ГРАЖДАНСКАЯ ЭСТЕТИКА ВЫСОЦКОГО
"Но наградою нам за безмолвие Обязательно будет звук"
В. С. Высоцкий
кругами, официально "ответственными" за искусство, от которых иного отношения нельзя было ожидать. Даже его искренним поклонникам общее и самое яркое качество его песен - проникновенность и глубина индивидуального воздействия - говорило не о том, что они имеют дело с искусством в точном высоком значении этого слова, а о том, что им "просто" поет добрый и мужественный человек, счастливо соединивший в себе многие из лучших, но вполне обычных качеств. Подобное заблуждение нередко сопровождает настоящих художников по жизни и, как правило, с нею вместе проходит. С Высоцким, однако, этого не случилось - по причинам, которые от него не зависели.
Нынешнее сомнение в подлинности достоинств творчества Высоцкого имеет другую природу. Распад времени, который лежит между современностью и той эпохой, благим намерением реформаторов предназначался к тому, чтобы сбросить в него отжившие догмы и положить от него отсчет движению к истинным ценностям и всеобщему совершенству. На деле же он оказался крайне устойчивым смысловым провалом, поглощающим всякую ценность социального существования, лежит ли она по ту или эту его сторону, выражена ли в гражданских ощущениях, в эстетических предметах или в нравственных качествах отношений. Длящееся влияние творчества Высоцкого, как и всего советского искусства, держится не эстетическим представлением в нем действительных на настоящий момент ценностей, а только человеческой памятью о них, способной в отличие от внутренней истории государства закрывать свои пустоты образами из прошлых времен. Та точка зрения, что удовлетворена происшедшими в стране переменами и полагает нынешние ориентиры вполне серьезными, видит в этих образах безобидные ностальгические фантомы стареющего поколения, заслуженно отодвинутого на обочину жизни за былые заблуждения. Этот взгляд безусловно прав насчет той роли, которая отводится в новом государстве этому поколению и его принципам; однако думается, что привер женность советскому искусству и, соответственно, острое неприятие искусства нынешнего, имеет причину более глубокую, нежели обычная старческая идеализация своей молодости. Постоянство жизненных принципов - это такое их качество, без которого они утрачивают собственное определение; но, с другой стороны, они могут лечь в основание личного достоинства человека только в том случае, если они имеют безусловное общественное главенство. Поэтому если личное, утвержденное всем смыслом социального существования, достоинство у человека когда-то было, а потом его не стало, то это не значит, что он может автоматически переключиться на стимулы, стоящие в прямом смысловом противоречии с теми устоями, в соответствии с которыми он некогда успешно строил свою жизнь; сумеет ли такой человек подчиниться новым стимулам или нет, итог уже состоялся и заключается в утрате собственного достоинства теми, кто оказался заложником честности по отношению к самому себе. Эстетические и нравственные образы из прошлых времен - это попросту мнемонические свидетельства возможности достойного существования, ясность которых, однако, не в состоянии указать условия его нового обретения.
Среди утративших реальность фантомов прошлого ясная память обязана выделить творчество Высоцкого как такое явление, сам факт которого выше условий его возникновения - и потому, что оно возникло вопреки всем условиям, и в виду небывалой мощи его звучания. Заключая в феноменальность существования Высоцкого смысл его творчества, точная память обязана, далее, заключить о феноменальности самой возможности осуществления Высоцким самого себя, то есть о безусловной самобытности той ценностно-смысловой среды, одной из ярчайших манифестаций которой было явление Высоцкого. Есть весомые причины отрицать способность авторского творчества и искусства вообще сполна выразить специфику своего сообщества; однако воспринимаемая из нынешнего времени серьезность творчества Высоцкого того же порядка, что и обоснованность претензии нашей страны на дальнейшее существование. Как в одном случае речь не идет о возврате былого влияния, так в другом - об установлении смысловой связи ценностей прошлого и настоящего; но если есть в этом творчестве вневременная истинность, способная дать ему качество классического культурного достояния, то существует и причина единства нашего государства, отличная от мозаичных ценностей современности.
* * *
Искусство советского общества его последних десятилетий довольно определенно распадается на два неравных отдела: на официальное - представляемое во всех видах творчества как бы непосредственно от лица государства, и внеофициальное - "самиздат", западную популярную музыку и ее отечественное подражание, творчество некоторых авторов в изобразительном искусстве, авторское песенное творчество, в частности, Владимира Высоцкого, в какой-то мере деятельность некоторых московских драматических театров. Это разделение, очевидно, не имело отношения ни к эстетическим признакам, ни к творческому качеству произведений. В обоих отделах, располагавших в принципе идентичными творческими и техническими средствами, выдающиеся произведения сосуществовали с образцами среднего качества и низкопробными поделками самой разнообразной тематики. Тот принцип, который позволяет строго провести это разделение, а именно - способ распространения произведений - через государственные предприятия тиражирования и средства массовой информации в одном случае, и через неподконтрольные государству средства в другом, сам по себе только указывает на принадлежность произведения одному или другому отделу и ничего не говорит о причине такого отнесения - за исключением того, что она заключалась в характере тогдашнего государства.
Возникшая на рубеже 50-х и 60-х годов неудовлетворенность официальным искусством имела не эстетические источники. Что касается возможных сопоставительных оценок "сталинизма" и "оттепели", то можно, конечно, отдать дань уваже ния идейному упорству вымирающего поколения, победившего в страшной войне и, кстати сказать, создавшего все то, что мы сейчас имеем и что уже успели растерять; можно "взвешенно" заключить, что во всякие времена есть что-то хорошее и что-то плохое. Однако единственно объективной считается та оценка, которая доминирует ныне в политических, исторических и информационных кругах и совпадает с мнением "международной общественности". И тем не менее ни ее статус, ни решительность ее доводов никак не влияют на тот факт, что именно на этом переломе возник внутригосударственный разлад, который с тех пор углублялся и расширялся и в конце концов привел к катастрофе. Вопреки мнению, исходящему из тех же кругов, что во всем виновата "система", этот разлад не был следствием системного порока государства, потому что, говоря совершенно строго, таких пороков, которые неизбежно вели бы от величия страны и полной всесторонней дееспособности государственной власти к распаду первой и банкротству второй, попросту не существует уже в силу взаимной самодостаточности этих двух обстоятельств. Утверждать, что причиной распада страны был "объективный" кризис коммунистической идеи - это то же, что выводить деградацию греко-римской цивилизации из неблаговидного поведения обитателей Олимпа, или катастрофу Реформации, сломавшей статику средневековья - из задержки Христа со вторым пришествием. Массовый исповедальный объект - это нечто совершенно отличное от того основания, на котором стоит государство - нравственного. Первый служит трансцендентному самообоснованию индивидуальности, тогда как второе содержит безусловные смыслы земного сосуществования людей. Эти функции связаны и взаимозависимы, однако попросту спутать их означает не только переложить ответственность за человеческие действия или бездействие на некие "объективные" закономерности, но и заведомо отречься от собственной способности влиять на ход событий. Поскольку здесь речь идет о конкретном государстве, а не о теоретической состоятельности коммунистической идеи, то, во-первых, нет никакой необходимости увязывать между собой эти два предмета, и во-вторых, причины распада, имеют они какие-то системные признаки или нет, лежат в личностях, располагавших в силу своего государственного положения возможностью буквально любых действий, в том числе, разумеется, и ответственных, и продуманных, и даже радикальных. В данном случае гуманистическая благонамеренность и теоретическая принципиальность этих людей, была ли та и другая сколько-нибудь честной, оказались заведомо сильнее их ответственности перед страной. Можно отметить в этой связи, что характер истолкования властью своего гуманизма не имел никакого значения тогда и не имеет его сейчас.
Коль скоро человек способен осмысливать себя и свои действия, то его сознание внутренней свободы не может остановиться на созерцании своего "Я" и спонтанности своих намерений, и потому у свободы есть цель - распознание и освоение абсолютно безусловных смыслов. Будучи смыслами бытия сознающей себя свободной индивидуальной сущности, они оперируют на материале иных свободных индивидуальных сущностей; но, став таким образом смыслами индивидуализированной всеобщности, они оперируют материалом всеобщности внеиндивидуальной. Исконной индивидности мысли отвечают две непересекающиеся всеобщности: первая, дающая индивиду самотождественность, полагает смыслы лежащими во взаимопонимании; вторая, дающая индивиду потенциал освоения объективности, полагает смыслы в самодвижение несамодостаточного индивида. Свобода распадается на нравственные смыслы исчерпывающего взаимопонимания, составляющие суть личности, и на предметные смыслы предельного самоосуществления, составляющие суть действия, и потому она нуждается в устойчивой форме самовосстановления этого распада. Форма свободы - государство -возникает из перекрестного сопоставления бытийствующих атрибутов мысли: мыслящая самотождественная индивидность, не нуждающаяся в действии, но алогичес ки наделенная абсолютной волей к действию, противополагается способности сущностного понимания, принадлежащей, может быть, исключительному индивиду, но СТОЛЬ же алогически отданной деятельной индивидной несамодостаточности - обезличенной массе. Сущность каждого человека достижима в единой социальной форме - в устойчивом противостоянии персонифицированной свободы волеизъявления и массовой свободы понимания. При этом значение имеют не предметные цели лиц власти, а только полнота личной самотождественности правителей государству; и, с другой стороны, важна не точность истолкования массой норм нравственности, а наличие собственных символьно-языковых средств, живущих в массовом общении и полагающих границу государству как самой возможности исчерпывающего взаимопонимания.
Свобода, заключающая сущность индивидуальности, самовосстанавливается в государстве - в двух взаимоудостоверяющих ипостасях гражданственности: в абсолютной личной ответственности перед государством индивида власти, полагающего свой народ исключительным хранителем истины, и в нравственной чуткости индивида массы, безусловно уважающего свою власть. Причем если вторая ипостась содержит в себе всю историческую специфику и содержательную глубину государства, то первая - его наличную возможность и текущую судьбу, стоящую в прямой зависимости от личных качеств правителей. Неважно, какие именно цели преследовали руководители СССР - воплощение теории, глобальное доминирование, всеобщее благосостояние или что-то еще; важнейшим оказалось то, что в государстве они видели не абсолютный объект своей жизненной ответственности, а абсолютное средство удовлетворения своих личных амбиций. В виду самого факта этого переворота не важна его причина - было ли это непременное желание собственноручного делания истории или пошлое тщеславие; катастрофическая важность состояла в подрыве основания народной нравственности, чутье которой не могло не распознать ложность отношения власти к самой себе - ложность отношения к индивидуальности как таковой, сутью которой стал теперь эгоизм. Гражданственность СССР распалась на иные ипостаси: на ослепляющее самомнение личной причастности власти, изнутри сокрушающее индивидуальность, и на бессмысленность нравственного самообоснования человека, которая разлилась по государству всеобщей неудовлетворенностью и пропитала ложью всякий предмет.
протест не присутствовал до тех пор, пока власть по собственной инициативе не принудила общество к его использованию и тем не выбила из-под государства его идеальное основание, а из-под себя - свою легитимность. А пока этого не произошло, общая методология этих средств состояла в поиске зон, свободных от какой бы то ни было лживости. Поиск не был осознанным, потому что гражданственность человека закрывала от него единый источник проблемы - власть, и тем не менее искомые зоны были найдены по точному признаку - по непричастности официальным структурам социального общения и присущим им принципам межличностных отношений - тем, что практиковались в комсомоле, партии, профкомах и так далее. Одна из этих зон в Советском Союзе 60 - 80-х годов лежала в сфере бытового общения; изолированная психологически, методологически и по месту и времени от сфер общения, организованных государством, но во многом совпадавшая с ними тематически, она служила областью сосредоточения искренности, доброжелательности, свободного взаимопонимания и, главное, неподдельной заинтересованности судьбой государства. Думается, именно она в последние годы СССР поддерживала жизнеспособность его государственных и экономических структур подпиткой их персонального состава, включая самый высший, нравственной энергией, без которой они мгновенно выродились в то, что мы получили после распада страны. Вторая сфера истинности выделилась по тому же принципу - непричастности официальности, но оформилась не из граж данственности, как бытовая сфера, а из свободной эстетической потребности. Специфика последней состоит в том, что она может быть вообще нечувствительна к признаку истинности - если способна удовлетвориться абстрактно-чувственными самодовлеющими эстетическими формами, например, камерной музыкой, лирической поэзией или портретной живописью, в которых завершение этих форм достигается без выхода в социально-нравственную проблематику; но та же потребность может оказаться к этому признаку крайне чувствительной - если берется за проблему самообоснования личности.
Нравственный аспект взаимоотношений составляет объект эстетического освоения в качестве самодостаточного сложносодержательного комплекса, любая частность которого может иметь собственную эстетическую ценность; такое, однако, возможно только тогда, когда этот аспект видится обществу вполне дееспособным. Но если сама нравственность, у которой нет никаких внутренних средств доказать свои преимущества собственному отрицанию, очевидно, нуждается в обосновании, то именно эта задача становится главной проблемой и ответственного художника, и нравственного эстетического интереса, и тогда о безразличии к истине не может быть речи. Официальное советское искусство находило отклик или потому, что возбуждало эстетическую чувственность формально-эстетическими средствами, или потому, что абстрагировалось от критического положения, в котором оказалась нравственность, предлагая сделать то же своему субъекту восприятия. Искусство, обращенное непосредственно на проблему самообоснования личности и потому вольно или невольно вторгавшееся в проблему обоснования цельности общества, вместе с иными следами сомнений в незыблемости существовавшего миропорядка было последовательно и беспощадно изгнано из состава средств воздействия, которым власть давала взаем свою легитимность. Это, однако, не помешало обществу дать власти и ее искусству нравственную отставку задолго до отставки политической. Уродливая карикатура на идеал была решительно отвергнута; взамен нее крайне востребованным оказалось живое свободное могущество художника.
Феноменальное вторжение песен Владимира Высоцкого в напряженное общественное внимание, состоявшееся в начале 60-х годов, было обусловлено, конечно, и характером дарования автора, и сложившейся общественной потребностью. Но присутствовало еще одно немаловажное обстоятельство. Условием случайным, техническим, привходящим, и в то же время совершенно необходимым, видится начало распространения по стране магнитофонов именно в тот момент. Однако у этой технической возможности массового воспроизведения был и другой смысл, существенный непосредственно в аспекте творчества.
и руководящем направлении. Величие власти, обретенное ею безотчетным унижением собственного основания, возвратилось ей, отраженное самобытностью основания, горьким сарказмом общества, тогда как самобытность, не составляя более государства, обратила свой интерес на самое себя. Первым пунктом повестки дня стал вопрос о сути свободной человеческой индивидуальности, который решала и власть - в поиске действенных стимулов и убедительных заклинаний, и каждый человек - в поиске условий собственного достоинства.
понятийным явлением замыкает личность в самой себе и предъявляет ей вопрос о ее первичном сущностном качестве. Причем это такой вопрос, который может либо однозначно разрешиться уяснением самодовления внутреннего интереса индивида, и стать, таким образом, его концептуальным эгоизмом, либо остаться в индивиде неизбывным сомнением в существовании объективного основания нравственности и стать его верой в возможность лучших времен. Решенность этого вопроса утверждала человека в его свободе посредством его принципиального отъединения от своего государства, от его смыслов, проблем, его искусства, равно как и от нравственного аспекта отношений; присущая магнитофону техническая возможность открывала этому человеку новую сферу эстетической свободы, очерченную, однако, специфически западной музыкой и отечественной "блатной" тематикой. Неразрешенность того же вопроса отзывалась в человеке острой болью за свое государство и напряженным ожиданием перемен; такого человека магнитофон наделил принципиально новым качеством эстетического интереса: в шумах собственноручно переписанной записи он надеялся распознать чистую искренность и правдивое самовыражение - точно такие же, какие естественно практиковались в кругу его друзей, но почему-то утратили государственное значение. Техническая особенность магнитофона сделала его каналом, соединившим автономные зоны, самоизолировавшиеся от всепроникающей лживости происходящего: эстетическое самовыражение, нацеленное на истинную сущность социальной общности, и бытовое общение, сосредоточившее в себе человеческую искренность. Видимо, по недосмотру - вопреки собственной логике допущенный властью в общество, магнитофон стал важным средством его духовного воссоединения; искусство, которое могло удовлетвориться техническими возможностями магнитофона, вновь обрело свою существеннейшую функцию - средства индивидуального самоосознания и самоудостоверения.
Этот инверсированный подход, в котором нравственность, глубоко униженная нелепой навязчивой попыткой обмана, искала идеал по признаку отрицания собственного государства, выказывал себя в общественном восприятии творчества любого крупного советского художника. Всякий художник оценивался не столько со стороны эстетических достоинств его произведений, сколько со стороны его индивидуальной человеческой значительности, которая давала о себе знать своим противоречием с нивелирующими официальными канонами. Прямизна этого подхода нередко его обманывала, предъявляя ему пустое фрондерство, эпатаж или вызывающую безвкусицу за чистую монету индивидуальности; но когда он отталкивался от своего собственного основания - нравственного, он, как правило, указывал на действительное личное достоинство мастера, полное и свободное. Уланова, Эйзенштейн, Прокофьев, Шолохов, Довженко, Шостакович, Русланова, Шульженко, Ойстрах, Тарковский, Товстоногов, Рихтер - любая из незыблемых фигур советского искусства несла на себе печать противоречия - между своей внутренней самодостаточностью и заданными условиями самоопределения, - прижизненную или посмертную, разной глубины и контраста, но одинакового смыслового значения, заключенного в серьезнейшем удивлении: как вообще возможна подобная свобода творчества? И поскольку не было тогда и нет сейчас ни возможности выделить становление их дарований из условий собственной страны, ни причин сомневаться в исчерпывающей точности и полноте их самовыражения, то эта печать стала знаком гениальности, всегда предназначенной превозмочь безвременье. В то же время многие весьма крупные художники, несомненно отличавшиеся творческой состоятельностью, которые, собственно, и оформляли общий вид официального советского искусства - вполне самобытный и отнюдь не бездарный, остались представителями школ и направлений - только потому, что их слово не имело нравственной силы.
Владимир Высоцкий не создавал монументальных творений музыкального или поэтического искусства и не отличался классическим совершенством исполнения. Обычным к тому времени был и технический путь его самовыражения. Он, однако, один увидел отнюдь не техническую перспективу этого пути. Был ли он сознательно им проложен через принципиальную непричастность государственным системам тиражирования, или так случилось само собой - важно то, что он был им точно понят: единственный из всех, кто располагал возможностями магнитофона, - более того, из всех, кто обрел творческий прилив на той мутной талой волне, Высоцкий увидел, что у этого пути два направления - вниз, в грязь вседозволенности, и вверх, к личному нравственному самоосуществлению. И "блатная" тема, послужившая ему своего рода стартовой площадкой, и все этапы его восхождения вплоть до обретения статуса безусловного нравственного авторитета, ни в малейшей мере не были отравлены ядом лукавой официальности - даже в поздних обычных публикациях. Совершенная искренность отношения к своему слушателю была раз навсегда поставлена им таким качеством своего творчества, которое не подлежит ни размену, ни жертве. Сейчас уже очевидно, что он был и остается единственным, кто в эти длящиеся новейшие времена таким образом истолковал свою творческую свободу, но тогда это было всего лишь его личное решение, ставшее неизменным жизненным принципом.
* * *
Совершенная простота понятия искренности - качество не обманчивое, но все же слишком хорошо скрывающее ее исключительное значение, в том числе в образовании социальных форм. Непосредственность владения этим понятием всяким человеком ни в коей мере не противоречит тому, что именно в нем заключен способ вхождения индивида в социум, в частности, способ принадлежности Высоцкого нашему государству.
удостоверения или воля распознать их в партнере с той же целью. Если положить смысл искренности в обоюдное стремление сторон к сущностному самоутверждению, то она станет в ряд иных средств такого самоутверждения, которыми могут служить очевидная причастность индивида деньгам, власти, массовой популярности, профессиональному успеху - предметам, которые так или иначе обладают социальным статусом идеала. С этой ролью такой предмет может справиться только в том случае, если он составляет сущностное качество данной индивидуальности, то есть если индивид, глядя в свою предельную глубину, усматривает себя тождественным этому предмету. Такой взгляд индивида на себя оправдан и истинен, поскольку отражает формально единственно возможный путь жизненной самореализации - предметный путь. Но он непродуктивен и неистинен, если усматривает в этом предмете подлинную сущность собственной индивидуальности, неистинен по определению, потому что искомая сущность - это сущность именно индивидуальности, абсолютно уникальной, не сводимой ни к каким предметам и не допускающей точной идентификации. И в то же время самоутверждение не может быть обретено никак иначе кроме самоотождествления с сущностью, достоинство которой безусловно. При том, что целью искреннего общения с обеих сторон служит собственное сущностное утверждение, его субъектом выступает безусловная вера человека в неисследимую глубину сущности партнера, не связанная с конкретным партнером, с его предметными заботами, с составом его ценностей, с его индивидуальными качествами, - вера, ищущая в общении свою реальность, но составляющая собственное внутреннее качество того, кто ею обладает. Соответственно, искренность как принцип общения никак не связана с его тематикой, не предполагает какого-то особого настроя участников и их сугубой серьезности, не зависит от точности и качества оценок обсуждаемых предметов и не обусловлена исповедальными ценностями сторон. Устанавливая сущностное тождество сторон в факте их безусловного взаимного уважения, искренность преосуществляет всякую предметную характеристику личности в безусловный фактор ее достоинства, уже не имеющий отношения ни к какой предметности и потому самодостаточный, но существующий только внутри искреннего контакта. Искренность, будучи отнюдь не только способом ведения досужего диалога, а прежде всего суще ственнейшим атрибутом индивидуальности, представляет собой устойчивую форму взаимовосприятия, а именно - такую единую форму, в которой осуществляется конституирование свободного сосуществования субъектов общения в качестве естественной нормы их индивидуального бытия. Всякая социальная общность реальна лишь постольку, поскольку ее цельный абстрактный смысл позволяет увидеть ее членам свои глубочайшие предметные качества в свете их объективной ценности. И наоборот, индивидуальность не может ни раскрыть, ни даже идентифицировать свои предельные потенциалы иначе, чем в аспекте безусловного социального блага.
Индивидные сущности узнают себя во встречной зримости непосредственного контакта, методологически развертывающегося в языковые средства взаимопонимания - всестороннего и сколь угодно глубокого. Но эти же средства, взятые в их автономности, есть не что иное, как формализованная специфика сообщества, заключающая в себе все возможные смыслы его единства. Смысловая самодостаточность языка двойственна: с одной стороны, она состоит в возможности индивидуализации, которая управляется непосредственно сущностью, реализуется в уяснении индивидом уникальности своих качеств и явлена в характерной виртуозности владения им своим языком; а с другой стороны, она лежит в тождестве его смыслового объема объему всеобщности, которая, будучи отображением видовой определенности человека, сообщает форме языка - единству сообщества - качество самовосприятия индивида - чистоту бытия, явленного в объективности насущной социальной проблематики. Последнюю наряду с семантическим аспектом следует полагать неотъемлемым атрибутом языка. Функциональная двойственность языка возникает в понятийном различении индивидности и всеобщности, именно которое он призван снять, и потому его смысловое единство заключено в тождество сущностей индивидной и социальной в безусловную гражданственность, функция которой также двоична. Будучи формой самотождественного бытия, она наделяет безразличную содержательность мысли истинностью - тождеством ее мгновенной ценности, принадлежащей индивиду, и извечной смысловой объективности, принадлежащей социуму, гражданственность сообщает форму индивидности мысли, в которой форма индивида - его жизнь - обретает форму объективности - смысл, заключающий в себя всякую содержательную личную мысль и выраженный в объективности единой предметной цели жизни. Будучи, таким образом, формой мышления - содержательного самораспада бытия, гражданственность становится чистым принципом различения тех же сущностей, индивидной и социальной, первая из которых безусловно конечна, тогда как вторая предназначена жить вечно. Всякий смысл жизни заключен в предметную форму, но его итоговая достоверность, равно как и конечная удовлетворенность жизнью, принадлежит простой очевидности личного соучастия в факте дления своего государства.
формой различения смысловой необходимости и нравственной истинности. Это различение, присутствуя во всяком акте осмысления, служит формой исчерпывающего личного самоосмысления; но, в принципе не располагая средствами смыслового разрешения, оно становится универсальной формой социума - государством, - формой, которая множественна в силу своей неизбежной предметной специфичности, но которая единственна, неделима, самодостаточна, бесконечна и неповторима в силу того, что причастный ей индивид исчерпывает в ней все свои мыслимые потенциалы. Противостояние власти и общества, пронизывая смысловую всеобщность социума, выливается в ситуативную интимность их взаимопонимания; достоверность самоосуществления, формально принадлежащая итогу жизни, в ясности этого невербального контакта становится логическим итогом всякого акта самоосмысления, неизменно заключающего о собственном достоинстве. Любой вербальный путь самореализации, отдающий серьезность объективности своего смысла, положен в единую форму невер бального сущностного взаимопонимания, сосредоточившую в себе всю ценность сосуществования, но начисто лишенную серьезности - за тем исключением, когда формообразующий момент смерти обретает ясность личностного истолкования и оформляется в устойчивость самоотверженной дружбы. И с другой стороны, проблемный комплекс государства обретает существенную обоснованность будучи заключен в форму, предъявляющую объективные смыслы бытия в непосредственной зримости их истины. У этой формы тоже нет шансов овладеть серьезностью отношения к себе за исключением отношения той личности, исключительность которой не позволяет ей воспринимать всерьез никакую обусловленность смыслов. Эта форма - искусство, а эта личность - художник.
Восприятие прекрасного всегда искренно, если оно отмечено впечатлением. Эстетическое впечатление нельзя причислить к аффектам, потому что оно всегда увенчивается актом осознания сотворенной сущности; но это и не некая специфическая мыслительная операция, потому что оно овладевает сутью непосредственно. Оно представляет собой возбуждение чистой индивидуальной сущности, отличной от своих характеристических моментов, откликнувшейся на присутствие столь же чистой сущности, явленной в красоте. Красота абсолютно универсальна, потому что видовая сущность человека едина и постоянна; она отличается внутри себя в связи с тем, что бывает разным тот путь, которым человек идет к своей индивидуальной сущности, а также разной бывает глубина, до которой он ее видит. Но это такое различие, которое следует из индивидности, к красоте отношения не имеющее, тогда как сами ее формы остаются неизменными и объективными. Различение красоты по признаку объективности и рукотворности также неправомерно, потому что рукотворной красоты, строго говоря, не существует: художник не создает красоту, а усматривает ее в объективности и фиксирует посредством разнообразных технических средств - фабулы, звука, словесных сочетаний, цвета, композиции, объема и тому подобного. Его замысел покоится не в красоте, а в истине, но которая, будучи истиной индивидной, специфицируется так же, как объективная красота - по социально типическим путям индивидного самоосвоения. Поэтому любому произведению - рукотворному комплексу красоты, в отличие от ее природных объектов, всегда сопутствует специфическое явление единения вокруг него поклонников, объединенных общим качеством самовосприятия - популярность, в которой и состоит живая реальность произведения.
впечатление всегда сугубо индивидуально; однако специфичность той же красоты, выражающая авторский замысел, инициирует иное явление - взаимную зримость индивидуальных сущностей в свете одного и того же творческого предмета. Притягательность искусства имеет две стороны: индивидуализирующую, в которой субъект восприятия распознает присутствие своей свободной автономной сущности, и социализирующую, в которой тот же субъект удостоверяется в существенной обоснованности своей сопричастности социуму. Принадлежность человека тому или иному кругу популярности открывает ему глубочайшую с его точки зрения содержательность его индивидуальности, открывает в качестве интенции к предельному взаимопониманию, и только с этой точки зрения специфика предмета популярности имеет значение. Но, сознавая себя свободной, а не специфичной, сознавая себя верой в самобытность человека как такового, эта интенция устремляется к своему пределу, не обусловленному никакой спецификой. Абстрактная причина единства сообщества вторгается в восприятие искусства таким образом, что видовое разнообразие, жанровость, стилистика, изощренность форм, историчность и современность искусства сообщества объединяются в культурологическую цельность, тогда как причастность любой сфере популярности достоверно утверждает человека в его гражданственности. Искусство не создает и не удерживает единство государства, а только демонстрирует присутствие его веч ной внутренней истины лично каждому его гражданину. Поэтому задача художника противоречива: его самовыражение, будучи личным обращением к человеку, должно обрести всеобщность звучания.
тот, в ком сознание собственной исключительности не замыкается в своей безусловности, а встречает волю распознать ее конечный смысл. Эта воля, не утрачивая ни самодовления исключительности, ни абсолютности цели, не приемлет опосредующих смысловых связей и потому оперирует только образами красоты, которая, являя собой непосредственность сущности, служит художнику критерием истинности его конкретной идеи. Исключительность художника видит мир в форме антитезы прекрасного и безобразного; но, сознавая себя в тривиальном индивидном окружении, исключительность видит себя тождественной совершенной форме красоты. Конкретная эстетическая склонность художника потому указывает ему путь к совершенству, что она принадлежит ему лишь постольку, поскольку он сам, собственной исключительностью, принадлежит тривиальности массы. Впечатление массы - единственно возможная форма удостоверения творческой состоятельности; но главный вопрос в том, каким именно образом художник истолковывает свою исключительность: если она по праву рождения принадлежит ему лично и выражена в его творческих возможностях, то всякая популярность в любой среде увидится ему самодостаточным фактором; если же она в виду определенности его происхождения на свет принадлежит существенному неизменному качеству его народа - качеству прекрасному и совершенному, то фактором удостоверения ему предстанет временная бесконечность звучания его имени. Неповторимый стиль, явленный в произведениях художника и выражающий его творческую специфику, проистекает из специфики его народа и ее же восполняет; но та невыразимая истина, которую обретает его личная уникальность в итоге его творческой жизни, принадлежит объективности и есть абсолютная истина. Если смысл искусства не в бессодержательной красоте, а в истине, а смысл творчества не в популярности любой ценой, а в вечности народной памяти, то смысл человеческого самоопределения художника состоит в его гражданственности, а смысл его личной жизни - в поиске вечной истины именно его государства.
"Блатной" стиль не случайно послужил отправной точкой песенного творчества Высоцкого. Преступную психологию определяет не агрессивность или пренебрежение чужой жизни, а непричастность личности собственному государству как единой форме индивидуального самоопределения, самоосуществления и достоинства. Агрессивность и эгоизм вполне могут уживаться с законопослушностью, тогда как у всякого вора и разбойника имеются свои представления о чести - дело в том, что эти представления по существу противоречат тем единым в своей основе представлениям, на которых стоит государство. Сквозь эйфорию "оттепели" советский человек с крайним разочарованием обнаружил, что его государство - вовсе не то, в котором правят честь и достоинство. Это открытие, разумеется, не было ему достаточным поводом отказаться от собственной честности и собственного понимания истинности человеческих качеств. Представление о достоинстве, будучи моментом конкретного сообщества, специфично и поддается анализу и сопоставлениям; но, будучи моментом индивидуального характера, оно абсолютно объективно, безусловно и заключает в себе чистую истину. Поэтому достойный человек распознает достоинство другого человека не в связи со спецификой условий самоопределения, своих или его, а единственно по чистому факту обладания им собственным достоинством вне всякой связи с путями и условиями его обретения. Достоинство раннего героя Высоцкого состояло уже в том, что оно было очевидно и неоспоримо, тогда как причина его удивительного влияния на совершенно честных людей заключалась в его поступке - в решительном отказе от собственного государства, разом предавшего всех своих граждан, в пользу личной чести. Опять же удивительно, но факт - "блатной" герой ясно видел первопричину всеобщей гражданской проблемы:
"А если б наша власть была
Она бы счастие нашла, ("она" - любовь героя, женщина вообще и, очевидно, вся страна)
".
Свобода человека предполагает его способность принципиального выбора, при этом суть различия предметов выбора указывает качество сущности выбирающего. Если серьезность выбора принадлежит таким вещам, как, например, марка автомобиля или фасон одежды, то это означает, что вся индивидуальность человека состоит в различении условий комфортности, личного экстерьера и тому подобного. Вопрос, вставший перед криминальным героем Высоцкого, был иного рода: какова, в конце концов, его собственная подлинная сущность - его, человека, покинутого собственным государством, предоставленного самому себе и вынужденного самому определяться с природой собственного бытия. В интонации одного слова "хозяюшка!" из "Баньки по-белому" явлена непоколебимая решимость героя следовать добру в прямой ответ на чудовищную несправедливость государства. За невероятной парадоксальностью этого решения последовала совершенная естественность вывода о должном: жить среди людей, таких, какие они есть, потому что они таковы, каков ты сам.
распознания человеком своих глубочайших потенциалов, и путь его самореализации, и красота его личных отношений, и сама возможность истинности его последнего часа. В развороте зрелого творчества Высоцкого представлена подлинная картина его государства, на которой специфика профессии естественно и неразрывно связана с самоценностью дружбы, массовость питейного порока - с обычной тонкостью и глубиной сопереживания, неожиданная нежность взрослого мужчины - с простотой военной героики, мягкая доброта иронии - с тяжестью глобальных предчувствий, а, например, жгучий стыд за образ собственной жизни - с захватывающей эстетикой бесцельных приключений. Лишь власти вместе с предательством, низостью, стяжательством и иными подлостями человеческой натуры не нашлось места в идеальном государстве Высоцкого, потому что это была не критическая картина страны, а точное представление о ней ее гражданина - то представление, на основании которого она существовала. В качестве творца своего государства он был мудрецом и пророком, в качестве его правителя - всемогущим нравственным идеалом, а в качестве всецело принадлежащего ему гражданина - личным другом всякому его гражданину, беспрерывно унижаемому другим государством - тем, в котором господствуют ложь и ханжество. Факт, которого жаждала оскорбленная нравственность человека, состоялся: действительный человек существует во плоти, живет полноценной жизнью и свободно отдает себя общей для всех стране такой, какая она есть. Надежда, что ложь не вездесуща и не всесильна, стала реальностью; собственный характер человека прекратил мучить его своей врожденной дефектностью и обрел красоту и мощь сущности.
* * *
Созерцание прекрасного всеохватного образа собственного бытия есть момент личного самоутверждения, который исполняет эту роль будучи способностью ощущения вневременной истины. Поэтому этот атрибутивный момент самосознания есть временной момент самозабвения, который ничего не знает и знать не хочет о длящемся драматизме жизни. Источник эстетического впечатления лежит в красоте потому, что она заявляет о присутствии вечной сущности; однако очевиднее красоты тот факт, что сущность дана также человеческой жизни - конечной, бренной, погруженной в неисследимость ее судьбы. Ровно настолько, насколько не важен вопрос о вечности человеческой сущности, важен вопрос о смысле земного пребывания; в той мере, в которой созерцание вечности не удовлетворяет смущенную жизнью душу человека, безобразный драматизм жизни способен отозваться чисто эстетическим впечатлением. Но ужас вездесущего безобразия, неразрешимость драматизма, безысходность трагичности не потому овладевают человеческой впечатлительностью, что они сами по себе указывают на нечто существенное и неизменное, а потому что в силу их земной природы всегда остается возможность их столь же земного опровержения, присутствие которой ощущает все та же способность созерцать сущности. Полагая эту возможность принадлежащей бесконечному будущему государства, она становится гражданской надеждой, инициирующей смыслы предметной самореализации; но полагая ее в неизменное единство своего государства, она ищет ее совершенную реализованность в настоящем. Сущность человека безусловно и безотчетно вверяет себя тому, кто лично решает проблему указанного опровержения.
Дар заброшенного в свою родину поэта оперирует выразительностью элементарнейших языковых конструкций, предъявляющих конечную истину в сопоставительном дроблении привычных слов, в неслучайности ударений и ритмов, в предельной точности самых обыденных интонаций - в неслучайности сокрытой эстетической истории родного языка, - непосредственно в вечности души своего народа. Всякое искусство стремится в формах объективной красоты демонстрировать предельные смыслы бытия, однако только у поэзии методологическая форма - это форма самосознания народа. Каждый подлинный художник сознает условием самореализации тождество смыслов своей творческой жизни и жизни личной, но лишь творчеством поэта руководит тождество судьбы его народа и его личной судьбы. Если поэзию определить не стихосложением, а формотворчеством языка, то поэтическим даром окажется не легкость рифмовки, а способность угадать своим личным исходом перспективу своего народа.
мелодии и голоса автора. Эстетические инструменты поэзии - ритм, рифма и иные фонические средства, и, с другой стороны, метафора, эпитет, аллюзия и тому подобное, принадлежат формализуемым средствам языка и выражают его статику, объективированную в методологических формах взаимопонимания. Написанная пером поэзия вольна находить неэлементарное значение элементарных сочетаний, равно как полагать глубину смыслов в их исчезающую тонкость, но в любом случае все смыслы стиха, лежащего на бумаге, принадлежат его структуре, в той или иной мере содержащей формализованную в словесном сочетании новизну выразительной способности языка. Поэтому поэтическая интонация, о которой говорит стиховедение, - это вовсе не то понятие, значение которого разгадал Высоцкий.
смысла сопричастности индивида социуму и смысла его самовосприятия. Интонация, вообще говоря, никогда не бывает неточной: в аспекте ее выраженной специфичности она в виде акцента указывает на характер врожденной соотнесенности человека и данного сообщества; но в аспекте собственной функции, в непосредственности ситуации, она либо указывает на присутствие ошибки в самоосмыслении и становится фальшью, либо обретает безусловную точность в совершенной естественности произношения - единой универсальной естественности, охватывающей все сообщество. Воля Высоцкого к творческому самоосуществлению обрела метод, синтезирующий специфику страны и его творческую специфику, заключающий тождество его творческой и личной судеб и состоящий в беспощадном искоренении всякой внутренней фальши. Отделяя в себе подлинность своего характера от абсурдных вожделений, он обрел изысканную простоту языка, из которой соткано прекрасное государство, соткана именно Россия, но не из языка, а именно из простоты, которая есть не что иное, как предзаданная гармония всех возможных сложностей. Его спокойствие, восторг, ирония, никогда не срывающийся крик, отчаяние, гнев, забота - это интонирование одного и того же предмета; всякий, владеющий естественностью родного языка, видел воочию, что за спиной у вопиющего безобразия, унылой безысходности, тяжкой порочности жизни стоит чистая истина бытия. Предъявленное Высоцким опровержение было неоспоримо; отданная ему всенародная любовь - это не плата за удовольствие, а, как всякая любовь, она выказала волю любящего к обладанию истиной.
Если бы Высоцкому было достаточно его популярности, то он жил бы долго и счастливо - храня о ней воспоминание. Впрочем, ее у него никогда бы и не было, если бы он не владел неизбывным даром проникать в нравственную суть социальных явлений. В свое время Достоевского и его подпольного человека до глубины души потрясла сама возможность обмануть чистейшую искренность, сосредоточившую в себе весь смысл бытия. Тот же вопрос встал перед Высоцким, но не частным творческим открытием, а итогом жизненного самоосуществления: каким образом именно он, существо глубоко порочное, а не его идеальный герой, стал предметом такой любви, пределы которой совпали с границами обширнейшего государства, безразличной к характерам, возрастам, званиям, власти и убожеству? Очевидно, не иначе, что тот принцип, который двигал его вверх по творчеству - различение себя и своего героя, своей порочности и своей же истины - оказался неразличимой внутренней сущностью среды его поклонения: склонность и способность распознавать истину спокойно сосуществовала в ней со способностью соучаствовать в мерзостях, ставших обыденностью жизни. "Суета всех сует - все равно суета", - думается, он до конца уверовал в истинность собственной строки не сразу, а несколькими годами позже, когда суета встала перед ним во весь свой метафизический рост, и он увидел себя вплавленным в бесконечный лед одиночества. Знал бы он хоть одного живого идеального человека, его жизненный итог был бы другим. Но его сверхзадача оказалась неразрешимой, потому что та страна, которую он искал, больше не существовала ни в одном человеческом экземпляре. Собственная жизнь выказала ему такую свою значительность, что ради нее не стоит шевельнуть пальцем.
Бьющая в глаза усталость, очевидный спад творческой производительности, обреченные попытки обрести официальный статус и освоить новые виды творчества, личная неустроенность, тяжелейшие наркологические проблемы - все это видит осведомленный взгляд на итог творческого развития Высоцкого. Но возможен, конечно, и другой взгляд на тот же предмет. Абсолютная свобода самовыражения, данная Высоцкому магнитофоном, не значила для него ничего кроме возможности обрести точное личное соответствие своей стране; гражданственность, которую он безусловно отождествил с собственной честью, явно или неявно манифестировалась каждой его песней и каждой ролью; боль, сквозным рефреном пронизывающая его творчество, мучила его не от ущемления индивидуальности, а от унижения достоинства государства; бесстрашный вывод о собственном бессилии ни в коей мере не имел в виду личную творческую или иную состоятельность, это было зрение неотвратимости государственной катастрофы, которое лишило его смыслов личного существования задолго до наступления ее факта.
Была ли у Высоцкого сколько-нибудь реальная возможность выкарабкаться из того положения, в котором он оказался перед своим концом? - этот вопрос имеет ту же перспективу обретения ответа, что и столь же сослагательный вопрос о возможности преодоления государством уничтожившего его кризиса. Кажется бессмысленным вообще ими задаваться, поскольку оба события состоялись. Однако поскольку необратимость того и другого не такова, чтобы со всей однозначностью диктовать условия будущему - в неприкосновенности остались и все творчество Высоцкого, пониманию которого нужна не память, а искренняя гражданственность, и целостность страны, по своей многообразной сути идентичная утраченной, то вопросы о способе и условиях их дальнейшего существования остаются открытыми. При этом нового наполнения исчерпывающими смыслами требует только тот из них, что касается судьбы государства, тогда как творчество Высоцкого, если бы оно могло само о себе судить, вполне удовлетворилось бы своей лептой в его разрешение.
* * *
же по форме вопросов: что бывает раньше - дегенерация формы правления или распад традиционного самосознания? историческая ограниченность идеи или неспособность ее приверженцев? величие общей цели или естественность героизма? деградация власти или кризис гражданской ответственности? самодостаточность государства или серьезность отношения к смыслу жизни? исчерпание потенциала культуры или закрытие источника человеческих дарований? В том же строе смыслов правомерен и абсолютно серьезен вопрос о том, что было сначала - смерть Высоцкого, единолично взошедшего от воровской бравады к совершенной чистоте нравственного самосознания и потому имевшего своевременную возможность и исключительное моральное право предъявить своим поклонникам обвинение в измене собственному достоинству, которое не могло быть проигнорировано по обе стороны власти, но не сделавшего это, или фактическая смерть государства, разменявшего свой уникальный поликультурный смысл на козыри для одномерного политического препирательства, беспредметность которого несколько десятилетий была ему более чем достаточным поводом сосредоточиться на самом себе, но не сделавшего это?
Подобные вопросы - о характере взаимной обусловленности связанных сущностей - возникают в сфере действия здравого смысла из не вполне правомерного различения последних: порождающее и порождаемое, условие и обусловленное, индивидуальное и всеобщее отличаются друг от друга только в связи со спецификой процесса поддержания понятийной реальности их единого трансцендента. До тех пор пока эта реальность, подлинный источник которой находится за пределами формы мышления, вполне очевидна, такие вопросы или составляют предмет сугубо академического интереса, или привлекают внимание своей занимательной парадоксальностью, или не возникают вообще. Но в те моменты, когда непрерывность порождающего процесса оказывается нарушенной, то вопрос о первичности и, следовательно, виновности того или иного его понятийного элемента, совершенно естественный с точки зрения собственной логики этого процесса, неизбежно оказывается погружен в замкнутый круг взаимообвинений и самооправданий или в безысходность сознания потери. Однако существует возможность другого взгляда на ту же проблему: если от стройности внутренней структуры смыслов угасшего процесса обратиться к источникам его былой самодостаточности, то есть шанс, что возникший перебой предстанет содержательным элементом более обширного процесса.
Ошибочность почти столетней истории России вытекает из обретенных общественностью доказательств утопичности коммунистической идеи, тогда как причина ее нынешних трудностей видится в отсутствии новых мобилизующих идей. Но идея - это не что иное, как ценностно-понятийная манифестация трансцендентной причины единства сообщества, которое усваивает свою текущую идею, уже сознавая себя таковым, а не наоборот. Трансцендентность корня, скрепляющего сообщество, определяет форму ее присутствия в нем - чистую абстрактность, или неидентифицируемую притягательность, ее общего смысла; предметная самодостаточность сообщества наделяет его идею смысловой объективностью. Но истинность, и с ней абсолютную ценность и внутреннюю красоту, идея обретает из воли сообщества к собственной вечности, составленной из достоинства прошлого, серьезной содержательности настоящего и бесконечности будущего. Однако смысловая объективность идеи не имеет отношения к этим атрибутам текучего времени, сообщающим вечности социальное качество, а человеческой памяти - ее единство. Поэтому идее требуется особая форма, в которой она становится индивидуальной истиной и обретает социальную дееспособность.
В процессах, которые не подчинены формализующей способности интеллекта, таких как история или личная судьба, объективационная функция форм принадлежит не закону тождества, а самоочевидности сущностных тождеств. Чтобы сущность, полагающая своим первичным качеством способность к ситуативным оценкам - к различению добра и зла - могла уяснить объективность своей внутренней истины, ей необходимо понимающее сосуществование с сущностью, полагающей свою объективность прежде положения своей истинности. Массовая воля к объективно-смысловому предметному самоосуществлению полагается на успех индивидуально-уникального упорства к личному присвоению вечной истины - к самоосуществленю непосредственно в вечной цельности своего сообщества. Живой авторитет, меряющий себя по достоинству своих предшественников, не указывает нравственной личности предметную цель ее жизни, а, оставляя ее в компетенции ее свободы, предъявляет ей истинность ее достоинства - предъявляет посредством очевидной самодостаточности личного существования в смысловой среде своего сообщества - в нравственной среде своего народа. У истинности идеи, строго говоря, нет формы, потому что ее социальная дееспособность целиком заключена в действительность живых авторитетов, которые в качестве граждан подчинены ее абстрактной истине, а в качестве носителей специфического автономного могущества выступают ее толкователями, демонстраторами, проводниками и защитниками.
внутренней специфики - в предметах, в которые сообщество полагает свой конкретный смысл. Что касается России, то невозможно указать даже форму воплощения ее трансцендентности - кроме чистого факта ее существования, форма которого - сложность как таковая, данная как совершенная невозможность конкретизации ее цельного смысла. Идея России - коль скоро в связи с Россией необходимо вести речь об идее - это чисто абстрактная эстетика ее имени, которое на разных языках и в разных смысловых контекстах должно говорить ее гражданам одно и то же. Но это - живая реальность, в которой нет никакой проблемы. Проблема заключается в наполнении единой формы российского гражданского самосознания. Она состоит в созерцании живой персонификации безусловного личного достоинства, которое, будучи обретено на любом частном внутреннем смысле России, удостоверяет этот конкретный смысл в его объективной истине, но которое, сознавая источником своего происхождения и средой реализации цельность государства, указывает тому же смыслу единый абстрактный абсолют ценности - просто Россию. Сонм живых авторитетов самой разной природы - это не символика достоинства России, а первичное условие ее существования.
те смыслы, что лежат в его творческих эстетических явлениях - идентичны друг другу и выражают суть его достоинства. В явлении и исходе Высоцкого представлен законченный формальный государственно-когнитивный опыт: выводя личную трагедию из всенародной любви, он указывает на принципиальную особенность своей среды реализации - на отсутствие ее положительного метафизического смысла, должного служить средством непротиворечивого встраивания самодостаточной индивидуальности в механику общественных отношений. Но тот же опыт, которому собственная личностная трагичность отнюдь не видится последним содержательным итогом, своей несомненной предельной осуществленностью указывает на утвердительный момент этого принципиальнейшего отсутствия - на фактическое обладание Россией, существующей необъяснимо, бесконечным потенциалом к действительному творческому самоосуществлению, питание которым открыто всякой безраздельно причастной ей индивидуальной воле, сознающей за собой всю ответственность за свою реализацию. Прикосновение Высоцкого к цельному смыслу России - безусловно истинному - предъявляет его оборвавшуюся жизнь формальным доказательством невозможности положения в Россию каких бы то ни было общих смыслов безотносительно вопросов об их природе, истинности и дееспособности, будь то деспотический абсолют царской власти, сломленный "смутой", идея преодоления "варварства" последовательной вестернизацией, опровергнутая в 1917 году, концептуальное отрицание наличной цивилизации в коммунистической идее, казуистическое упрямство которого привело страну к краху 1991 года, или нынешняя доктрина системного индивидуализма, еще ждущая своего часа. У нас налицо две вещи: исторический ряд соотечественников, величие которых бесспорно, последний из которых принадлежит нашему поколению, и длящееся единство нашего государства. Это форма преосуществления исторической бессмыслицы в вечность предназначения, метафизической пустоты - в обиталище нравственности, спонтанности желаний - в абсолют ответственности перед собой, замкнутого самодовления "Я" - в безусловную ценность личного достоинства, а массовой надежды на его обретение, всякий раз возрождающейся из ничего - в предмет заботы того, кто творит из ничего. Но надо отдавать себе отчет, что в этой форме нет ни методик самореализации, ни ее гарантий, - это просто способ взаимопонимания человека и его судьбы, которая, со своей стороны, допускает к себе только строго индивидуальные истолкования и подчиняется только силе личной веры в ее осуществимость.