О ВЛАДИМИРЕ АНТОНОВЕ
И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ
Он появился в моем доме на Малой Филевской единожды и почти случайно и, произведя сильное впечатление на собравшихся по этому поводу гостей и оставив после себя магнитофонную запись, исчез навсегда. Лучшие его песни – о «советском космонавте», об «агенте два нули дробь семь» – сразу же пополнили наш домашний репертуар: в нашей компании многие пели и играли на гитаре. Мы почти ничего не узнали о нем в тот вечер знакомства: кажется, настоящий блатной, с годами тюрьмы и лагеря за плечами, в данный момент вроде работает грузчиком мебели где-то под Москвой... Может быть, это была легенда, однако какая-то диковатая подлинность звучала в его исполнении (один этот припев – «балаба лабу лабу ба» – в песне космонавта чего стоил!), его тексты обнаруживали такое интимное знание вокабуляра и интонаций блатной речи, а при более пристальном ознакомлении – и блатной психологии, что сомнения в настоящести предложенной нам очень краткой автобиографии отпадали.
зоны так или иначе коснулось буквально каждого жителя страны, и поэтому странно было бы, если бы ее ум и совесть (не те, которые нагло присвоили себе эти качества, а действительные) не пытались проникнуть в тайну этого потустороннего мира, в причины и пружины его существования, в психику его обитателей. Наверное, в истории России мало что может быть понято без осмысления места и роли в ней уголовного, криминального начала. Не случайно ведь пушкинский гений в самую зрелую свою пору обратился к загадкам пугачевского бунта, а Достоевский одарил нас «Записками из Мертвого дома». Во все поры существования государства российского и особенно в периоды усиления его деспотических, тоталитарных начал и становления правящих «мафий» (будь то московско-боярская, служило-дворянская или номенклатурно-социалистическая) значительная часть людей активного психологического склада, не вписавшаяся в складывающийся правящий слой и не желающая влачить рабское существование, образовывала собой «контрмафию», что-то вроде массовой народной оппозиции. Так на сломе удельных времен формировалось казачество. Так становление дворянской «мафии» и слияние церкви и государства при Алексее и Петре породили народное раскольническое движение, а усиление вестернезированной дворянской бюрократии – пугачевщину. Рождение революционно-социалистической мафии совпало с образованием криминального мира «воров в законе», которые на первых порах, до захвата власти профессиональными революционерами, сотрудничали с ними, а после захвата власти частично влились в новый аппарат государственного насилия, в большей же своей части стали ядром формирования новой массовой народной оппозиции. Оппозиции, напрочь запретившей своим членам любые виды сотрудничества с властью и объявившей вне своего «закона», «фраерами» и «суками», всех, в таком сотрудничестве состоящих.
интеллигенция в частности, – те ее представители, кому тоталитарное удушье было особенно невмоготу и кто сумел почувствовать неоднозначность и сложность этого явления и попытался в него вглядеться.
Надо сказать, что художественное постижение здесь намного опережает социальную науку, которой, казалось бы, сам Бог велел заинтересоваться всей значимостью и неповторимостью российской уголовной стихии, выходящей далеко за рамки всевозможных созданных в иных условиях и на ином человеческом материале социологических и политологических схем. Достаточно вспомнить «Калину красную» Шукшина, а до него Бабеля, да, впрочем, и Ильфа и Петрова с их Остапом Бендером. В каком-то смысле в многогранном и многоцветном наследии Высоцкого непревзойденным им самим шедевром остается его ранний блатной цикл – удивительный по силе эмоционального воздействия и красоте художественного воплощения.
Никогда не забуду первой услышанной мною в 1964 году пленки с песнями Высоцкого. Позвал сосед, поэт Татаринов. Сказал, – вот сейчас услышишь, поет один артист из театра драмы, посильнее Окуджавы. Честно говоря, слушать сразу не захотелось, Окуджава был тогда для нас, двадцати-тридцатилетних москвичей, «наше всё». Он преобразил Москву, населив ее «часовыми любви», «дежурными по апрелю», пассажирами-«матросами троллейбуса» или, вернее, открыл нам в нас самих этих часовых и дежурных, воплотив в удивительные поэтические образы и томление духа молодости, и светлые надежды хрущевской оттепели. Поставить кого-то не то что выше Булата, – рядом с ним – казалось кощунством. И вот закрутилась пленка, скептическое ухо, как зашоренный цензор, бракует какие-то, не помню, две первые песенки, и вдруг – «Их было восемь»! Разверзлись небеса. В душу хлынул какой-то сплав мужества и детскости, жестокости (вынужденной – «Ударил первым я тогда, так было надо») и доброты. Уже много позже стало понятно, на каком колоссальном поэтическом совершенстве (если оставить в стороне совершенство исполнительское) зиждется это воздействие песен Высоцкого, какие поэтические открытия таятся в его простых и даже грубых, на чей-то чересчур эстетезированный взгляд, текстах. Какой-то эпической магией завораживал четырежды повторенный «тот, кто раньше с нею был». Потом это потрясающее ноу-хау барда воспроизведется в песне «Я – “Як”, истребитель...»: «тот, который во мне сидит».
«посильнее». Он был другим. И время шло другое. На смену хрущевскому глотку свободы – тупой брежневский угар. И вот уже запел неистовый Галич. И вот с Высоцким вернулся в песню и поэзию и мгновенно завоевал страну стариннейший традиционнейший герой – русский разбойник, вор, воплощение русской вольницы. «Весна еще в начале, // Еще не загуляли, // Но уж душа рвалася из груди, – // И вдруг приходят двое // С конвоем, с конвоем: // “Оденься, – говорят, – и выходи!” // Я так тогда просил у старшины: – “Не уводите меня из Весны!”». «Но гитару унесли, с нею и свободу...». «Мне нельзя налево, мне нельзя направо, – // Можно только неба кусок...». Мятежный дух Высоцкого глаголил на языке блатного мира, облекался образами ГУЛАГа и, опускаясь таким образом в темные архетипические глубины народного сознания, взмывал оттуда к поднебесьям высочайшей мудрости. Разумеется, блатные Высоцкого – не настоящие блатные. Это, если угодно, эманация сокровенной, в чем-то очень подростковой, мечты о честном и смелом мужском братстве, противопоставленном миру злобного и ничтожного начальства, его псов и холуев и покорных ему обывателей. В блатных песнях Высоцкого найдется много чего и другого, но эта их идея представляется мне одной из наиболее значимых. Вслушайтесь в его пронзительное «ребята» («ребяты», как он иногда акцентировал): «Ребята, напишите мне письмо...», «И вы его отдайте мне, ребята...», «За меня ребята отдадут долги...» и еще во многих, многих песнях. «Наш тесный круг», бесшабашная братва, когда надо, «если Родина в опасности», способная сплотиться в грозные штрафные батальоны, бойцам которых «не писать: “... считайте коммунистом”». Да и где они, эти коммунисты? «У начальника Березкина – //Ох и гонор, ох и понт! – // И душа – крест-накрест досками, – // Но и он пошел на фронт. // Лучше было – сразу в тыл его: // Только с нами был он смел, – // Высшей мерой наградил его // Трибунал за самострел».
Боже упаси приписывать Высоцкому какую-то социальную концепцию, да еще с ворами в роли «спасителей отечества» или «народной совести». Повторюсь, это была эманация мечты о воле в условиях брежневского безвременья, и по мере того, как удушливая атмосфера сгущалась, а Высоцкий мужал, романтика его ранних произведений уступала место чувству отчаяния и безвыходности: «Спасите наши души! // Мы бредим от удушья». И в одной из самых гениальных песен барда, «Старый дом», уже нет никаких «ребят», а есть «народишко – каждый третий – враг», а вчерашний «верный кореш» Алеха, оказывается, «припадочный малый, придурок и вор», тайком из-под скатерти грозящий поэту ножом.
– Высоцкий – Галич – Ким, комета под названием Владимир Антонов. Он был «оттуда», и его зэки были не только далеки от всяческой интеллигентской романтики, но и прямо ей враждебны («А студент поет Окуджаву нам... Ах, студент, студент, – береги туза!»). Большая часть спетого Антоновым состояла из песен «смешных». «Веселые» похождения его персонажей, описываемые с отменным юмором и чувством слова, то и дело прерывались взрывами хохота слушателей. И только один раз, когда бард спел своего «Волка», приоткрылись темные бездны, таящиеся за всем этим бурлеском, и на собравшихся повеяло ненавистью и смертью. Российский блатной – страшное порождение «эпохи войн и революций» – встал с автоматом на пути каждого из нас, «семейного инкассатора», живущего «нормальной» жизнью в стране, давно поделенной колючей проволокой надвое.
И чтобы понять, что же скрывалось за внешней веселой развлекательностью песен Антонова, снова приходится возвращаться к, возможно, не вполне уместному и тяжеловатому социально-историческому анализу, к мысли о воровском мире как своего рода народной оппозиции. Наверное, близкое знакомство с этим миром, интуиция и талант подсказали Антонову одну очень важную вещь, одну существенную особенность этой оппозиции, которая и легла в основу ее художественного осмысления. Дело заключается в изначальной родственности и близости власти и оппозиции, их как бы «зеркальности». Психологическая близость таких представителей партийной мафии, как Котовский, Ворошилов, да и сам И. В. Сталин, к типу блатного пахана достаточно очевидна и прослеживается и в их облике, и в способах поведения, и в отношении к искусству, к интеллигенции и т. д. Блатная оппозиция советской эпохи образовала как бы государство в государстве, сделала ГУЛАГ полем своего владычества – не без молчаливого ведома правящей мафии, провозгласившей блатарей «социально близкими» и их руками расправлявшейся с подвластным угнетенным «населением» ГУЛАГа. Уродливость и бесчеловечность власти находили точное отражение в уродстве и садизме блатного противостояния. «Нынче охотно рассуждают о преступности и забывают, что она вскормлена многолетними преступлениями государства», – сказал недавно публицист Поэль Карп, и не согласиться с ним трудно.
«в законе», записанных Л. Копелевым в его книге «Хранить вечно»:
«Вот что значит воровская жизнь, дорогой товарищ доктор, вы можете, конечно, презирать наш преступный мир и даже опасаться, но каждый душевный и понимающий человек должен понимать, не такая это легкая и веселая жизнь, где вечно пляшут и поют. И не от глупости, не от подлости идет на эту жизнь настоящий человек, а совсем наоборот, от судьбы, от того, что он обожает свободу, имеет хороший ум и храброе сердце, но еще имеет такую психологию, что он в других условиях и в другие времена был бы, наверное, геройский атаман, партизан, подпольный большевик, граф Монте-Кристо или мастер спорта» (курсив мой. – Л. С.).
– и жажда свободы, и «храброе сердце», воспетые Высоцким, и та близость к власти, неизбывная «совковость», которую с удивительным сатирическим мастерством передал Антонов. Ибо что такое его песни «космонавта», «агента два нули дробь семь», «хоккеиста», как не великолепная комедия масок или же сны блатного, в подсознании которого сидит мечта о нормальной «красивой» жизни («Теперь и я свое урву ! Я с орденами прошвырнуся по двору»). Смутные, зачастую фантастические и детски наивные представления урки об этой жизни («по», притом почему-то зеленой), почерпнутые из киношек, лагерных устных баек и пропагандистской баланды, дают барду замечательную возможность одновременно поиздеваться и над фантазером, и над самой этой жизнью, с ее абсурдом, лживостью и партийно-патриотическими штампами. В итоге все же побеждают тяга к вольной жизни («нет мочи среди сук») и воровская солидарность («выскочил к Зямке из “Чайки” и втер тихарю промеж рог»), но уже никакой романтики, идеализации воровского братства здесь нет ни следа. Чем внимательнее вслушиваешься в песни Антонова и вчитываешься в их тексты, тем очевидней становится жесткость его сатирического письма и беспощадность его приговора в общем-то всей окружающей действительности. Если что-то и отличает его творчество от творчества «старших братьев по цеху» – Высоцкого, Галича – так это настроение полной безвыходности. Никакой лирики (может быть, только трагическая песня о Пиаф). Никакой религии. Ничего, что можно было бы назвать светлым проблеском в царстве тотальной безнадеги. Разве что смех. Да ведь не смехом единым жив человек.
Он появился у нас двадцать пять лет назад, когда никто не мог и вообразить, что спетые им песни можно будет не только открыто слушать, но и увидеть в напечатанном виде. Незаурядный человек и мастер доверил нам свою судьбу, и мы бережно сохранили его голос, а время, расставляющее все по местам, распорядилось теперь сделать его достоянием более широкого круга людей. Хочется надеяться, что эта публикация как-то найдет и самого автора, и он споет нам новые песни, и будут они такими же умными и острыми, как его старые, и, может быть, чуть-чуть более светлыми.