ПТИ ЦЫ В ПОЭЗИИ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ,
ВЛАДИМИРА В ЫСОЦКОГО
И А Л
Представители мира птиц издавна являются объектом внимания художников слова. Появление образов летающих и поющих существ, служащих в разных мифопоэтических системах символами верха, неба, божественной сущности, свободы, жизни, вдохновения и т. д. [1], выглядит вполне естественно в творчестве Окуджавы, Высоцкого и Галича с их тяготением к темам надобыденного бытия, свободы личности и творческого самовыражения.
О внимании поэтов к птичьему миру говорит уже само многообразие видов птиц, упоминаемых в произведениях Окуджавы, Высоцкого и Галича (далее — ОВГ [2]) — диких и домашних, хищных и мирных, певчих и непевчих, «хороших» и «плохих». У Б. Окуджавы это аист, ворон, ворона, голубь, грач, гусак, жаворонок, журавль, кукушка, ласточка, лебедь, малиновка, орёл, петух, скворец, сова, сокол, соловей, чайка, ястреб [3]; у В. Высоцкого — аист, альбатрос, воробей, ворон, выпь, голубь, гусь, гриф, журавль, коршун, курица, лебедь, петух, попугай, соловей, утка , филин, чайка [4]; у А. Галича — воробей, ворон, галка, голубь, горлица, грач, журавль, канарейка, коростель, кукушка, лебедь, павлин, петух, скворец, сова, сокол, соловей, сыч [5]. У Высоцкого и Галича птичье царство дополнено сказочными существами — это, например, Сирин, Алконост, Гамаюн, Синяя птица, гуси-лебеди и другие, чьи образы могут быть предметом отдельного рассмотрения.
Образы, пришедшие из мира птиц, принимают участие в развёртывании важнейших тем творчества ОВГ, в чём можно убедиться хотя бы на примере произведений, чьи заглавия включают в себя «птичьи» номинации («Чёрный ворон сквозь белое облако глянет...» Б. Окуджавы, «Песня о двух погибших лебедях» В. Высоцкого, «Песня и Синей птице» А. Галича). О значительной смысловой и художественной нагруженности образа птицы можно говорить и в тех многочисленных случаях, когда он занимает небольшую часть текстового пространства.
Образ птицы как воплощения вольного начала связан с темой свободы личности. Ничем и никем не ограниченная возможность полёта — одна из черт облика естественного, «правильного» мира, на который так не похожа та действительность, где живут-страдают герои Высоцкого и Галича. В этом мире естественна именно несвобода, как людская, так и птичья, здесь «всё не так»: «Рай для нищих и шутов, // Мне ж — как птице в клетке» /1; 164/. Участь канарейки Галича, «птицы малой, вроде мухи», объекта манипуляций («Принесу её, суку, на дом, // Обучу канарейку гимну»), обречённой петь хвалебную песню (а с самых давних времен «канареечка жалобно поёт »), — это и судьба «маленького человека», вынужденного существовать в условиях неволи, — «А мне, глупому, лучше б в табор. ..» («Канарейка »).
Важная роль принадлежит образам птиц в «военных» текстах. Существенная деталь военного пейзажа — отсутствие птиц. Разорённая земля — это место, где «птицы не поют, деревья не растут» /ПБО; 63/, где «Певчих птиц больше нет, // нет аистов» /1; 145/. Символом смерти, в том числе и гибели на войне, выступает в творчестве ОВГ ворон (и вороньё).
Образы мира пернатых сопутствуют в поэзии ОВГ женским образам. Птицами маркируется место пребывания героини («3десь птицы щебечут тревожно» /1; 254/, время («... под вечер над тобою // журавли охрипшие летят...» /ПБО; 89/); для героя Галича при встрече его с родиной и любимой «засвистят в феврале соловьи» /209/. У всех трёх авторов проявляет себя образная параллель женщина — птица.
«птичьих» образов получает характеристику душевная жизнь героев, их чувства, настроения, состояния.
Семантика образов птичьего мира во многом обусловлена цветом оперения и особенностями голосов птиц.
Колоративная лексика, играющая важную роль в системе изобразительно-выразительных средств ОВГ, по отношению к птицам используется весьма экономно. Будучи неотъемлемым компонентом семантики образа птицы, цвет получает номинацию в случаях, когда он нетипичен (например, красный лебедь у Окуджавы), когда колоративное слово являет собой постоянный эпитет («чёрный ворон»), — но прежде всего в связи с символикой цвета.
В палитре ОВГ особо выделяются белый и чёрный цвета. У Б. Окуджавы дорогие автору люди уподобляются птицам именно белого, ассоциирующегося с возвышенностью, чистотой, цвета: В. Высоцкий — белый аист московский — /ПБО; 76/. В последнем случае цветовой эпитет оживляет «птичью» природу слова голубушка, снимая тем самым известную заштампованность словоупотребления (ласковое обращение к женщине). Именно белые перья присущи герою Окуджавы, человеку-птице, и его единомышленникам («Союз друзей»), и сбережение белизны оперения важно как сохранение чистоты идеалов — и самой личности.
«О Володе Высоцком» — это единство противоположностей: «Белый аист московский на белое небо взлетел, // чёрный аист московский на чёрную землю спустился».
С ра зноцветьем птичьего мира у Окуджавы (голубые голуби, синий орёл, красный лебедь) и Галича (Красный петух, Синяя птица, серые утята) контрастирует его двуцветность у Высоцкого — что, впрочем, не даёт оснований для противопоставления Высоцкого двум известным «живописцам» [6] как менее искусно «владеющего кистью». В поэтической системе Высоцкого особенно важен контраст, и порой именно тот, что передаётся универсальной оппозицией белого и чёрного. Применительно к птичьему миру особо отмечается белизна оперения как наиболее яркий признак, выделяющий «положительный» объект на фоне тёмных «отрицательных». Фон этот настолько обычен, что как совершенно особенный воспринимается героем мир, в котором нет ничего чёрного: «Север, воля, надежда — страна без границ. // Снег без грязи — как долгая жизнь без вранья. Вороньё нам не выклюет глаз из глазниц — // Потому что не водится здесь воронья» /1; 301/. Белые чайки привлекательны и нестандартностью поведения — летят на север, хотя «птицам положено только на юг». В известном смысле это «белые вороны» — и поэтому близки герою Высоцкого, который и сам является таковой, и уважает своеобразие в других. Таков белый слон, который «Средь своих собратьев серых <...> // Был, конечно, белою вороной», отличаясь от прочих «добрым глазом, тихим нравом // <. ..> и умом» /1; 302/. Белому цвету противостоит чернота и серость — как в отдельности, так и в соединении («чёрный человек в костюме сером» — полумистическая-полуреальная фигура). Именно эти цвета присущи воронью, заклёвывающему «белых ворон».
В одном из стихотворений на военную тему образами чёрных и белых птиц маркируются «свои» и «чужие». В кружении чёрных воронов «над трупами наших бойцов» видится несправедливость, к оторая устра няется: «Появ ились откуда-то белые птицы»; объектом же внимания воронов становится то, что достойно этого: «Ну а вороны — словно над падалью — вьются // Над чёрной колонной врагов» /2; 37/.
«Романса миссис Ребус» или персонаж «Городского романса» — «молодая, красивая, белая»: ей, «птице белой», герой и песню заказывает «птичью» — «Журавли» /1; 69/. Особое место занимает в творчестве В. Высоцкого образ белого лебедя, встречающийся в нескольких текстах.
У А. Галича у казания на белизну оперения отсутствуют. Надо отметить, что мир птиц Галича окрашен преимущественно в тёмные тона. В цветовом отношении выделяются образы птиц ирреальных. Героям поэта свойственно мечтать, но обыденность и жестокость окружающего мира преподаёт им свои уроки. Именно «за синий цвет» получает срок герой «Песни о Синей птице», с чего и начинаются его злоключения, и больной для него вопрос формулируется как вопрос о цвете: «Разберёмся ж на склоне лет, // За какой мы погибли цвет!» /153/. Символика цвета определяет характер образов участников петушиного боя в «Песенке про Красного петуха». В мифологических традициях противопоставление петухов по цвету весьма значимо: красный связан с солнцем, огнём, чёрный — с подземным царством, являясь символом смерти и зла [7]. Чёрный петух у Галича — «дьявол», «всем сущим чертям родня»; в Красном же, близком самому говорящему («мой брат»), воплощён мотив бунта, приобретающего у Галича глобальный характер: «А в небе тучи — кровавый пух, // И грозно гудит набат» /194/. Птицы-символы у Галича помещены в живую реальность. Петухи вступают в бой, «прянув из потных рук», а синие птицы целой стаей располагаются в обычном городском пространстве — «На крышах, тротуарах, проводах, // Заборах, подоконниках и трубах».
Поэтический мир Булата Окуджавы насыщен звуками, в том числе и птичьими. Поэт почти не использует лексику, характеризующую голоса именно птиц (типа щебетать, каркать— это голос живого существа вообще, в том числе и человека. Наиболее частотны глаголы кричать и петь. Крик у Окуджавы предстаёт выражением полноты чувств — именно так кричат его соловьи. Определение охрипший также используется по отношению к голосу человеческому и птичьему. Хрипота звука имеет у Окуджавы положительную оценку — как результат напряжения душевных сил, проявления творческой натуры. Хриплым голосом отличаются «положительные» люди и птицы, место звучания такого голоса — высота, реальная или воображаемая. Голос поэта, «взлетев до хрипа, // <...> достигает неба своего» /ПБО; 179/, «охрипший его баритон» /ПБО; 169/ кружится над Москвой; «Трубач хрипит своё» — и это слушается «как пенье соловья» /ПБО; 120 /; над героиней «Ситцевых женщин» «журавли охрипшие летят» /ПБО; 189/. «Золотым голоском» наделяются уподобленный птице человек — сам лирический герой-поэт /СРП; 109/ или нянька героя, поющая «молитвы без слов» /СРП; 242/. В звучащем мире Окуджавы слышнее всего голоса певчих птиц, прочие обычно безгласны.
кукарекать, , икать, кричать. Источниками этих звуков часто оказываются «плохие» или приравненные к ним птицы — ворон, филин, выпь, петух, попугай. Наи более информативен крик, содержание которого может быть передано человеческим яз ыком: ворон — «Nevermore!» — напоминает герою о смерти /1; 414/, попугай высказывается по поводу событий в Африке /1; 184/. Среди птиц Высоцкого нет поющих от радости бытия. Мир неуютен, в нем не поётся, певчие птицы либо издают тревожный щебет /1; 282/, либо улетают — или просто перестают петь.
«ирреальной реальности». Существованию управляющих миром стариков, жизни, где времена года пропахли мылом и лекарствами, противостоит прекрасное в своей «нормальности» бытие: «А девчонка гуляет с милым, // А в саду раскричалась птица !» /89/. Голос птицы оказывается одной из важнейших примет большой или малой родины, с которой герой разлучён, чаще всего насильственно. В лагере («Всё не вовремя») или эмиграции («Вечный транзит») он представляет себе родные места: «А за Окой сейчас, небось, коростель свистит, // А у нас на Тайшете ветра свистят» /157/; «А кукушка кукует в подмосковном лесу !» /204/. Озвучено птицами и мечтаемое возвращение, когда «засвистят в феврале соловьи», а герой оглянется на «птичий зов» женщины /209/. Голоса «плохих» птиц — громкие, резкие, назойливые — принадлежат у Галича ненавистному для героя миру, в котором такими голосами «Как кричит вороньё на пожарище, // Голосят рупора» /100/ и «Вопят прохвосты-петухи, // Что виноватых нет» /31/.
В творчестве ОВГ мир птиц представлен во взаимодействии с человеческим. Виды и формы этого контакта различны. Птица выступает в качестве объекта зрительного и слухового восприятия, собеседника, жертвы и т. д. Традиционная функция образа птицы как знака определённого времени у ОВГ не проявляется сколько-нибудь заметный образом. Время года или суток, с которым связаны особенности поведения птиц, «протекает» через какую-либо ситуацию: значим ым оказывается не время само по себе, а совпадающее с ним событие. Так, прилёт птиц у Б. Окуджавы в песне «Бери шинель, пошли домой» означает наступление мира — скворцы не просто прилетают, а возвращаются «к золе и пеплу наших улиц», а грачам отводится роль оркестра, сопровождающего «весёлые похороны» мартовского снега /ПБО; 107/. У В. Высоцкого полёт птиц на север предстает как результат сознательного выбора. Они «летят на север, // Если им надоест тепло» /1; 105/, нарушая установленный порядок — «птицам положено только на юг» /1; 304/. Птица, действующая по своей воле, порой наперекор общепринятому, обнаруживает свою близость с героями Высоцкого. У А. Галича поведение птиц характеризует состояние и самого героя, и окружающей его действительности. Герои существуют в пространстве, которое птицы стремятся покинуть (например, в песне «Засыпая и просыпаясь»).
Птица в творчестве ОВГ нечасто выступает в качестве обычного объекта созерцания — когда герой любуется птицей, рассматривает её, наблюдает за её повадками. Ситуация порой оказывается драматичной либо сама по себе, либо в силу вызываемых ею ассоциаций. Зловещий ворон у Окуджавы становится объектом созерцания посмертного: «Те, кто в поле вповалку (прошу извинить), // с того ворона взоров не сводят» /СРП; 42/. Постепенно уменьшающаяся стайка летящих уток становится у Галича метафорой человеческих судеб. Чаще птица является объектом слухового восприятия. Лирический герой Окуджавы внимателен к голосам птичьего мира. Соловьиное пение — один их тех звуков, которые заставляют сердце героя давать перебои /КДК; 242/, оно несёт позитивную информацию: «Какое счастье — смерти нет!..» /СРП; 18/. Героев Высоцкого и Галича трудно представить в ситуации «простого» слушания, наслаждения птичьим пением, да и сами голоса птиц зачастую к этому не располагают.
Существуя в собственном мире, птицы находятся по соседству с человеком, иногда в непос редственной близости от него. У Высоцкого и Галича в контакт с человеком входит ворон — прилетающий к нему, передающий информацию. С героем Окуджавы соседствуют иные птицы — соловей, поющий «за окошком», или малиновка, которая «сви стнет и тут же замрёт, // как будто я должен без слов догадаться, // что значит всё это и что меня ждёт» /СРП; 111/. Среда обитания героя Окуджавы совсем иная, чем та, в которой существуют герои Высоцкого и Галича, где человеку можно лишь мечтать, чтоб к нему «слетались голуби» /132/.
Человек у Окуджавы не находится в оппозиции к живой природе. Мир, в котором люди и птицы подобны друг другу, свободен от конфронтации. В творчестве же Высоцкого весьма значима оппозиция — человек (где на стороне природы — сам лириче ский герой), развёртывающаяся как противопоставление свободной личности и всех остальных, инакомыслящих и агрессивно-послушного большинства, народа и властей. Охота на зверей и птиц предстаёт охотой на людей. Объекты её различны: это и волки, в которых узнавали себя многие, и кабаны, с которыми никто не стремился себя отождествить — «а было это — про коренное крестьян ское население» [8]; это и лебеди, воплотившие в себе представление о личности «высокого полёта» — и о прерванном полёте, мотив которого так важен для Высоцкого: именно так, более обобщённо, чем в контексте «Стрел Робин Гуда», выглядит история лебедей в контексте всего творчества Высоцкого.
Вместе с тем охота на лебедей существенно отличается от других «охот» Высоцкого. Если звери представляют собой некую совокупность особей, среди которых и взрослые, и молодняк (что, в общем, и способствует восприятию тех же кабанов как большой части народа), то лебедей всего двое. Если звери и их преследователи находятся на одной плоскости и расстояние между ними невелико, то охота на птиц идёт «по вертикали», что резко дистанцирует птиц и людей; именно таким расстоянием — от земли до небес — измеряется пропасть между «высоким» лебединым и «низким» человеческим мирами. Охотники у Высоцкого приземлены и опрощены. Их движения обозначены глаголом копошиться, используемым обычно по отношению к насекомым, а душа «из жил воловьих свита» [9]. Лебеди — существа из совсем иного мира, чем охотники. Небо предстаёт не просто местом полёта, протяжённость которого ограничена, а средой обитания, где лебедь жила«под солнцем, там, // Где синих звёзд без счёта»), святое («божьи склоны», место полёта ангелов и уподобленных ангелам птиц). Вместе с тем это и седьмое небо счастья, на котором лебединая пара остаётся даже после смерти. Особым оказывается и сценарий охоты: это не преследование, лебеди не стремятся избежать опасности, они сами приближаются к убийцам, не замечая их. И если охота на животных — травля и бойня, то здесь — «обычное» убийство.
В то же время разные «охоты» имеют ряд общих черт. Действующие лица чётко разделены на охотников и жертв. Охота ведётся обстоятельно, по «правилам», причём подразумевается, что и жертвы обязаны этим правилам следовать. Охотники выступают в роли надсмотрщиков — для зверей установлены запреты, волки с детства знают, что «нельзя за флажки», а по отношению к птицам — «С ледят охотники за тем, // Чтоб счастье было кратко». Своё дело охотники делают с энтузиазмом, для них это «праздник», «забава», зверей «гонят весело», — и действуют профессионально: выстрелы достигают цели. Всё это делает вполне узнаваемой картину того общества, где «охотники» имеют власть.
Если охоты на зверей, птиц и людей у Высоцкого разнесены по разным текстам, то Галич их объединяет. Стайка летящих с севера на юг птиц («Летят утки ») постепенно уменьшается, в том числе и благодаря стараниям стрелка. Охотники на людей у Галича многочисленны, образы их поданы крупно, ярко, — что, в частности, отличает Галича от Высоцкого и особенно от Окуджавы. В «Летят утки» таковым предстаёт вертухай, чья манера речи меняется в зависимости от обстоятельств, однако замена одного вводного слова на другое (извиняюсь вместо ) оставляет в неприкосновенности содержание речи — шаг в сторону квалифицируется как побег с подразумеваемыми последствиями. У В. Высоцкого объекты охоты, как правило, сильные, крупные существа, у А. Галича же они часто выглядят слабыми, беззащитными — как люди, так и птицы — «серые утята». Однако важна сама их устремлённость к цели.
Убийство живого существа может иметь вполне практическую цель. Среди упоминающихся ОВГ блюд (а еда в их творчестве достойна отдельного разговора) есть и приготовленные из птичьего мяса. Но если превращение цыплёнка в цыплёнка табака, а гуся в гусятину воспринимается как нечто естественное, то совсем иные чувства вызывают поданные на стол сказочные гуси-лебеди и Жар-птица «в виде жареном» /2; 343/. В речи скоморохов это может быть простой гиперболизацией ярмарочного изобилия, но в контексте творчества Высоцкого возможно и иное осмысление образа — в духе «Лукоморья больше нет».
— птичьего и человеческого — находит своё отражение в образных соответствиях. Из царства птиц авторы берут образы сопоставлений, субъектом которых является человек — лирический или ролевой герой, положительный или отрицательный персонаж.
В поэзии Б. Окуджавы параллель — птица является едва ли не главным образным соответствием. Для Окуджавы значимы цвет и голос птицы, но в основе данного уподобления чаще всего лежит признак крылатости: герои Окуджавы предстают окрылёнными в прямом и переносном смысле. Поэт почти никогда не уточняет природу крыльев своих героев, читателю предоставлена возможность самому решить, крылья ли это одежды — или надежды, вдохновения, восторга, любви, смерти...: «Мальчики, // мальчики и девочки, // с крыльями и без...» /КДК; 216/, «Сколько ценителей тонких, // сколько приподнятых крыл! /СРП; 87/, «по в дороге и в опале, // и крылаты и без крыл, // знать, о Ней лишь вспоминали // Александр и Миха ил» /СРП; 25 /; «Крылья за спиною, как перед войною» /ПБО; 153/ ; «Ещё повеет главный час // разлукой ледяною, // когда останутся от нас // лишь крылья за спи но ю» /СРП; 106/. Крылата у Окуджавы смерть, которая в последний час «распахнёт свои крыла» /ПБО; 75/, крылата надежда, которая тоже распахивает «два своих крыла» /КДК; 228/. Золотые крылья героев песни «Затихнет шрапнель...» («... все мы ещё молодые // и крылья у нас золотые») — это, возможно, именно крылья надежд; сравним: «Умирают в боях молодые, // хоть не хочется им умирать, — // лишь надежды свои золотые // оставляют меж нами витать» /СРП; 55/.
Образ крыльев в русской поэзии относится к числу наиболее разработанных, и, как справедливо отмечает С. С. Бойко, в подобных случаях бывает «затруднительно решить, какой именно из фрагментов традиции имеет в виду современный поэт» [10]. Традиционность Окуджавы представляется вполне очевидной, когда он говорит, например, о крыльях надежды или использует древнейший образ смерти-птицы [11], то есть когда речь идёт о материях невещественных. Что касается героев, то традиционные крылья часто оказываются принадлежащими вполне земному созданию. Человек у Окуджавы устремлён ввысь: «Капельмейстеру хочется взлететь» /ПБО; 196/, «Ты как будто в полёте» /СРП; 109/. Вместе с тем герои с полным правом могут сказать о себе: «Мы земных земней» с последующим уточнением: «Просто мы на крыльях носим // то, что носят на руках» /ПБО; 82/.
В женских образах Окуджавы меньше земного и больше возвышенного. Если облик мужчины часто прозаичен, при его описании неоднократно упоминается о старой одежде, неприглядности принадлежащих ему вещей [12], то описания женщин почти свободны от подобного рода деталей. Женщина менее связана с землёй, и потому её легко представить, например, вспорхнувшей на ветку — при сохранении женского облика: «В модном платьице коротком, // в старомодном пальтеце, // и ладонь под подбородком, // и загадка на лице» /СРП; 24/. Певчей птице — жаворонку — уподоблена женщина, поющая «молитвы без слов золотым голоском» /КДК; 242/.
Птице традиционно родственна творческая личность — и лирический герой (фактически сам Окуджава), и его единомышленники, безымянные или вполне конкретные — «белый аист московский» («О Володе Высоцком») или тот, кто «В петербургский смог зарывшись, // зёрна истины клюёт» («Что-то знает Шура Лифшиц…», с посвящением А. Володину).
— особая порода крылатых людей. Для Окуджавы весьма характерно совмещение двух лексических пластов — «человеческого» и «птичьего» — в узком контексте: «Поэтов травили, ловили // на слове, им сети плели, // куражась, корнали им крылья, // бывало, и к стенке вели» /СРП; 113/. Такое крылатое создание ощущает под ногами земную твердь, к примеру, дорогу — то клубящиеся пылью «разные тракты», то вполне конкретную улицу: «По Грузинскому валу воинственно ставя носок, // ты как будто в полёте, // и твой золотой голосок // в простодушные уши продрогших прохожих струится» /СРП; 109/.
Птичье и человеческое объединяется и в образе белых перьев, сохранение белизны которых столь важно для героев «Союза друзей». Перо — это и часть птичьего оперения, и традиционный атрибут поэта, и все эти перья должны быть чистыми [13].
Слово поэта также имеет соответствие в птичьем царстве. Слова песни, исполняемой «маленьким оркестриком под управлением любви», «как ястребы ночные, // срываются с горячих губ». Образ ястреба в творчестве Окуджавы не несёт отрицательной оценки: актуализируются такие компоненты семантики образа, как энергичность, решительность, быстрота, целеустремлённость. В образе Красного лебедя /СРП; 17/ объединяются «два великих слова» — издавна рифмующиеся «любовь» и «кровь», и за этой рифмой стоит родство: «Кровь, она всегда прекрасна. Кровь ярка, красна и страстна»; именно кра сный цвет считается цветом любви. Лебедь, чей образ, традиционно ассоциирующийся с чистотой, возвышенностью, издавна связан с темой любви, является в то же время символом поэта, певца, высоты поэзии [14]. Появление столь необычного образа имеет вполне обоснованную мотивацию.
Параллел ь человек — птица «Они [предки — Е. К.] словно птицы на ветках, // и мне непонятна их реч ь» /СРП; 103/), и единомышленники, и те, к кому поэт находится в оппозиции, — например, дураки, собирающиеся в стаю, или «те, что виновны в убийстве» /СРП; 34/. Грозной хищной птице уподоблен И. Сталин — «усатый сокол» /СРП; 36/, «чёрный горийский орел» /СРП; 38/, простирающий крылья над всем миром.
Соответствие человек — птица в поэзии Владимира Высоцкого проявляет себя менее отчётливо, чем у Окуджавы, и — при сходстве оснований сопоставления — несколько иным образом. Если у Окуджавы птице уподоблен прежде всего сам лирический герой, которому из представителей жи вой природы ближе всего птицы (он как бы стоит на границе миров), то лирический герой Высоцкого ассоциируется скорее с земным существом, чья возвышенность не связана с крылатостью и определяется такими, например, качествами героя, как инаковость, энергия, сила, воля, гуманизм [15]. Более естественным выглядит сопоставление героя не с птицей, а со зверем — наиболее очевидна параллель с волком. Герой Высоцкого — борец, как и зверь, который может потягаться с охотником; птица же, даже сильная, погибает без борьбы. При всей симпатии к птицам высокого полёта и восприятии их гибели как трагедии говорящий у Высоцкого выступает в роли стороннего наблюдателя. У Высоцкого нет произведений, в которых под маской птицы можно было бы узнать самого лирического героя.
«полёты» у Окуджавы предстают вполне естественными действиями (поскольку есть крылья), то персонажи Высоцкого — люди весьма земные, соответственно выглядят и «полёт ы»: «Я ощутил намеренье благое — сварганить крылья из цыганской шали, // Крылатым стать и недоступным стать, — // Мои друзья — пьянющие изгои — // Меня хватали за руки, мешали...» /2; 132/, «Наступит птичий день — мы полетим, // А упадём — та к спирту на ушиб ы! » /2; 119/.
Уподобление человека птице у Высоцкого тем или иным образом ограничено. Если у Окуджавы к рылаты юные и взрослые, творческие и «обычные» люди, убиенные и убийцы и т. п., то у Высоцкого способность к полёту может принадлежать людям конкретной профессии как своеобразный отличительный признак. Параллель шофёр — птица, заявленная в первой строке песни «дальнобойщиков» («Мы без этих машин — словно птицы без крыл...» /2; 74/), получает в тексте мотивировку: шофёрам важна их «шофёрская лихая свобода», а сама работа видится возвышенным — и возвышающим — делом («Тех, кто сядет на нашу галеру, // Приведём мы и в божеский вид. // И, конечно, в шофёрскую веру»).
«два красивых лайнера» из песни «Жили-были на море...». Им, ка к и другим кораблям Высоцкого, свойственны людские чувства и действия. В то же время в них легко узнаются чёрный и белый лебеди — фольклорный аналог жениха и невесты [16]. Синтетичность образа — человека — птицы достигается за счёт совмещения в узком контексте «корабельного», «человеческого» и «птичьего »: «... он в тропики // Плавал в чёрном смокинге — // Лорд — трансатлантический лайнер »; «Пришла к нему под чёрное крыло // И встала рядом белая мадонна». Приём почти утрируется: «Кораблям и поздняя // Не к лицу коррозия, // Не к лицу морщины вдоль белоснежных крыл, // И подтёки синие // Возле ватерлинии, // И когда на смокинге левый борт подгнил», — что не приво дит, однако, к эклектичности образа.
Птица у Высоцкого нередко предстаёт существом страдающим — раненым, обессилевшим, пленённым. Образ такой птицы появляется при описании соответствующего душевного состояния героя: «И сердце бьётся раненою птицей, // Когда начну свою статью читать» /1; 51/ ; «Рай для нищих и шутов, // Мне ж — как птице в клетке» /1; 154/. Находящийся в депрессии персонаж ассоциируется с выпью. Неблагозвучный голос, неприглядный внешний облик, унылая серо-зелёная окраска, обитание в болоте, ночной образ жизни выпи сформировали народное представление о ней как о птице угрюмой, несчастной, что отразилось, например, в поговорках: «Выпь, а выпь, полно тебе выть !»: «Один, как выпь на болоте» и т. п. [17] Именно таким чувствует себя повествователь в «Смотрина х», который « стонал в углу болотной выпью, // Набычась, а потом и подбочась». Образ выпи актуализирован с помощью формы глагола набычиться, применённого по отношению к человеку, но подходящего и к птице, имеющей народное название «водяной бык». У героя «всё неладно» — и внешность, и домоустройство, и душевное состояние, которое и изливается в «стоне». Сравним: «То ли выпь захохотала, // То ли филин заикал — // На душе тоскливо стало // У Ивана- дура ка» /1; 151/.
«птицы» изображены ходящими по земле, сидящими, кормящимися, издающими звуки; видеть же их в полёте можно лишь в редких случаях.
Отметим, что образ крылатого создания «приземляется» за счёт соседства в узком контексте нейтрального (или относительно нейтрального) обозначения птицы со сниженными, в том числе просторечными элементами. Это наблюдается в так называемых жанровых песнях, язык ко торых «сугубо бытовой и строго соответствует описываемой среде» [18], встречаясь, впрочем, и в текстах иного плана. Таким образом даётся оценка отрицательного персонажа: «Пусть он, сволочь, врёт и предаёт, // Пусть он ходит, ворон, в перьях сокола » /182/; «Вопят прохвосты-петухи, // Что виноватых нет» /31/. Весьма выразительно выглядит слово из «животного» лексикона, употреблённое по отношению к птице и уподоблен ному ей человеку: «Принесу её [канарейку — Е. К.], суку, на дом»; «И принёс же черт сучку-пташечку» — о женщине, сдавшей в комиссионку пластинки с речью Сталина. В посвящённом О. Мандельштаму «Возвращении на Итаку» сниженное слово включено в отрицательную самохарактеристику героя: «Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля, // Зачем ты ввязался в чужое похмелье?» При противопоставлении «птичьего» как высокого и «человеческого» как низкого просторечное слово относится к человеку, подчёркивая контраст: «А над Окой летят гуси-лебеди, // А за Окой свистит коростель, // А тут по наледи курвы-нелюди // Двух зэка ведут на расстрел» /157/. В «Королеве материка» контраст обыгран: «О, как они ссали б, закрыв глаза, // Как горлица воду пьёт !»
В «современных Золушках» Галича видится не что сказочное — и «птичье». Героиню «Весёлого разговора» мать в детстве «Красной Шапочкой звала, пташкой вольной». Действительность беспощадна по отношению к сказке — «Скушал Шапочку Серый Волк !» Меняется и само «птич ье» на именова ние: вместо «пташки вольной» — «Интересно, мол, узнать, что за птица ?». Другой «сказочной» героине — «П ринцессе с Нижней Масловки» — адресован авторский совет: «Держись и чисти пёрышки». Женщине-птице Галича не дано свободы полёта. Мир, «где как лебеди — девицы», представляется иллюзорным: «Да была ль она, братие, // Эта Русь на Р уси? » /175/.
Образы птиц активно используются Галичем в обрисовке антигероев. Среди объектов уподобления — птицы с тёмным ассоциативным ореолом, прежде всего воона. Резкость, громкость крика петуха даёт основание сопоставить с ним отрицательный персонаж. Антигерой часто показан наслаждающимся житейскими благами. Персонаж «Фантазий на русские темы» «гогочет, как кочет, // Хоть святых выноси» после выпивки, а «Сталинские соколы // Кушают шашлык» /52/. Образ сокола (слово употребля ется только в переносном значении, закрепившемся в фольклоре как характеристика бравого молодца) относится к наиболее частотным у Галича. В соответствии с народно-поэтической традицией соколом именуется положительная личность: «Два сына было — сокола, // Обоих нет как нет! » /93/ , «Ах, кивера да ме нтики, // Ах, соколы-орлы !» В то же время соколами именуются и те, кто не вызывает симпатий повествователя: «И ушёл я, не было двенадцати, // Хлопнул дверью — празднуйте, соколики !» /78/. « Высокая» перифраза «сталинские соколы» у Галича звучит с едкой иронией. Эти пти цы находятся в клетке — «За семью заборами, // За семью запорами», их ближайшими соседями оказываются птицы семейства вороновых — галки и грачи, а сами «соколы» предаются вполне земному занятию — «кушают шашлык».
К миру птиц поэты обращаются и при характеристике с остояния человека — обычно связанного с дискомфортом: «И бо ль, что скворчонком стучала в виске, // Стихает, стихает» /ПБО; 23/; «Его [муже ство — Е. К.], наверно, женщины кра дут // И, как птенца, за пазуху кла дут» /ПБО; 3 3/; «И отчаянье бьётся, как птица, в в иске » /1; 405 /; «Медленней, чем снег, // Плывёт усталость — каменная птица» [19].
Сопоставления, не относящиеся к образной параллели — птица, представлены у ОВГ единичными случаями. У Окуджавы это, например, мессершмитты — вороны; у Высоцкого — птенец, слон — белая ворона, самолёты (но управляемые людьми) — уткиветка — птица. С убъектом сопоставления птица бывает редко, и в таких случаях её образ обычно приобретает антропоморфность: «очеловечивается» голос, движения. Так, птичка на проводах у Окуджавы напоминает циркачку, а петухи — поэтов, читающих новые стихи.
В мире птиц у ка ждого поэта обнаруживаются свои предпочтения. Окуджаве особенно близки певчие птицы, прежде всего соловей с музыкальными и поэтическими ассоциациями его образа. У Высоцкого повторяется образ лебедя (главным образом в связи с темой высокого чувства), а также образы сугубо земных птиц, в частности, кур. У Высоцкого курица явно «не птица», она принадлежит земному «низу», являясь своеобразным символом житейской прозы. Упоминания об этих домашних птицах встречаются в текстах, где действует персонаж, оцениваемый в каком-либо отношении как «низкий». Это, например, деградировавшие сказочные богатыри («Кажный взял себе надел — // Кур завёл — и в ём сидел. ..» /1; 147/); неудачливый картёжник («Руки задрожали, будто кур я вор овал» /1; 62 /); «лизоблюд придворный» («Сочинил царю стихи — // Получилось курам на смех» /2; 263/); зав истник («У них денег — куры не кл юют » /1; 8 9); «дикий вепрь огромадный», с ъевший «почти всех женщин и к ур» /1; 105/. У Галича к повторяющимся относится образ голубя. В окружающей действительности герою не хватает того, с чем традиционно ассоциируется эта птица — мира, кротости, нежности. Состояние природы, живущей по естественным законам, контрастирует с происходящим в жизни людей: «Было небо голубиной ясности, // Но сердца от холода свело » /30/. Гармоничному миру причастен и метафорический «семиструнный голубь».
Повторяющиеся у разных авторов образы птиц в большинстве случаев получают одноплановую оценку, в целом совпадающую с закреплённой в мифопоэтической традиции, где, например, аист, лебедь, соловей отнесены к «хорошим», а вороньё — к «плохим» птицам [20]. В то же время обнаруживаются и различия.
«положительная» у Галича как птица, чей голос — одна из примет покинутой родины («Вечный транзит»), не является таковой у Оку джав ы: с её голосом ассоциируется до сужая молва, обывательские разговоры , в «Этой женщине...» глагол накуковать семантически сближается с разговорным наболтать, то есть «наговорить лишнего, вздорного» [21]. Герой при этом не нуждается ни в каких подсказках: «Ах, ни кукушкам, ни ромашкам я не верю // И к цыганкам, понимаешь, не хож у».
«За семью заборами ») образ грача: «Там и фауна, и флора. // Там и галки, и грачи, // Там глядят из-за забора // На прохожих стукачи». Галки и грачи относятся к семейству вороновых — сюда же в контексте творчества Галича причисляются и стукачи; обращает на себя внимание и «говорящая» рифма. У Окуджавы же семантика этого образа тра ди ционна: появление грачей, их крики — свидетельство наступления весны.
По-разному оценивается авторами и образ воробья. У Вы соцкого воробей отнесён к «плохим», «низким» птицам , что соответствует старым мифологическим представлениям [22]. О воробьях поэт упоминает в связи с известной ситуацией в Китае. Говорящий (не автор) не выражает возмущения массовым истреблением птиц, для «рабочих советского завода» антиворобьиная кампания выглядит смешной и пустой затеей: «Давите мух, рождаемость снижайте, // Уничтожайте ваших воробьёв!» /1; 49/. В «Песенке про мангустов» упомянута вина воробьев — съели «рис в Китае с полей», что представляется неким оправданием для последующих действий людей. Объяснение того фа кта, что Высоцкий, столь неравнодушный к теме охоты и безоговорочно встающий на сторону преследуемых и убиваемых, прошёл мимо столь драматичной ситуации, ничего не сказав «от себя», не сочувствуя погибшим даже «издалека», может заключаться как в «китайской специфике» сюжета, так и в самом объекте охоты. В птичьем мире Высоцкого главные роли играют значите льные, «сильные» птицы, а также те, чьи образы имеют чёткий ассоциативный ореол, благодаря которому образ включается в систему оппозиций (белые — чёрные, «хорошие» — «плохие» ). «Обыкновенным же птицам отводится сравнительно скромное место. Этим Высоцкий как поэт существенно отличается от Галича, внимательного именно к «рядовым» птицам (как и к «маленьким», «рядовым» л юдям). Образы воробьёв, голубей, скворцов встречаются у Галича в пе снях , где поэт говорит «от своего лица», то есть не в жанровых.
Птицей, образ которой значим для всех трёх поэтов, является ворон. Роль данного образа в их творчестве настолько существенна, что требует освещения в рамках отдельной работы. Здесь же отметим лишь то, что, осваивая мифопоэтическую традицию, авторы в своих интерпретациях классического образа обнаруживают как известное сходство, так и различие. Наиболее общим оказывается глубоко укоренённое в традиции представление о вороне как о птице смерти. Отличия же заключаются, например, в разной степени обобщённости (у Окуджавы — максимальная), а также в актуализации различных компонентов семантики образа.
Подведём некоторые итоги.
поэтов.
Булата Окуджавы — пространство между землёй и небом. Небо удалено от земли, там парит душа восхищённого человека, там пребывают и души погибших. На большой высоте, однако в пределах видимости людей, летают зловещие птицы, наделённые могуществом, — чёрный ворон, «усатый сокол» (он же «горийский орёл »). Обычные же птицы находятся по д небесами — и над землёй. Поэт располагает своих птиц над земными объектам и: «на д зеленым ещё колоском», «над тобою», «над его [снега — Е. К.] головой», а также на ветках, проводах. Птицы близки людям не только пространственно. Ч еловек у Окуджавы — существо крылатое и часто «певчее», то есть творческая личность, а в птице угадываются человеческие черты. Миры людей и пернатых гармонично сосуществуют, проникая друг в друга. В птичьем царстве Окуджавы радостны цвета и мелодичны звуки, к чему не могут остаться равнодушными его герои. Это прежде всего сам лирический герой, умеющий слышать голоса живого мира: «Кричит какой-то соловей // отличных городских кровей, // как мальчик, откровенно: // “Ка кое счастье — смерти нет !..”» /СРП; 19/. Герой Окуджавы, человек-птица, видит крылатыми и других. Человеческая личность предстаёт возвышенной даже в н еприметном облике «маленького человека».
Владимира Высоцкого — это «седьмое небо», находящееся рядом со звёздами и по соседству с ангелами, то есть на стыке реального и ирреального. Большинство же птиц находится поблизости от земли (главной стихии Высоцкого). Земля важна как источник пищи (для домашних птиц, воронья) и место гнездования. Особо выделены самые «земные » — куры и гуси. Наиболее значимые характеристики птиц — цвет, величина и сила. Авторское предпочтение отдается крупным «сильным» птицам с белым оперением. Главная оппозиция в мире птиц у Высоцкого основана на цветовом контрасте (белые и чёрные птицы как «хорошие» и «плохие »). Голоса птиц не отличаются мелодичностью. Человеческий и птичий миры существуют обособле нно друг от друга. Контакт человека с птицей может осуществляться в насильственной форме (охота), птица оказывается жертвой. Для самого лирического героя общение с птицей не характерно. Человек , замечая птиц, не рассматривает их как эстетические объекты. Образная параллель человек — птица проявлена слабо. В мире птиц нет соответствия самому лирическому герою.
обитают в непосредственной близости от земли, в пространстве тесном и душном, где они почти не летают и не поют. Птичье царство окрашено преимущественно в тёмные тона, белых птиц практически нет. Выделяется группа «маленьких» птиц — некрупных, неярких, слабых. Окружающая действительность к ним сурова, птицам приходится улетать или «прятаться в скворешники». Другой разряд птиц представлен семейством вороновых — чёрным, активным, громогласным ; примыкают к этой группе и крикливые петухи. Птичий мир у Галича весьма напоминает человеческий — в том виде, в каком знал его поэт. Весьма заметно образное соответствие антигерой — «плохая» птица. Поэт сочувствует «маленьким» птицам, как и «маленьким» людям, — всех объединяет дискомфортность бытия. Место, где суждено пребывать лирическому герою, отличается тем, что пернатым здесь плохо. «Не летят к нам птицы с тёплого юга» /194 /, голуби слетаются только к волшебнику, а к герою прилетает ворон. Из представителей птичьего мира лирическому герою близок Красный петух, активно сражающийся со злом.
трёх больших поэтов двадцатого столетия нашли своё воплощение в изображении ими мира птиц — вечных спутников человека.
Примечания
[1] Мифы народов мира: Энцикл.: В 2 т. Т. 2. М., 1987. С. 346.
[2] Аббревиатура Вл. И. Новикова.
— ПБО/; Б. Капли Датского короля. М., 1991 /КДК/; Б
[4] . Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997. Стихи цитируются по данному изданию с указанием номера тома и страниц в тексте.
Галич А. Петербургский романс. Л., 1989. Стихи цитируются по данному изданию с указанием страниц в тексте.
[6] О важности цвета в поэзии Окуджавы и Галича см., напр.: // Проблем ы творчества Булата Окуджавы: Тез. докл. и материалы науч. конф. Магадан, 1999. С. 24–26; Фризман Л. Г. «Каждый пишет, ка к он сл ышит» / / Мир Высоцкого: Вып. III. Т. 1. М., 1999. С. 288–289.
[7] Мифы народов мира. Т. 2. С. 309.
Назаров А. Охота на человека // Мир Высо цкого: Вып. III. Т. 1. М., 1999. С. 342.
[9] Таким образом, на влюблённых лебедей охотятся те, чья душа не просто грубо материальна — будучи свитой из жил животного, по своей природе неспособного к любви, она глуха к этому чувству.
. Пушкинские традиции в лирике Булата Окуджавы // Мир Высоцкого: Вып. II. М., 1998. С. 480.
[11] Этот образ получил известное развитие ещё в древнеславянской мифолог ии. См.: А. Н. Мифология славян: Загробный мир по древнерусским представлениям. СПб., 1999. С. 40.
«соответствует идеалу эпохи, когда неустроенность была признаком “своего”, интеллигентного человека» (Найдич Л
[13] Для героя Окуджавы чистота — едва ли не главное требование, предъявляемое человеку и миру: «О, были б помыслы чисты!.. О, были б небеса чисты!.. О, руки были бы чисты! А остальное всё приложится» /КДК; 220/. Важно для героя и то обстоятельство, что в последний час он лежит «чистый-чистый». Понятия чистого и прекрасного у Окуджавы весьма близки. То, что привлекательно, будь то утро — время надежд и обновления, слово или музыка, предстаёт чистым (или очища ющим): «Всё оно [утро — Е. К.] смывает начисто»; «Молва за гробом чище серебра»; «Сигнал тревоги чист».
— «И, улыбаясь, мне ломали кр ыл ья » /2; 142/. Образ сломанных крыльев у Высоцкого встречается дважды — и оба раза эти крылья рифмуются с бессильем — невыносимым для героя состоянием.
«Песню о чёрном и белом лебедях», стилизованну ю Высоцким под русскую народную песню.
[17] Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 1. С. 244.
[18] А. Е // Мир В ысо цкого: Вып. I. М., 1997. С. 366.
[19] Галич А.
Фольклорная традиция в лирике Б. Окуджавы // «Свой поэтический материк...»: Науч. чтения, посвящ. 75-летию со дня рождения Булата Окуджавы. М.: МГУ, 1999. С. 36–37. Подобный вывод следует признать справедливым также в отношении Высоцкого и Галича. ОВГ опираются на традицию — и в то же время не скованы ею.
[22] Мифы народов мира. Т. 2. С. 348. Воробей относится к «плохим» птицам наряду с вороном, совой, филином. Среди компонентов семантики — низость, драчливость, жадность и под.