следствием проявления не слабости, но именно силы. А Его смирение не есть смирение перед человеческим злом и жестокостью, но перед Божественным Промыслом: «... ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин; 19, 11). [3]

Развитие темы Бога в творчестве В. Высоцкого имеет много общего с ее эволюцией в творчестве А. С. Пушкина: та же степень кощунства в ранних произведениях (достаточно сравнить, например, «Песню про плотника Иосифа...» (1967) В. Высоцкого и стихотворение А. Пушкина «В. Л. Давыдову» (1820)), - и это при том, что Пушкин получил несомненно более глубокое христианское воспитание, чем поэт, выросший в эпоху атеизма и господства коммунистической идеологии, - и тот же мучительный «поиск высшей справедливости» и глубина познания истины в позднем творчестве:

Но знаю я, что лживо, а что свято, -
Я понял это все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, -
Мне выбора, по счастью, не дано. [4]

Кроме того, «кощунства» Высоцкого, подобно Пушкину, никогда не носили характера ожесточенного богоборчества. «Нельзя утверждать, - отмечается в одном из исследований, - что поэт отрицал Бога в себе, как такового, как Творца и Отца. Он отвергал то, как Бог преподносится людьми». [5] Так же как и Пушкин, желая скрыть свои подлинные глубокие чувства, Высоцкий иногда прикрывался личиной показного цинизма, желая скрыть «высокий ум» «под шалости безумной легким покрывалом». Это могло быть отчасти проявлением такой типичной черты русского характера, как юродство, а отчасти - следствием трагической борьбы двух сторон его натуры. Трагическое ощущение внутреннего разлада, противоречий окружающей жизни приводит его героя к осознанной потребности их преодоления: «Я воссоединю две половины / Моей больной раздвоенной души!» (1, 212). Но если в этом стихотворении («И вкусы и запросы мои странны…», 1969) переживание героя решено в иронико-пародийном ключе: «Во мне два Я – два полюса планеты, / Два разных человека, два врага: / Когда один стремится на балеты – / Другой стремится прямо на бега», то в более позднем – «Меня опять ударило в озноб…», написанном десятью годами позже, - оно выражено уже совсем иначе. Состояние героя, который пребывает в постоянной борьбе со своим двойником («Во мне живет мохнатый злобный жлоб // С мозолистыми цепкими руками»), - глубоко трагично:

Я оправданья вовсе не ищу –
Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, -
Но я себе мгновенья не прощу –
Когда меня он вдруг одолевает. (2, 139)

Подобная борьба неоднократно отражалась русской литературой: это ее имел в виду Ф. М. Достоевский, когда писал: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей», [6] именно ей посвящены лучшие страницы творчества Сергея Есенина, являющего собой яркий пример противостояния светлых, чистых сторон человеческой души – «черному человеку», «прескверному гостю», претендующему на единовластие в ней. Именно с ней связаны самые трагические строки произведений Владимира Высоцкого:

…Но я собрал еще остаток сил, -
Я в глотку, в вены яд себе вгоняю –
Пусть жрет, пусть сдохнет, – я перехитрил! (2, 139)

Однако эта борьба, несмотря на неизбежные в данной ситуации деструктивные проявления, не несет на себе отпечатка фатальной обреченности и не оборачивается крушением личности, ибо направлена на утверждение добра и справедливости. Лирический герой Высоцкого, несмотря на внутренние колебания, сомнения, доходящие порой до отчаяния, все же не производит впечатления человека, потерянного в житейском море, ибо за его действиями всегда угадывается четкая нравственная позиция, надежда и вера в конечное торжество добра и справедливости, в обретение идеала. Именно эта внутренняя сила – «воля к созиданию» (В. Бородулин) – придает ему твердости и мужества, поддерживая в этой борьбе.

Наряду с внутренними противоречиями, в поэзии Высоцкого отразилось осознание несовершенства мира и неприятие установленного миропорядка. Наиболее ярко это проявилось в образах тотального неблагополучия, столь часто встречающихся в произведениях поэта:

Где-то кони пляшут в такт,

Вдоль дороги все не так,
А в конце - подавно.
И ни церковь, ни кабак -
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так!
Все не так, ребята... [7] (1, 165)

Процесс нравственного становления поэта, его духовное мужание наиболее полно отразились в уже упоминавшемся нами стихотворении «Мой Гамлет» (1973), лирический герой которого - «alter ego» самого поэта - проходит путь от решительного, уверенного в себе «наследного принца крови» до полного сомнений рефлексирующего философа:

Но отказался я от дележа

Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,
Я объезжал зеленые побеги...
.. Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, - сомненья крались с тылу,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу. (2, 49 - 50)

Перед нами исповедь человека, осознавшего «фатальную ограниченность индивидуальной воли» и «трагическую неразрешимость противоречий мира». [8] Герой Высоцкого не просто увидел, насколько «век расшатался» и «весь мир заполонили грубые начала» (У. Шекспир), но ощутил его трагичность, расколотость, «перевернутость» (ср. с евангельским: «ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк.; 16, 15). В произведении это подчеркнуто смысловыми парадоксами, образной и лексической оппозицией: [9]

Но гениальный всплеск похож на бред,

А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.

С этого момента и начинается нравственное перерождение героя, которое выражается в неприятии насилия в любом его проявлении:

Я позабыл охотничий азарт,

Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих. [10]

А также - в зародившихся сомнениях и желании уйти от мести. В свете открывшихся ему истин неспособность отказаться от нее воспринимается им как проявление слабости (вероятно, прежде все было наоборот):

В непрочный сплав меня спаяли дни -

Я пролил кровь как все - и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.

Иными словами, по мере духовного мужания героя его юношеский максимализм и непримиримость сменяются терпимостью и готовностью к прощению, что в аксиологическом отношении означает шаг от языческо-ветхозаветного «око за око» к евангельскому «прощайте врагам своим». Вообще, по мере творческой эволюции поэта в нем все более обнаруживается тяга к христианскому мирооправданию. [11] Конечно, не стоит забывать, что поэт жил в стране, государственной религией которой был атеизм (т. е. «безбожие»). Его мировоззрение формировалось в эпоху господства коммунистической идеологии, имеющей в основе своей антихристианскую направленность. Поэтому в данном случае можно говорить лишь о векторе «его (Высоцкого - О. Ш.) деятельность зрелого периода была максимум того, чего можно было достичь на уровне естественного (языческого, но еще не христианского) человеческого добра». [13] Высоцкий постепенно и «может быть, не совсем осознанно... выходит в своем творчестве на идеи христианства», как средоточие истинных и вечных ценностей. [14] По мнению Д. Курилова, «постепенно, с усилением лирического начала, в творчестве Высоцкого усиливается мотив трагического осознания проблемы безверия, несовершенства окружающего мира». [15] Мир расколот, но не в принципе, а лишь в нашем сознании. Следовательно, пути и возможности воссоединения с окружающим миром – внутри каждого из нас, и у каждого этот путь свой, - такова позиция Высоцкого. [16] По мере творческой эволюции - и это неоднократно отмечалось исследователями – трагизм и ощущение расколотости мира в его поэзии усиливается, центральными становятся основные проблемы человеческого бытия. Все чаще поэт задается вопросами: «в какую пропасть напоследок прокричу?», «что искать нам в этой жизни, править к пристани какой?» Однако выглядят они риторическими: он не дает на них ответа. И странно было бы, если бы давал. Высоцкий не проповедник, и никогда им не был. Он никогда не выступал в роли учителя, наставника. Его задача была другой. По образному выражению В. Тростникова, Высоцкий был просветителем нового типа: он насаждал чувство. [17] Сам поэт считал целью своего творчества «человеческое волнение» и стремился к тому, чтобы его песни входили «в уши и души» слушателей одновременно. Слово Высоцкого призвано было будоражить, пробуждать и взывать к «человеческому в человеке». Наверное поэтому столь значимы и символичны (хотя и не столь часты) в его творчестве образы звонаря, набата, колокола:

Бей же, звонарь, разбуди полусонных,

Что хорошо будет в мире сожженном
Лишь мертвецам и еще нерожденным! (2, 80)

В поэтическом мире Высоцкого сон, забытье равносильны смерти, небытию, оттого так пронзительно звучит в его произведениях просьба, даже мольба:

Сохрани и спаси,

Дай не лечь, не уснуть, не забыться! (2, 101) [18]

И уж совсем неожиданными, на первый взгляд, выглядят пожелания поэта, обращенные к друзьям:

... Схороните путем, да поплачьте, да певчие чтоб...

или:


Мне - чтоб свечи в руках, да жена чтобы пала на гроб... [19]

(Высоцкий В. Собр. соч.: в 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 513)

Однако все это очень показательно для понимания того внутреннего стремления, движения к общечеловеческому духовному идеалу, которое заметно на протяжении всего творчества Высоцкого и которое наиболее ярко проступило и обозначилось в последние годы жизни поэта. [20] Подобные изменения наблюдаются на всем нравственно-психологическом пространстве поэзии В. Высоцкого. Наиболее показательным здесь, как нам кажется, является мотив мести. Если для героев ранних произведений свести счеты за старые обиды было делом чести, то впоследствии для них становятся более характерными сдержанность и снисходительность. Все чаще вместо заявлений вроде «отомщу тебе тогда без всяких схем» или «Мне до боли, до кома в горле / Надо встретить того попутчика!» можно услышать: «я ведь зла не держу на команду» или «я зла не помню – я опять его возьму». [21]

мести сменился мотивом памяти. Имеющие одну природу, эти два чувства - месть и память - различаются лишь «знаками»: одно несет в себе разрушительное начало, другое обладает созидательным. В творчестве Высоцкого, целью которого сам поэт считал «человеческое волнение», память (наряду с совестью) предстает как некий очищающий источник, как аккумулятор добра. Чтобы остаться , нужно сохранить в себе боль памяти, - к такому выводу приходят многие герои произведений Высоцкого:

... Все взято в трубы, перекрыты краны, -
Ночами только воют и скулят,
Что надо, надо сыпать соль на раны:
(1, 448)

В произведениях о войне этот мотив получает мощное онтологическое звучание: память предстает здесь как некая связующая нить, восстанавливающая целостность поколений:

Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие - как часовые... [22]

Напряженный поиск истины самого поэта также отразился в мотивах движения, преодоления, которые являются едва ли не основными в его творчестве, [23] и в сходных с ними мотивах скитаний («Очи черные», «Две судьбы», «Кони привередливые» и др.) и маеты (от невозможности найти выход: «И снизу лед и сверху – маюсь между…»). Подтверждается это и при анализе произведений поэта, для героев которых проблема поиска выхода / входа становится одной из центральных: «…и перекрыты выходы и входы– туда, куда толпа..»; «…всюду тупик – выхода нет!», «…но выход мы вдвоем поищем и обрящем», «…вхожу я через черный ход, / А стараюсь в окна» и др. (Курсив наш – О. Ш.). [24]

Нами неоднократно отмечалось такое качество героя Высоцкого, как внутренняя динамика, активное, творческое отношение к жизни, стремление к достойному существованию; он никогда не созерцает мир, в котором живет, - он его созидает«человек Высоцкого неизменно бежит от небытия и борется против него. Его борьба за жизнь одновременно оказывается борьбой за смысл <…>, физическое противодействие – одновременно метафора борьбы интеллектуальной и духовной». И далее: герой Высоцкого «ведет борьбу за человеческое, за жизнь, против небытия и хаоса.<…> Борьба за смысл идет также на уровне личности». [26] Даже когда внешне герой выглядит статичным и бездеятельным, а его существование – бессмысленным («Песня конченого человека»), когда ему кажется, что для него все кончено и «пора туда, где только ни и только не» - а у его героев бывают и такие минуты, когда они пытаются свести свои счеты с жизнью – то и тогда «жажда жизни» оказывается сильней. Нередко в произведениях Высоцкого «пристальная Смерть» оказывается в проигрыше: то, заглядевшись на пульсирующую, «взбесившуюся жилку» у виска, она промедлила – «и прогадала»:

…Теперь обратно в кобуру ложись!
Так Смерть впервые близко увидала

То она вдруг оказывается чересчур «доверчивой»: ее «вкруг пальца обернули» и она «замешкалась…, забыв махнуть косой». В результате – снова торжествует Жизнь: «уже не догоняли нас и отставали пули…» На наш взгляд, это связано с тем, что героев Высоцкого отличает жажда как внутреннего преображения, так и деятельного преобразования окружающего мира, именно деятельного, а не только силою творческого воображения (как у некоторых романтиков), - путем, активного, творческого включения во все сферы жизни, путем утверждения Добра, Любви и самой Жизни, даже через смерть, ибо, по Высоцкому, «конец … – еще не конец: / Конец – это чье-то начало». Таково большинство его героев: многие из них, оказываясь перед выбором – бесчестная жизнь или достойная смерть, - не задумываясь выбирают последнее. Таков, например, Бродский из «Песни Бродского» («Но если надо выбирать и выбор труден - / Мы выбираем деревянные костюмы…»), таков и Солодов из «Песни Солодова». Этот герой не желает покупать физическую жизнь ценой нравственной смерти, считая ее слишком высокой платой («Но стоит ли и жизнь такой цены?!»). Герой чувствует себя «прикованным», «приговоренным» к жизни, смерть для него – прорыв к достойному существованию. На первый взгляд, это может показаться парадоксальным: как смерть может быть «прорывом» к жизни? Это противоречие подчеркивается в стихе настойчиво звучащими оксюморонами: «Нас обрекли на медленную жизнь», «коварна нам оказанная милость», «мы к долгой жизни приговорены», «мы не умрем мучительною жизнью - / Мы лучше верной смертью оживем!» Но в той системе нравственных координат, в которой находится герой, его выбор («умереть достойно») выглядит абсолютно естественным. Об этом свидетельствует твердый, уверенный тон стиха, его упругий, четкий и вместе с тем задумчиво-скорбный ритм, определяемый пятистопным ямбом, - размером, которым в русской поэзии традиционно создавались драмы и элегии:

И если бы оковы разломать –

Тому, кто догадался приковать
Нас узами цепей к хваленой жизни. (2, 239)

И хотя за мужественной решимостью героя чувствуется боль и досада, порожденные вынужденным бессилием и бездействием («Душа застыла, тело затекло, / И мы молчим, как подставные пешки, / А в лобовое грязное стекло / Глядит и скалится позор в кривой усмешке»), - «жажда жизни» и стремление к достойному

И рано нас равнять с болотной слизью –
Мы гнезд себе на гнили не совьем!
Мы не умрем мучительною жизнью –
Мы лучше верной смертью оживем!

«активное жизнеутверждающее начало...», которое помогает человеку переосмыслить «свое бытие в свете вечных человеческих ценностей (личная честность и мужество, цельность и простота, добродушие и поддержка слабого, неприятие зла и т. д.), принятых и хранимых также в сокровищнице христианской нравственности». [27] Что же касается аксиологических ориентиров и духовной доминанты поэтического мира Высоцкого, то в данном случае можно говорить об определенной динамике – движении к христианству, обусловленном поиском идеала, гармонии, истины, поиском веры как выхода и входа, как «двери», за которой Вечность: «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет и выйдет, и пажить найдет» (Ин.; 10, 9).

Примечания

«По эту сторону добра и зла» (В. Высоцкий как носитель новой национальной ментальности) // Вагант. Приложение. 1991. № 5. С. 14.

[2] Подобное соотношение вызывает в памяти тип воина-христианина (Георгия Победоносца, Илью Муромца, Александра Невского и др.), восходящего к образам Небесного Воинства с его предводителем - Архангелом Михаилом, нередко изображающегося с мечом (или копьем) Истины в руках.

[3] Думается, что именно осознание, осмысление этого поэтом и привело к замене «и мне не жаль...» на «вот только жаль...». Фраза же «жаль распятого Христа» обращена не к божественной (по отношению к которой это было бы некорректным), а к человеческой сущности Христа, к которой подобное проявление вполне естественно.

[4] Высоцкий В. Соч. В 2 т. Екатеринбург, 1997. Т. 2. С. 143. Тексты произведений В. Высоцкого, кроме особо оговоренных случаев, цитируются по этому изданию. Далее – с указанием тома и страницы в скобках.

[5] Малышев В., Смирнов О. Дорога, ведущая к храму // Вагант. Приложение. 1991. № 5. С. 3.

[7] Образность этого стихотворения обнаруживает удивительную (и далеко не случайную) связь с поэзией первой трети XX века, с произведениями А. Блока, М. Волошина, В. Хлебникова. Но наиболее всего она близка есенинской:

Где ты, радость?
Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке?

(«Годы молодые с забубеной славой»)

Постановка Высоцким рядом кабака и церкви вполне закономерна для русского культурного сознания, в котором традиционно существовала «антиномическая спаянность церкви и «кружала»», и нередко «они или соседствовали, или взаимозаменяли друг друга в пространстве русского города». (См.: Крылова Н. Кабацкие мотивы в творчестве Высоцкого: генеалогия и мифология. // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. Выпуск III. Том 1. М., 1999. С. 112). Множество примеров подобной контаминации монастырского и кабацкого быта мы находим в исследованиях И. Г. Прыжова «История кабаков в России». М., 1992. С. 69-70, 72; История нищенства, кабачества и кликушества на Руси. М., 1997. С. 165-167. По мнению А. Панченко, подобное взаимопроникновение и взаимозаменяемость кабака и церкви является своеобразной реакцией культуры кризисной эпохи на некий духовный дисбаланс. (См.: Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 20).

[8] Бородулин В. «По эту сторону добра и зла»... С. 15.

[9] По мнению А. Кулагина, «все стихотворение - развернутый оксюморон, суть которого не в самоцельной игре противоположными понятиями, а в ощущении парадоксальной сложности бытия» (Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого... С. 126).

«Охота на волков» (1968), «Охота на кабанов» (1969), «Конец «Охоты на волков», или Охота с вертолетов» (1978) и др.

[11] Подобная точка зрения имеет множество противников. См.: Кудимова М. Ученик отступника: Высоцкий и Есенин // Континент. М., Париж, 1992. № 2 (72). С. 323-341; Симаков А. Словно бог - без штанов... (О поэзии В. Высоцкого в свете православного богопочитания) // По страницам самиздата: Сборник. М., 1990. С. 216-218 и др. К сожалению, в подобных работах заметен ряд подмен, не позволяющий их авторам сделать обстоятельные, зрелые выводы. В отклике на одну из них А. Кулагин справедливо отметил, что ее автор «просто подменяет поэтическое религиозным: в художнике она (М. Кудимова - О. Ш.) хочет видеть чуть ли не церковного пастыря. /.../ Конечно, у поэта в России велик соблазн быть «больше чем поэт». Да только поэзия не терпит, когда ее оценивают не поэтическими мерками, а всякими прочими - религиозными, политическими, философскими...» (См.; Кулагин А. «Отступники» и «недоучки» // Независимая газета. 1993. 5 марта. С. 7).

[12] В связи с этим естественно возникает вопрос о вере самого поэта. По нашему мнению, на него невозможно дать однозначный ответ, ибо относится он к столь сокровенной сфере, что едва ли корректно вообще затрагивать его, тем более в научном разговоре. В лучшем случае мы можем лишь строить предположения, подкрепленные анализом текстов. Однако само по себе это занятие будет, по выражению Высоцкого, «праздным», если мы с самого начала не определимся с целью, ради которой будем это делать. Для себя эту цель мы определяем как выявление аксиологических приоритетов поэтического мира Высоцкого, его духовной доминанты. Кроме того, в подобном вопросе следует помнить о том, что вера и – далеко не тождественные понятия. (Ср. с Евангельским упоминанием пророчества Исайи: «Приближаются ко Мне люди сии устами своими и чтут Меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня; Но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим» (Мтф; 15, 8 – 9). Здесь, на наш взгляд, уместно привести высказывание композитора Альфреда Шнитке, который, отвечая на вопрос, был ли Высоцкий верующим человеком, отметил: «Я не знаю. Сейчас можно только предполагать… Скорее всего, Высоцкий был, несомненно, верующим. Есть ходящие в церковь и не верующие, а есть не ходящие в церковь и не знающие, что они – веруют. Я предполагаю такие – кощунственные варианты… По сути своей, Высоцкий относился скорее к числу верующих, независимо от того, ходил он в церковь или нет, был крещен или нет…» (Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Кн. 3. М., 1992. С. 108).

[13] Ходанов М., свящ. Я не люблю, когда наполовину... // Лит. Россия. 1998. № 6 (6 февр.). С. 12.

[14] Лосев А., Симагин Р. «Но вера есть, все зиждется на вере…» // Вагант. Приложение. 1991. № 5. С. 9. Думается, что христианство едва ли воспринималось Высоцким лишь как одна из религий мира – скорее всего, оно представляло для него сложный духовный комплекс: мировоззрение, философия, нравственные основы бытия, национальная духовная традиция и т. д.

[15] Курилов Д. Н. Христианские мотивы в авторской песне // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. II. М., 1998. С. 408.

«выбирайтесь своей колеей» воспринимается не как стремление отмежеваться от своих собратьев (как это иногда трактуется), а как призыв к поиску именно своего собственного пути.

[17] Тростников В. Н. А у нас был Высоцкий …(Памяти поэта) // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. I. М., 1997. С. 142.

[18] Не случайно именно во сне герои Высоцкого оказываются низведенными либо в инфернальную область («Мои похорона…»), либо во внутреннее «небытие» человека («Дурацкий сон, как кистенем…»). Характерно, что к небу они во сне не взывают и не обращаются: стремление к небу, ввысь – удел бодрствующих

... Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, -
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
ерие в благодать

Под иконами умирать. (1923)

(Есенин С. А. Собр. соч.: в 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 140)

Но, вероятно, поэт не захотел обнародовать столь сокровенные мысли, ибо в окончательный вариант вошло более нейтральное: «... Мне - чтоб были друзья, да жена - чтобы пала на гроб...».

[20] Интерес Высоцкого к истории и философии христианства подтверждается и при знакомстве с библиотекой поэта: об этом свидетельствует наличие в ней таких книг, как Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. (М.: Изд-во моск. патриархии, 1968), различные издания Нового Завета (Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа. М.: изд-во моск. патриархии, 1976; Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа: В рус. пер. С параллельн. местами. [Б. м.]: Print. In Sweden by Evange-liipress, 1966), сокращенный молитвословъ. (Почаевъ: Тип. Почаев. Лавры, 1894), Православный церковный календарь. 1977. (М.: Изд-во моск. патриархии, 1976) и др. См.: Список книг из библиотеки В. С. Высоцкого // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. Вып. 1. С. 456-476.

«принимая многие заповеди христианства, Высоцкий отвергает, не принимает одну - смирение» (Лосев А., Симагин Р. «Но вера есть, все зиждется на вере...». С. 11). Другим же в его позиции видится не отказ от смирения, а протест против холопства (Ананичев А. С. Сатира в песнях Владимира Высоцкого./ Доклад на междунар. конференции «Владимир Высоцкий и русская культура 1960-1970-х гг.». 8-12 апр. 1998 г. г. Москва).

[22] Звучание этого мотива в творчестве Высоцкого перекликается с древними верованиями о единстве душ живых и умерших. Подобные верования связаны с тем, что «загробный мир понимался как продолжение земного, с привычными живыми условиями жизни, с привычным кругом деятельности». (См.: Чистяков В. А. Представления о дороге в загробный мир в русских похоронных причитаниях XIX-XX вв. // Обряды и обрядовый фольклор. М., 1982. С. 123). Живые и умершие мыслились как члены одного родового коллектива, причем, как отмечает тот же исследователь, между ними «сохраняется тесная связь, умершие выступают как покровители живых». (Там же). (Выделено мной - О. Ш.). Единство мира живых и умерших является также одним из важнейших понятий идеологии христианства: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк: 20, 38).

[23] См. об этом: Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово. Воронеж, 1991. С. 61- 69.

«выход / вход» оказывается не только включенной в систему бинарных оппозиций типа «лево / право», «верх / низ», «запад / восток» и др. (см. об этом: Скобелев А. В., Шаулов С. М. Владимир Высоцкий: мир и слово. Воронеж, 1991. С. 122), но и дополняющей ее новыми оттенками содержания. Как и все бинарные оппозиции Высоцкого, она носит аксиологический характер, но в отличие от остальных она не заключает в себе ярко выраженного антагонизма, ибо нередко выход из одного пространства является входом в другое. По наблюдениям С. Свиридова, «человека, стремящегося в «высший» мир, Высоцкий обычно рисует у входа, а блуждающего в «нижнем» мире – в поисках выхода» (курсив автора – О. Ш. См.: Свиридов С. В. Званье человека. Художественный мир В. Высоцкого в контексте русской культуры // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. IV. М., 2000. С. 272).

[26] Свиридов С. В. Указ. Соч. С. 261, 262, 263.

[27] Ходанов М., свящ. Я не люблю, когда наполовину... // Лит. Россия. 1998. № 6 (6 февр.). С. 12; № 7 (13 февр.). С. 13.

Раздел сайта: