ПОЭТИЧЕСКАЯ ФАУНА ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО
Проблемы исследования*
Поэтическая фауна Высоцкого столь разнообразна, упоминания и художественные воплощения животных, птиц, рыб, пресмыкающихся, насекомых столь многочисленны и полифункциональны, что пока речь идёт больше о проблемах изучения данной темы, чем о вполне выверенных результатах, хотя некоторые её аспекты в литературоведении освещены. Так, Е. Г. Колченкова в целом убедительно проанализировала архетип волка у Высоцкого [1]; Е. В. Купчик перечислила фигурирующих в его поэзии птиц (это «аист, альбатрос, воробей, ворон, выпь, голубь, гусь, гриф, журавль, коршун, курица, лебедь, петух, попугай, соловей, утка, филин, чайка» [2]) и раскрыла некоторые их художественные функции. Лишь один из выводов исследовательницы не представляется обоснованным: «Образная параллель человек — птица » (с. 396–397). А как же «Конь на скаку и птица влёт, — // По чьей вине?..» /2; 221/ [3]? Правда, в «Прерванном полёте» — не собственно лирический герой, а лирический персонаж, он, а не я, но функционально он вполне идентичен лирическому герою с его автобиографизмом и во всяком случае автопсихологизмом. Конечно, это частность. Но что вообще значит «образная параллель человек — птица проявлена слабо»? Насколько слабо? Или: «У Высоцкого повторяется образ лебедя (главным образом в связи с темой высокого чувства), а также образы сугубо земных птиц, в частности, кур» (с. 393). Как часто повторяются? Определения типа «часто — редко», «характерно — нехарактерно» и т. п. не могут звучать во всех отношениях убедительно.
«поэтическая фауна» или даже только «птицы у Высоцкого», статистика оказывается крайне затруднена. Легко сосчитать лексику, но зачастую просто невозможно складывать образы весьма различного смыслового и содержательного наполнения, особенно такие сложные, каковы образы Высоцкого. Е. В. Купчик в классификацию их видов не вдаётся, статья называется вообще «Птицы в поэзии...» трёх авторов, — даже не «Образы птиц...». Но, во-первых, не всякое упоминание того или иного объекта является образом, по крайней мере полноценным. Во-вторых, образы либо основываются на прямом значении слов, либо создаются при помощи сравнений, либо бывают иносказательными: метафорическими, эмблематическими, аллегорическими, символическими и т. д., да ещё используемыми в условно правдоподобной реальности или в реальности фантастической. Можно подсчитать, например, сколько раз упоминаются куры, и Е. В. Купчик, безусловно, права, говоря: «У Высоцкого курица явно “не птица”, она принадлежит земному “низу”, являясь своеобразным символом житейской прозы» (с. 393). Но это всё-таки само собой разумеется, курица как таковая нигде в мировой литературе или просто в речи не фигурирует в качестве высокопоэтического образа. Другие же птицы могут представать очень по-разному, и нужно всячески приветствовать то, что Е. В. Купчик рассматривает поэтическую орнитологию сразу трёх бардов (сопоставление всегда плодотворно, помогает определить специфику индивидуального творчества), показывая, например, что «обыкновенным» птицам у Высоцкого «отводится сравнительно скромное место. Этим Высоцкий как поэт существенно отличается от Галича, внимательного именно к “рядовым” птицам (как и к “маленьким”, “рядовым” людям)» (с. 395). Но опять-таки — насколько «сравнительно» скромное место занимают «обыкновенные» птицы у Высоцкого?
С одной стороны, желательно это знать поточнее, с другой стороны, тут можно пойти по пути сложения аршин с пудами. Ведь те же куры, которых Е. В. Купчик не дифференцирует по разновидностям образов, на самом деле практически несопоставимы. В словах завистника «У них денег — куры не клюют» /1; 89/, как и в том же фразеологизме, использованном в стихотворении «Люди говорили морю: “До свиданья”...» /2; 11/, реально никаких кур, в сущности, нет, настоящие куры не только у соседей завистника, но и вообще ни у кого никогда денег не клюют. Нет реальных кур и во фразеологизме «курам на смех», прозвучавшем в «Частушках» к кинофильму «Иван да Марья» /2; 263/. Когда каждый из морских богатырей «взял себе надел — // Кур завёл — и в ём сидел» /1; 147/, это как бы настоящие куры, но именно как бы, потому что они существуют наравне со сказочными персонажами, принадлежат не условно реальному, а фантастическому миру. То же относится к курам, которых почти всех съел, наряду с женщинами, «дикий вепрь огромадный», он же «то ли буйвол, то ли бык, то ли тур» /1; 104/, хотя все упомянутые виды животных — травоядные. Вдобавок здесь куры — средство создания комического эффекта, поскольку оказываются в одном ряду со съеденными женщинами. «Вепрь» разборчив, предпочитает мясо понежнее, но главное — приравнивание женщин и кур в данном случае есть только средство весёлой насмешки над слабым полом в духе приписываемой Петру I поговорки «Курица не птица, баба не человек, прапорщик не офицер», причём эта насмешка именно весёлая, шуточная, необидная, не подлежащая восприятию всерьёз. Но если в песне «Про дикого вепря» куры, так сказать, не совсем настоящие, то у домов «на куриных на ногах» /1; 147/ огромные куриные ноги, по сути, уже вовсе не куриные и ещё менее настоящие. А сравнение «Баба, как наседка, квохчет» /2; 154/ в адресованном М. Шемякину стихотворении «Как зайдёшь в бистро-столовку...», подобно любому сравнению, никакой наличной «куриной» реалии вовсе не предполагает, речь идёт, в сущности, только о бабе, которая словно наседка «квохчет»: фантастики тут нет, но курица ещё более иллюзорна, чем в фантастических, сказочных песнях.
И всё-таки это не значит, что считать ничего нельзя и не нужно. Например, сравнения с птицами учёту вполне поддаются. В основном корпусе текстов Высоцкого (двухтомном собрании сочинений) их, прямых и косвенных, только 11. В песнях: «Мне ж — как птице в клетке», «с жадностью птенца», «стонал в углу болотной выпью», «Словно лебедь белая», «... Мы взлетали как утки», «И отчаянье бьётся, как птица, в виске» /1; 164, 272, 356, 371, 381, 405/. В стихотворениях: «медлителен, как филин», «Мы без этих машин — словно птицы без крыл», приводившееся выше «Баба, как наседка, квохчет» /2; 30, 73, 154/. В песнях театра и кино: «как коршун на добычу», «вода как с гуся» /2; 160, 263/. Сравнения не только немногочисленны, но и не слишком оригинальны, они скорее речевые, чем собственно художественные. Это естественно. Сравнение вообще приём слишком простой и, в сущности, архаический, сравнения с птицами тем более обладают небольшим потенциалом оригинальности, вот Высоцкий и не очень их жалует.
Немного сравнений даже с любимыми бардом конями — наземными «птицами», на которых «летают» по земле. В стихотворениях и песнях театра и кино таких сравнений совсем нет, в чисто авторских песнях — всего пять, тоже прямых и косвенных: «Женщины — как очень злые кони: // Захрипит, закусит удила!..» (во втором стихе сравнение переходит в метафору), «Не отмечен грацией мустанга», «И парами коней, привыкших к цугу, // <...> Толпа идёт по замкнутому кругу», «Может, вам она — как кляча», «Впрягся сам я вместо коренного под дугу» — то есть, по сути, как коренной /1; 57, 294–295, 323, 444, 483/. «Птичьи» сравнения всё-таки предпочтительнее, но там и возможностей больше, это целый класс живых существ, а не один род животных.
Зато много коней во всяких иносказательных смыслах: «На коне, — толкани — я с коня», то есть бодр и уверен в себе, пока не помешали (в песне про иноходца тот же фразеологизм совмещается с прямым смыслом), «теперь ты — тёмная лошадка», «Седок — поэт, а конь — пегас» (эмблема), «я закусил удила» (о себе, как в одном из предыдущих примеров о женщине), то есть увлёкся, «разбежался» в переносном же смысле /1; 291–293, 358, 468, 476/, и т. д., не считая таких условностей, как «Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты — // И хрипят табуны, стервенея, внизу» /1; 277/ — реализованная техническая метафора, означающая мощность двигателя теплохода.
— млекопитающее, а вторая — рыба) упоминаются почти исключительно в прямом смысле, даже сравнений совсем мало: «выл белугой» и «словно угри» в песнях /1; 341, 467/, «на вид — тюлень» (возможно, это вовсе не сравнение, действительно говорится о тюлене) и «молчим, как рыбы» в стихотворениях /2; 30, 119/, «словно устрица» (о маленьких людях) в первой балладе для фильма «Бегство мистера Мак-Кинли» /2; 216/. Лишь упомянутый тюлень представлен с изящной двусмысленностью: «Не верь, что кто-то там на вид — тюлень, — // Взгляни в глаза — в них, может быть, касатка!» Стихотворение «Посмотришь — сразу скажешь: это кит...» — исключение из правила, в принципе здесь слова, обозначающие морских животных, метафоричны, даже аллегоричны, везде имеются в виду люди, например: «А вот дельфин — любитель игр и танцев» /2; 30/, — хотя персонажи сохраняют свои животные черты. Но применительно к тюленю метафоричность осложнена каламбуром. В ряду морских образов слово косатка по естественной логике должно обозначать млекопитающее подсемейства дельфинов длиной до десяти метров, но это слово пишется через о, тогда как у Высоцкого а. Двойное написание, через о или аа пишется слово касатка«Посмотришь — сразу скажешь: это кит...» — стихотворение, а не песня, оно рассчитано на слуховое восприятие, на звучание о как а. Надо помнить про косатку, то есть большого дельфина (или маленького кита), но также и про касатку — ласточку: душа, выражающаяся в глазах, «ласточкина».
метафорическая «мышная рыба» /2; 283/. Щука (с прописной буквы), которую Емелюшка «мнёт в руке» в «Скоморохах на ярмарке» из фильма «Иван да Марья», — чисто сказочный персонаж, впрочем, здесь не говорящий, а предназначенный в пищу подобно обычной щуке: «Щуке быть ухой, вкусным варевом» (здесь же реально несуществующий «кот в мешке» превращается в сказочного Кота, и его можно продать в настоящем мешке: «Черномор Кота продаёт в мешке — // Слишком много Кот разговаривал» /2; 244/). Сказочным становится и «добрый дельфин» /2; 283/, которого хотела бы встретить Алиса. Элемент олицетворения присутствует в стихе «Не страшно без оружия — зубастой барракуде» («Баллада об оружии» /2; 234/). Вполне олицетворён трепанг, он героя стихотворения «Упрямо я стремлюсь ко дну...» «похлопал по плечу» /2; 97/.
Очевидно предпочтение, оказываемое Высоцким морским обитателям перед речными. Роли одних и тех же существ могут быть и противоположными: крабов едят в Одессе наравне с устрицами /2; 190/, но пираты не хотят, утонув, «достаться спрутам или крабам» /1; 183/, которые их съедят. Высоцкий как поэт едва ли не предпочитает рыбный стол, рыбы у него чаще превращаются в блюдо, чем животные. Язь, килечка, вобла, лососина /1; 390, 420, 482; 2; 57/ — только еда. Герой стихотворения «Я был завсегдатаем всех пивных...» «гасил окурки в рыбных заливных // И слёзы лил в пожарские котлеты» /2; 87/. Здесь рыбное заливное соотносится с котлетами, то есть рыба с мясом, а не с животным, зверем. Матросам в «Песне Сенежина» из «Последнего парада» становится не «до сельди» /2; 186/. Живая сельдь — предмет промысла, будущий продукт. Персонажи поэмы «Прочитайте снова про Витьку Кораблёва и друга закадычного Ваню Дыховичного» рассказывают «кто — про клёв, // Кто — про диких уток» /2; 339/, но если у Высоцкого охотятся на зверей, то прежде всего на несъедобных волков, на змей (мангусты), на пушных животных (в «Заповеднике» метонимия «пушнина», то есть пока ещё животные с мехом: «Шубы не хочет пушнина носить — // Так и стремится в капкан и в загон» /1; 334/; в песне «О вкусах не спорят» упоминается «набедренный пояс из шкуры пантеры», шуба «из естественной выхухоли» — в одной из песен к фильму «Иван да Марья» /2; 166, 252/; охотники из песни «У Доски, где почётные граждане...» били соболя, белку, а также ходили на медведя), на сказочного дикого вепря, который, не будучи вегетарианцем, вряд ли сам съедобен; правда, вместе с тем и на кабанов, а в каменном веке на мамонта, однако это животные, как и медведь, не безобидные, сильные, опасные, не вызывающие первоочередных ассоциаций с пищей.
Из числа сухопутных существ, млекопитающих у Высоцкого количественно резко выделяются два рода домашних животных — кони (лошади) и собаки, хотя далеко не одинаково: конь, благородное животное, вне всякой конкуренции. Сама по себе констатация этого факта ни о чём не говорит, во всей русской поэзии дело обстоит именно так: М. Н. Эпштейн проанализировал 3700 произведений 130 стихотворцев и в этом массиве текстов нашел в 95 случаях коня и в 23 — лошадь (разные наименования одного и того же животного здесь особенно существенны), итого 118 случаев плюс в 9 случаях — кобыла (особенно у Есенина), в совокупности 127. Для сравнения: собака — 37 случаев, змея (змей) — 32, кошка и волк — по 28, заяц, как ни странно («непоэтический» зверёк), на пятом месте — 14, на шестом и вовсе лягушка на пару с овцой — по 13 случаев [4].
Но это у всех поэтов в общей сложности. А как у отдельных авторов? Самый «конский» русский поэт из числа классиков, как оказалось, — Пушкин: зафиксировано восемь произведений, в которых действует конь. Сразу следом за Пушкиным — Лермонтов и Блок [5]. Самым не «конским», а «лошадиным» поэтом-классиком оказался, как можно догадаться, Некрасов: зафиксировано шесть текстов (после него — С. А. Есенин и Н. М. Рубцов) [6].
без сравнений и чисто переносных значений, почти втрое больше, чем у Пушкина и Некрасова вместе взятых. Засчитаны песни: 1) «Лежит камень в степи»; 2) «Песня о новом времени»; 3) «Песня о вещем Олеге»; 4) «Моя цыганская»; 5) «Про любовь в средние века»; 6) «Бег иноходца»; 7) «Кони привередливые»; 8) «Баллада о гипсе»; 9) «Так случилось — мужчины ушли...»; 10) «Я из дела ушёл»; 11) «Штормит весь вечер, и пока...»; 12–13) «Очи чёрные» («Погоня» и «Старый дом»); 14) «Купола»; 15) «Никакой ошибки»; 16) «Притча о Правде и Лжи»; 17) «Пожары»; 18) «Райские яблоки»; стихотворения: 19) «В голове моей тучи безумных идей...»; 20) «Енгибарову — от зрителей»; 21) «Мой Гамлет»; 22) «Дороги... дороги...»; 23) «Я скачу позади на полслова...»; 24) «Я не успел (Тоска по романтике)»; 25) «Я дышал синевой...»; 26) «Две просьбы»; песни театра и кино: 27) «О вкусах не спорят»; 28) «Романс» («Было так — я любил и страдал...»); 29) «Бросьте скуку, как корку арбузную...»; 30) «Прерванный полёт»; 31) «Если где-то в глухой неспокойной ночи...»; 32) «Выезд Соловья-разбойника» (упоминаются «конные» /2; 248/); 33) «Расскажи, дорогой»; 34) «Живучий парень»; 35) «Живу я в лучшем из миров...»; 36) «Проскакали всю Ётрану...»; поэма 37) «Вступительное слово про Витьку Кораблёва и друга закадычного Ваню Дыховичного» (упоминаются «отважные конники» /2; 317/). Кроме того, в продолжении этой детской поэмы говорится про ночное, куда брал Витьку дед во время отдыха в деревне. Косвенно упоминаются, но фактически как бы присутствуют кони также в песнях «Мне ребята сказали про такую наколку!..» («мы рванём на бега»), «Аисты» («Даже цокот копыт — топотом»), «Песня о Волге» из «Необычайных приключений на волжском пароходе» («Берега <...> измызганы // Острыми подковами») /1; 85, 146 и 2; 201/.
Возможно, следовало засчитать и строки «Проиграю — пропылю // На коне по раю» (стихотворение «Под деньгами на кону...» /2; 145/), поскольку другие фантастические и символические образы учитывались: скажем, в «Притче о Правде и Лжи» лошадь вроде бы настоящая, чистокровная, с длинными и тонкими ногами, но ездит-то на ней отвлечённое понятие, хотя вместе с тем и обобщённое человеческое ты, близкое лирическому герою («конём твоим » /1; 442/), причём «настоящая» лошадь с Ложью в седле в данном художественном мире, мире этого произведения даже реальнее, чем символический твой конь, на котором ты и подразумеваемый я на самом деле не ездят. В «Пожарах» тоже — олицетворение отвлечённых понятий («Судьба и Время пересели на коней»), но на конях «летели вскачь» также и мы /1; 467/ — обобщение совершенно однотипное тому ты«Притча о Правде и Лжи». В «Райских яблоках» душа умершего «ударит <...> на ворованных клячах в галоп» /1; 475/ — образность того же ряда, что в «Конях привередливых», только там герой не умерший, а умирающий. В других произведениях о конях говорится, но коней как раз нет: «Перед камнем стоят // Без коней и мечей» /1; 32/, «Этот вор, с коленей срезав путы, // По ночам не угонял коней», «Немногого прошу взамен бессмертия — // Широкий тракт, холст, друга да коня» (здесь тракт и конь, конечно, символические), «И крикну, как Ричард я в драме Шекспира: // “Коня мне! Полцарства даю за коня!”», «Я мог бы ездить на коне — // Да только нет коня» (случаи аналогичные) /2; 48, 153, 166, 307/.
В подсчёт не включены «чистые» иносказания. Сивка в «Сивке-Бурке» — отчётливая аллегория, ясно, что речь идёт о человеке (аллегория лишь двузначна, а символ многозначен, переносные значения в нём отталкиваются от «реального» образа). «Скачет по небу всадник-облако» в стихотворении «Бродят по свету люди разные...» /2; 36/ — чистая метафора, — настоящее облако похоже на всадника. Немного сложнее с таким образом, как «Моих коней обида не нагонит» («Романс» /2; 195/). На первый взгляд, тут такое же олицетворение отвлечённого понятия, как в «Притче о Правде и Лжи» и «Пожарах». Но это также чисто словесное иносказание, сложная метафора. Обида (со строчной буквы) — не персонаж, а действие, «мои кони» — метафора энергичного, быстрого образа жизни; итоговый смысл: меня не смогут, не успеют обидеть. Нет ни символа, ни даже аллегории.
Очевидно, что механически «складывать» всех коней, лошадей, кобыл и всадников, а также копыта и прочие конские аксессуары нельзя, равно как и суммировать прочих животных. Однако без хотя бы приблизительных подсчётов мы бы не знали, что у Высоцкого коней не просто много и они очень важны, но что он в этом отношении далеко «обскакал» всех русских поэтов.
В литературоведении встречаются и просто неверные интерпретации «животных» образов Высоцкого. Например, Н. М. Рудник пишет про героя «Куполов» и его лошадей: «Они “влекут” его, то есть уносят с быстротой ветра <...>. Лошади у Высоцкого не только мчат героя вдоль сонной, опухшей, раскисшей державы <...>, но и поднимают вверх, к небу. Именно такой смысл, как кажется, имеет здесь слово “влекут”...» [7]. К небу, может быть, и поднимают, но чисто символически, да и то, пожалуй, здесь важнее контраст неба и земли, от которой не так-то легко оторваться. Как лошади могут «мчать» героя, да ещё «с быстротой ветра» (не надо дописывать за Высоцкого), если они, как ясно сказано, вязнут в грязи «по стремена» /1; 410/? Далее Рудник, как представляется, допустила смысловое смещение: «Бурёнушка превращается в бугая Борьку, существо почти неодушевлённое: “Весь в медалях он лежит, запакованный”» [8]. По всей видимости, исследовательница здесь поменяла местами бугая и приз. Кстати, и Бурёнушка здесь примыслена напрасно: Высоцкий не Есенин и вообще ни в коей мере не «деревенский» поэт, у него нет коров, только упоминаются в той же песне тёлки, которых колхозник, автор письма, откажется «крыть» /1; 137/ — будто бы сам, так сроднился со своим бугаем.
«мужской пол», представлены в четырёх произведениях (не считая сравнений), что немало, да вдобавок ещё этот бугай, два раза Белый Бычок и фантастический «то ли буйвол, то ли бык, то ли тур». Быка Н. М. Рудник замифологизировала, рассуждая об «Истории болезни». «Бык — самое распространённое жертвенное животное, — пишет она, — не случайно античная трагедия возникла из культа Диониса, могущего принимать облик быка. Сравнение с быком героя цикла указывает на двойной его облик: это и подвижник, стремящийся спасти весь мир, и мученик, жертва. Такой тип героя поэзии Высоцкого рассматривался нами на примере баллады “Купола”, но в цикле “История болезни” он приобретает новое качество» [9]. Думается, бык — подвижник и жертва — здесь всё-таки ни при чём. У Высоцкого просто-напросто сравнение: «Я был здоров — здоров как бык, // Как целых два быка». Это не более чем обычная гипербола, ведь следующая строфа: «Идёшь, бывало, и поёшь, // Общаешься с людьми, // И вдруг — на стол тебя, под нож, — // Допелся, чёрт возьми!..» /1; 419/. Быки не поют, и на стол их, даже принося в жертву, не клали. Это исключительно здоровый человек, радовавшийся жизни, вдруг попал на операционный стол. Его не убивают, а спасают. Мысль Высоцкого и без домыслов отнюдь не банальна.
«Песенку про мангустов» как, в сущности, аллегорию, пусть широкую: «“Человек” в этой песне — не только Сталин, но и правитель вообще. Мангусты — не только энкаведешники, но и их “коллеги” в самом широком историческом диапазоне» [10]. Мрачноватое содержание для «песенки» при такой «конкретике», даже расширительно трактуемой, а змеи неожиданно оказываются безвинными жертвами террора. Жертва-то как раз мангуст, перестаравшийся, но прежде всего — познавший людскую неблагодарность. В сочувствии автора к очеловеченному мангусту, ставшему из охотника жертвой, сомневаться не приходится («А мангуст отбивался и плакал, // И кричал: “Я — полезный зверёк!”» /1; 289/).
На втором месте после коней в животном мире Высоцкого собаки. Безусловно, важен образ волка, но в «прямом» смысле («прямом» всё-таки в кавычках, уж очень тут сложные и разнотипные градации) у Высоцкого собак, псов, псин, собачьих щенков (волчьи тоже есть) в три с лишним раза больше, чем волков, пропорция 20: 6 (в переносном смысле резко преобладают «суки»). Да, функции тех или иных образов подчас несопоставимы, но даже внешние количественные характеристики фауны Высоцкого, по крайней мере, небезынтересны. У других русских поэтов М. Н. Эпштейн зафиксировал 37 текстов с собаками и 28 с волками: тоже собак больше, но всего лишь на четверть, а не втрое. При этом у русских поэтов столько же безобидных кошек, сколько грозных волков, — по 28 [11], у Высоцкого же котов, кошек и котят гораздо больше, чем волков: кот в семи произведениях, кошка в двух, котята в одном, «Балладе об оружии» (как и в других случаях, сравнения — «Судьба людей швыряет как котят» /1; 477/ — не учитываются), — с фантастической летучей кошкой из песни Алисы получается 11 произведений против шести с волками. Домашние животные — кони, собаки, кошки — у Высоцкого по числу упоминаний резко преобладают над дикими. Конечно, может быть исключительно важен и единичный текст: Жираф, Антилопа, Бизоны (с прописной буквы, как в басне, — подчёркнуто олицетворённые) действуют лишь в одной песне, но крайне много значат для понимания поэзии Высоцкого в целом. Однако всё-таки важен и общий фон, важна «населённость» художественного мира. Он по своему характеру явно не хищнический. Ведь и тот же «дикий вепрь», хоть ведёт себя хищнически, выглядит как своего рода собирательное травоядное.
любимый бардом Гумилёв [12]; выходит, в этом смысле Высоцкий близок к очень «экзотическому» поэту при всей своей русской народности — тоже штрих любопытный); бык, как уже говорилось, — в четырёх произведениях плюс бугай и два раза Белый Бычок, — в совокупности чаще, чем слон (опять домашние животные впереди: конь, собака, кошка, а за волком — бык), только потом медведь, после волка самый распространённый хищник в мире Высоцкого (четыре текста); по три раза кролик и заяц, что тоже необычно, коль скоро в материале М. Н. Эпштейна заяц весьма популярен, зафиксирован на пятом месте, в 14 текстах, а кролик — величина не статистическая. У Высоцкого домашний кролик количественно уравнен с вольным зайцем. Правда, в художественный мир барда кролики пришли не столько из жизни, сколько из литературы: прямо — от Л. Кэрролла и косвенно — от Блока (в «Незнакомке» «пьяницы с глазами кроликов», у раннего Высоцкого ещё более сниженный вариант — «Раздали маски кроликов, // Слонов и алкоголиков» /1; 64/).
У русских поэтов на четвёртом месте корова (23 произведения) [13], отсутствующая как таковая у Высоцкого. Он действительно не «деревенский» поэт, но и не просто «городской». Он поэт всемирный. Кроме коней, собак и волков у него в прямом или почти прямом смысле фигурирует 31 наименование сухопутного животного, некоторые в разных вариантах; правда, «вепрь» (если его отличать от кабана в качестве непонятной помеси), буйвол и тур в неком «синтетическом» виде. Это агнцы (плюс отара, которая «жмётся к скалам» /1; 330/, — в общем, овцы), антилопа, бегемот (гиппопотам), белка, бизон, бык (плюс бугай и Белый Бычок), буйвол (всё это разные быки, что любопытно на фоне отсутствия коровы), верблюд, «вепрь», выхухоль, жираф, заяц, коза и козёл, кабан, кот (кошка, котята), кролик, крыса, летучая мышь, мамонт, мангуст, медведь, мышь, обезьяна, олень, пантера, свинья и поросёнок, слон, соболь, тёлка, тигр, тур. Есть собирательные обозначения животных.
«вепря», — воображаемые Алисой летучие собака и кошка, а также «мышелот» и «рыбная мышь» /2; 283/ (словесный гротеск); сверх того, «бык Минотавр» /2; 82/ — по мифу, получеловек-полубык — и химера с собора Нотр-Дам, уже скульптура фантастического существа, двойная условность (но тогда надо учитывать даже шахматных коней и слонов). Впрочем, и тут есть всякие градации: как Щука, которую Емелюшка «мнёт в руке», и разговорчивый Кот, продаваемый Черномором, — не просто речная рыба и домашний кот, а сказочные персонажи, так и все персонажи «Алисы в Стране Чудес» — не просто кролик, мышь и т. д. Но всё же это не метафоры типа ссучился, змея — явление речи, а названные персонажи — образы, образы единого метатекста, сложного художественного мира В. С. Высоцкого.
Так что, хотя и с большими оговорками, наличие 34 классов или видов сухопутных животных (не считая пресмыкающихся, птиц, насекомых) в основном корпусе поэтических текстов Высоцкого можно констатировать. Больших упущений, кроме столь популярной после Есенина коровы, у него нет, лишь овец маловато и царь зверей Лев остался только в первоначальном варианте «Песенки про Козла отпущения», где были также козлятушки: «А чего теперь стесняться, если их глава // От лесного Льва имеет полномочья!» /1; 520/. В «каноническом» художественном мире Высоцкого, в отличие от басен И. А. Крылова, звери живут сравнительно демократично, без царя. В целом это фауна весьма разнообразная, у Высоцкого есть те звери и животные, которых нет у многих русских поэтов. Хоть раз какой-либо зверь для чего-нибудь да пригодился.
Не затрагивая мир насекомых и моллюсков, не характеризуя в основных его особенностях мир птиц, скажем несколько слов о пресмыкающихся. Если у русских поэтов змеи на третьем месте после коней (лошадей) и собак (32 отмеченных случая — а кошки и волки в 28) [14], то Высоцкий гадов решительно не любит. В переносном смысле у него «змеи», в том числе повторяющиеся, встречаются 18 раз: «ты змея», «гад» и «гады», «зелёный змий», «эта змея», «змеиная голова микрофона», «психология ужа», «гадом буду», «дядя-гад» и т. д., а в прямом смысле намного реже — только в трёх произведениях: «злая гадюка кусила» вещего Олега /1; 134/, досадно жить «гадюкой с длинным веком» /1; 199/, змей истребляют мангусты. Такое опасное пресмыкающееся, как крокодил, появляется в «Песне-сказке про джинна» в качестве возможного синонима реализованной метафоры «зелёный змий», а во второй детской поэме слово «крокодил» употреблено для характеристики прочности нейлоновой лески: «Не порвёт и крокодил» /2; 333/. Остальные пресмыкающиеся — сказочная нечистая сила, лягушата и ящерка Билли в «Алисе». Есть змеи изображённые: «У тёти Зины кофточка // С драконами да змеями» /1; 387/. Всего три сравнения: «Истома ящерицей ползает в костях» /1; 291/, врачи — «злые как аллигаторы», «Я сжал письмо как голову змеи» (с переходом в реализованную метафору: «Сквозь пальцы просочился яд измены») /2; 27, 195/. Фраза «начал пресмыкаться я» /1; 422/ сама по себе, вне сюжета «Гербария», — даже не поэтическая, а речевая метафора и притом отнесена к смысловому ряду не пресмыкающихся, а насекомых.
Итак, мир поэтической фауны Высоцкого нуждается в измерении, для начала количественном. Подсчёты возможны и нужны, хотя почти всегда требуют множества оговорок. Чтобы они были полноценны, чтобы мы не складывали фунты с аршинами, необходимо дать разветвлённую классификацию образов Высоцкого вообще, выявить градацию их условности. Но мир Высоцкого с великим трудом поддается формализации. Уже поэтому он никогда не будет исчерпывающе описан в трудах даже самых квалифицированных и добросовестных литературоведов.
Примечания
Работа выполнена при финансовой поддержке фонда РФФИ (грант поддержки научных школ № 00-15-98-845), которому автор выражает свою благодарность.
Колченкова Е. Г. Архетипический мотив волка в «Охоте на волков» // Мир Высоцкого. Вып. III. Т. 1. М., 1999. С. 147–155.
// Мир Высоцкого. Вып. IV. М., 2000. С. 379. Далее страницы этой статьи указываются в тексте.
[3] Здесь и далее цитаты приводятся с указанием тома и страниц по изд.: Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 1997.
[4] См.: –295.
[5] См.: Кормилов С. И. «Конская» символика в лирике Блока 1908 года // Александр Блок и мировая культура. Великий Новгород, 2000. С. 25–36.
Эпштейн М. Н. Указ. соч. С. 294.
[7]
[8] См.: Там же. С. 146.
[9] Там же. С. 183.
Новиков Вл. «Песни про белого слона». (Там же. С. 210–214).
[11] См.: Указ. соч. С. 294–295.
[12] Там же. С. 294.