АВТОР И ТЕКСТ У ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО
Одной из актуальных и остро дискуссионных проблем современного литературоведения остается соотношение автора и создаваемого им текста. Дагмар Буркхарт, анализируя историю вопроса, отмечает: «... в раннем русском формализме вовлечение психологических, философских и политических импликаций в истолкование литературных текстов отвергалось, а структурализм выделял в первую очередь исследование собственных законов литературы, постструктурализм — отнюдь не выступая за реанимацию биографизма — вполне позволяет постановку вопроса и новую дискуссию о субъективности отношения “автор — текст”» [1].
Формулируя коммуникационные модели автор — реципиент, где текст выполняет функцию посредника, ряд исследователей (Б. Корман, Я. Славинський, Р. Шпиннер, К. -Д. Зееманн, Д. Буркхарт, О. Хансен-Леве и другие) предлагает типологию представлений об авторе — «изгое» [2] и «частном человеке» (В. Маркович).
Уточненная типология автора может выглядеть следующим образом:
автор — писарь,
автор — секуляризированный пророк, демиург,
автор — гонимый пророк,
автор — художник, маэстро,
автор — трикстер,
автор — частное лицо, непрофессионал.
Заметим, что типология соответствует определенным периодам литературного процесса. Первый тип представлен на ранних стадиях развития письменной литературы. Второй и третий типы существуют в представлении реципиентов на классической стадии развития литературы (хотя есть и отдельные случаи проявления автора — трикстера), а четвертый, пятый, шестой типы характерны для разных периодов ХХ века (начала века, тоталитаризма и постсоветской эпохи). Отмечается и эволюция типа автора в ХХ веке: «Автор <...> перестает быть мифической сверхличностной фигурой и <...> все больше становится просто самим собой» [3].
Процесс демифологизации фигуры автора нельзя впрямую сводить к исторической детерминированности. На наш взгляд, следует учитывать и демонтаж мифа тоталитаризма, и образование новых государственных мифов: «оттепели», «развитого социализма», «перестройки» и т. д., и общий для всего мира процесс десакрализации литературы. Кроме того, приведенная выше типология выявляет только общие тенденции, хотя в каждой литературной эпохе представлены и нехарактерные случаи.
Творчество Владимира Высоцкого представляет богатый материал для исследования выбора им для себя определенного типа автора и взаимодействующей с этим установки на соответствующего реципиента [4].
Достоверно судить об имплицитном авторе лирического текста, можно лишь исследовав его художественный мир, то есть образную систему и версификационные тенденции (выбор жанра, метра, рифмы, строфы и т. д.). Только тогда интуитивное впечатление от текста получит научно выверенное подтверждение.
Наблюдения над внешней формой стиха В. Высоцкого, в частности, над метрическим репертуаром (говорить о строфической композиции не представляется возможным, поскольку существуют различные варианты записей стихотворений), приводят к следующему выводу. В раннем периоде поэт в основном употреблял двусложники с переменной анакрузой и дольники. Позже — больше использовал трехсложные метры, помогающие воссоздать атмосферу народной песни (трехстопные анапесты и амфибрахии). Внутренней напряженности интонации текста соответствуют вольные стихи, в которых шести-восьмистопные размеры чередуются с трех-четырехстопными. Большую часть представляют тексты с полиметрической композицией. Рифмы у Высоцкого чаще — неточные, разносложные и каламбурные (ругаться — иностранцы, уконтрапунктишь — кукиш, отлично я — неприличное, столице и — милицию). Все это — предмет для специального разговора.
Исследование аллюзий в образной системе Высоцкого способствует воссозданию внутреннего мира автора.
Аллюзии у поэта — двух типов: социально-политические и литературные. Социально-политическими аллюзиями пронизаны цикл сказок, «Банька по-белому» [5], «Невидимка», «Охота на волков». Литературных аллюзий меньше. Они содержатся в заглавиях произведений («Песня о вещем Олеге», «Памятник») и начальных строках («Мой черный человек в костюме сером...», «Слева бесы, справа бесы...», есть аллюзивные цитаты («Кто был никем, тот станет всем...» /1; 199/, «Ну-ка, солнце, ярче брызни!» /2; 135/) и аллюзии ситуативные («Бег иноходца», цикл стихотворений о душевнобольных, цикл сказок). Среди аллюзий-имен собственных находим Данте, Шекспира, Киплинга, Шиллера, Байрона, Рембо, Лермонтова, Есенина, Маяковского, Шукшина, Окуджаву. Чаще всего Высоцкий обращался к Пушкину: «Посещение Музы, или Песенка плагиатора», «Песня о вещем Олеге», «Слева бесы, справа бесы...», «Мой черный человек в костюме сером...», «Песня про плотника Иосифа, деву Марию, Святого духа и непорочное зачатье»).
Таким образом, простота поэзии Высоцкого — кажущаяся, позиция его амбивалентна. Истоки феномена поэта — сплава музыки, поэзии, голоса, актерского искусства, то есть синкретизма, известного дописьменным культурам и проявившегося в нашем времени, — следует искать в скоморошестве, народном театре, смеховой культуре. Перевоплощения поэта, совершаемые им с виртуозной легкостью, — не что иное, как смена маски в балагане.
Атмосфера поэзии Высоцкого — неофициальный народный праздник, торжествующий «временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов» (М. Бахтин). Мотив маскарада, в котором все равны и равно глупы, проходит через многие стихотворения поэта:
Раздали маски кроликов,
Слонов и алкоголиков...
(«Бал-маскарад», 1964)
или:
Все в масках, в париках — все как один, —
Кто — сказочен, а кто — литературен...
Сосед мой слева — грустный арлекин,
— палач, а каждый третий — дурень.
(«Маски», 1971)
Народная смеховая культура, нашедшая воплощение в творчестве Высоцкого, помогающая превозмочь, преодолеть самые невыносимые условия тоталитарного государства, — обусловлена тем типом автора, который избран поэтом. Традиционный для русской классической литературы тип автора — пророка, демиурга не устраивал Высоцкого модной для 60-х годов расхожестью: при частом употреблении высокие понятия становятся затертыми штампами.
Поэт избирает себе тип антипода демиурга — трикстера— стукачах, штрафниках, палачах, репрессированных, Ванях и Зинах, замаскировав ее для доверчивых слушателей в форме жанров баллады, сказки, притчи («Песня-сказка о нечисти», «Сказка о несчастных сказочных персонажах», «Баллада о брошенном корабле», «Баллада о гипсе», «Баллада о борьбе», «Баллада о детстве», «Баллада о Любви», «Притча о Правде и Лжи»).
Кого избирает поэт в лирические субъекты? Дураков и сумасшедших, воров и алкоголиков, чертей, покойников и иже с ними. Словом, тех, кому в «приличной» литературе не дано высказаться. Темные, малограмотные, неразвитые, но способные ценить красоту, герои Высоцкого напоминают благородных разбойников типа Франсуа Вийона образца 60-х годов ХХ века. Но как же измельчали со времен поэта-висельника благородные разбойники! Порывистые и страдающие, нерасчетливые и непрактичные, но их страстишки — бледная тень высоких страстей романтических книжных героев. А Прекрасные дамы — стали будничными, грубыми, приземленными циничными и хладнокровными Нинками, Катьками, шалавами. Воистину, «что мы сами, господа, в сравненье с дамой той прекрасной, // и наша жизнь, и наши дамы, господа!» [6].
Лирический субъект Высоцкого — вор, алкоголик, сумасшедший, работяга, солдат, спортсмен — суть «маленький человек» ХХ века. Явление, подмеченное поэтом, — знамение нашего времени, эпохи «маленьких людей», «винтиков» государственной машины. В зеркале поэзии Высоцкого отразились страшные симптомы вырождения народа:
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.
«Я никогда не верил в миражи...», 1979–1980)
История отдельного «конченого» человека вырастает до уровня обобщения, до истории конченого поколения:
И не волнуют, не свербят, не теребят
Ни мысли, ни вопросы, ни мечты.
(«Песня конченого человека», 1971)
Поэт доводит до логического завершения образы ивановых — пример полного усреднения, обезличения. Его герои «неприметны, как льняное полотно». Объектом изображения становится стадно-массовое сознание толпы («Песенка о слухах», «Подумаешь — с женой не очень ладно...», «Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям», «Товарищи ученые», «Антисемиты»). Особенно значимо отношение героев Высоцкого к мировой культуре и театру. Для них не существует сложных философских произведений, любое из них можно упростить до двух-трех фраз (цикл рассказов о любви в каменном веке, средние века, в эпоху Возрождения). Искусство театра, основанное на условности, концентрированности действия и времени, — трудно для восприятия неразвитым сознанием. Герои Высоцкого предпочитают проводить досуг, совмещая выпивку и телевизор, а там — доступный их пониманию цирк.
Войдя в образ «бедняги Йорика», обращаясь к современным пророкам, мессиям и Гамлетам, поэт
<...> улыбаться мог одним лишь ртом,
Умел скрывать...
«Мой Гамлет», 1971)
Однако в отношении своих героев позиция Высоцкого амбивалентна. Автор — трикстер смеется, страдает, сострадает и любит человека таким, каков он есть, равным самому себе. В отличие от «новой волны», в остраненной форме воспроизводящей примитивно-реалистическую поэзию и объект ею воспеваемый, отрицающей и то и другое, — в поэзии Высоцкого отчаяние и надежда сменяют друг друга:
—
Уверен я, что мой анализ точен:
Что маски равнодушья у иных —
Защита от плевков и от пощечин.
(«Маски», 1971)
[1] Буркхарт Д. Автор, лирический субъект и текст у Осипа Мандельштама // Автор и текст: Сб. ст. СПб., 1996. С. 408. (Петербургский сб. Вып. 2).
[2] Точка зрения Д. Буркхарта на традицию, согласно которой «поэт — это критик режима и отщепенец», восходящую, по его мнению, «к Радищеву и декабристам», — нуждается в уточнении. Достаточно указать на восточный, традиционно трагический феномен пророка — от Ветхого Завета до Корана.
[3] Маркович В.
[4] П. Бухаркин пишет об этом: «Художественный текст, являющийся <...> волеизъявлением его создателя, неизбежно предполагает некое воздействие на реальное историческое и социопсихологическое пространство, в котором он существует <...> Автор <...> указывает направление и цели преображения реципиенту произведения». (Бухаркин П. Автор в трагедии классицизма // Там же. С. 102).
Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997 — с указ. номеров тома и страниц.
[6] Окуджава Б. Чаепитие на Арбате. М.: ПАN, 1996. С. 354.