ЧЕЛОВЕК ПРЕОДОЛЕВАЮЩИЙ
Истинный поэт всегда — создатель неповторимой и своеобразной поэтической системы, пронизанной внутренними закономерностями и соответствиями, а в фундаменте ее — концептуальное единство двух самых главных и самых всеобъемлющих образов — человека и мира. Их органическим соответствием поверяется подлинность поэтической системы, потому что, по большому счету, и тот и другой образ представляет нерасчленимое единство поэтического сознания. Собственно, эта система — главный поступок поэта, остающийся и взаимодействующий с миром после его смерти. И величие поэта проясняется мерой значимости для современников и потомков его системы.
Поэзия Высоцкого многожанрова, многоголоса, многолика, и все же его слушатель и читатель испытывают на себе несомненное сознательно целенаправленное воздействие личности автора. Более того, даже обилие и разнообразие ролевых персонажей, самых невероятных порой и экзотические субъектов речи оказывается у него общим принципом поэтической реакции на действительность. Это не объяснишь актерской профессией поэта: «Я вам должен сказать, что песня для меня — никакое не хобби! У меня хобби — театр». Скорее уж надо задаться вопросом об общих исходных основаниях той и другой ипостаси Высоцкого.
Случайно ли многоголосье и многоликость уникального поэтического мира стали особенностью взаимоотношений этого поэта со своей эпохой? Вспомним. Чем очевиднее общество разобщалось ведомственными» кастовыми, клановыми и прочими перегородками, тем громче провозглашалось «морально-политическое единство», проявлявшееся то в отношении к коротким юбкам, то к длинным волосам, то к книге, которую немногие читали, то к академику, о котором не все слышали. Стремление привести к единому стандарту как внешний вид, так и образ мысли соотечественников, по сути дела, маскировало выгодное бюрократии расслоение общества.
Поэзия Высоцкого одним своим существованием опровергала это мнимое единство. «Нет, ребята, все не так», — твердила она и, словно в насмешку над «требованиями времени», растекалась по зеленеющему древу жизни. И дело не только в обилий персонажей, — это лишь одно из проявлений вариативного переживания реальности у Высоцкого. Вся его поэзия пронизана параллелизмами и противопоставлениями: «Едешь ли в поезде, в автомобиле или гуляешь...», «Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса, — Кто ни во что не верит...», «На границе с Турцией или с Пакистаном», «Или это колокольчик... Или я кричу…»
Но, противопоставив мнимому единству несводимую к нему образную реальность, Высоцкий противопоставил также действительной разобщенности идеал, единства, опирающийся на неизменную позитивную нравственную программу, где «любовь — это вечно любовь», «зло называется злом», а «добро остается добром / В прошлом, будущем и настоящем». Если кому-то и сегодня такая прямолинейность покажется на грани наивности, можно оправдать ее обращением (в данном случае) к юношеской аудитории. Но все гораздо серьезнее, ведь «проблема ценностей в предельно широком значении неизбежно возникала в эпохи обесценивания культурной традиции и дискредитации идеологических устоев общества. Кризис афинской демократии заставил Сократа впервые поставить вопрос: «Что есть благо?»2. Вот и наш современник Высоцкий очень серьезно настаивает на раз и навсегда определенных ценностных соотношениях и противоборствующих силах мира (можно уверенно полагать, что именно с этим связан «второй план», который поэт считал обязательным и для юмористических песен): И во веки веков, и во все времена / Трус-предатель всегда презираем. / Враг есть враг, и война все равно есть война, / И темница тесна, и свобода одна, / И всегда на нее уповаем.
«Благом», если отвечать на вопрос Сократа, оказывается, по Высоцкому, следование нравственным императивам, выработанным за века этической практикой человечества.
Это, в творческом плане, поиск выхода из «темницы» гласных и негласных запретов, устоявшихся вкусов и чьих-то мнений, поиск аргументов в пользу человеческого и личностного суверенитета.
нелицеприятной до самобичевания!), была мера их и его соответствия или чуждости нравственному императиву, степень готовности и решимости или — напротив — неспособности совершить недостойный человека нравственный выбор. Этим же определялись и жанрово-стилистические формы их (персонажей), поэтического воплощения и, соответственно, авторского самовоплощения — лирического героя от: «Ну и меня, конечно, Зин, / Все время тянет...» — до: «Я ступни свои сзади оставил...»; от: «... сижу и тупо ем бокалы...» — до: «Пусть чаша горькая — я их не обману».
Концепция человеческого предназначения, складывается как единая мысль, результирующая суть многоразличных судеб. В поэзии Высоцкого это — мысль о прорыве к достойному человека нравственному существованию, к творчеству добра. Главное лирическое усилие в его поэтической системе направлено на преодоление трудностей и препятствий, неблагоприятных и гибельных обстоятельств, а иногда, напротив, — комфорта, удобств конформизма, вопреки которым «надо выбрать деревянные костюмы». И преодоление совершается ради сохранения или обретения своего лица, человеческого достоинства, любви, возможности творить благо.
Этот побудительный мотив авторского миропереживания питался, естественно, многолетним опытом преодоления препон официального остракизма, ставшего политикой культурбюрократов по отношению к поэту. Поэтому стихи, непосредственно выражающие этот мотив, достигают особенно яркого эффекта присутствия реальной судьбы в образе, обнажают становой нерв этой судьбы и звучат как возвышенная, очищающая душу трагедия. Достаточно вспомнить в этой связи «Охоту на волков», которая и сегодня остается потрясающим по силе воздействия документом того времени, когда она была воспринята не только как предельно откровенное выражение авторского самосознания («Рвусь из сил... Обложили меня, обложили.., Я из повиновения вышел...»), но и как правда общая: «... слепые щенки — /Мы, волчата, сосали волчицу / И всосали: нельзя за флажки!»
Жизнь на грани, в пограничной ситуации, в момент преодоления — стихия Высоцкого. Он не раз повторял, что его интересует люди в экстремальной ситуации, но эта ситуация становилась в его поэзии, средством самопознания, самоопределения в мире и самовыражения. «... Во всех этих вещах, — говорил он о ролевых песнях, — есть мой взгляд на этот мир, на эти проблемы, на людей, на события, о которых я пишу, мой, только мой, собственный мой взгляд...»3. Так выговаривается лирическое сознание, находящее себя в экстремальной ситуации, в которой «выбора, по счастью, не дано». Так преодоление перестает быть однократным действием, эпизодом, а становится судьбой, своего рода бытийным состоянием.
Всей сутью этого единства Высоцкий принадлежит к той великой традиции русской литературы, которая утверждала читателя в чувстве человеческого достоинства и побуждала его «выдавливать из себя раба». Он; как немногие из современников, самой жизнью своей показал: нравственный человек может и обязан быть свободным. Там, где этого нет, не может быть чувства ответственности, смолкает совесть, гаснет стремление к общему благу, в душах поселяется безразличие, человек погружается в забвение прошлого и исторической перспективы. Иными словами: возникают все те проблемы, о которых; мы сегодня так громко и горячо заговорили и которые вот уже три десятилетия обсуждает с нами Высоцкий.
г. Павлодар
Примечания
1 — М., 1988, с. 120.
2 — М., 1983, с. 763.
3 «Монолог»— ЦТ, январь, 1987.