Кормилов С. И.: Города в поэзии В. С. Высоцкого

ГОРОДА В ПОЭЗИИ В. С. ВЫСОЦКОГО *

Очевидно, что Высоцкий — поэт городской 1. Даже описывая российские просторы, на которых вязнут лошади по стремена, он по контрасту говорит о куполах, которые /III, 259/, что отнюдь не характерно для сёл: в Великом Новгороде и то позолочен был лишь один центральный купол Софийского собора (причём только в 1408 году), а остальные многочисленные церкви не были златоглавыми; здесь сказывается, безусловно, взгляд москвича. У Высоцкого есть Африка и прочая экзотика, море, богатый животный мир 2, но села почти нет: колхозник в городе — ситуация более типичная, солдаты на войне — в окопе, в разведке и т. д., но не в деревне на постое.

Люди в поэзии Высоцкого и его лирический герой подвижны, характерный признак города — вокзал. Фигурируют также «Аэрофлот», междугородный телефон — городской мир Высоцкого разомкнут, пространство — открытое, если не закрыто по каким-то специальным социальным или по природным причинам. Облик города — тема особая. Здесь речь пойдёт о городской географии.

Опять-таки очевидно, что Высоцкий — поэт не вообще городской, а именно московский 3, которому вовсе необязательно прямо сообщать, что действие его песен происходит в Москве, как петербургскому писателю Достоевскому не нужно было оговаривать, что дело было в Петербурге: достаточно упоминания известной петербургской топографии — улиц, «канавы» и т. д. В песнях и стихотворениях Высоцкого Москва гораздо реже именуется прямо, чем обозначается косвенно. Первое прямое её упоминание — уже в ранней детски-официозной «Моей клятве», написанной на смерть Сталина (1953): «Опоясана трауром лент, // Погрузилась в молчанье Москва...» /I, 269/, потом на исходе 50-х — в начале шуточного стихотворения, посвящённого М. Горховеру, сочинённого вместе с Г. Яловичем: «Живёт в Москве, в приличном месте // Аристократ М. Горховер» /I, 302/. 4 марта 1962-го в письмо к Л. В. Абрамовой из Свердловска вставлено четверостишие, начинающееся словами: «Как хорошо ложиться одному — // Часа так в 2, в 12, по-московски...» /V, 241/ 4, где в связи с Москвой речь идёт главным образом просто о различии часовых поясов. Но в том же году пишется песня «Зэка Васильев и Петров зэка» о беглецах из лагеря: «Куда мы шли — в Москву или в Монголию // Он знать не знал, паскуда, я — тем более» /I, 46/. Это не восприятие москвича, для лагерника Москва и Монголия выступают равно неопределёнными далёкими географическими точками, поэтому город и именуется прямо. «Я был слесарь шестого разряда» (1964) — тоже восприятие немосквича: «Ну и, кроме невесты в Рязани, // У меня две шалавы в Москве» /I, 95/. В песне 1965 года «Мой друг уехал в Магадан...» (посвящено И. Кохановскому) друг — москвич, но Москву называет в связи с также далёким городом, возражая на слова о том, что «там сплошные лагеря, // А в них убийцы, а в них убийцы»: «Не верь молве, // Их там не больше, чем в Москве» /I, 233/. То есть Москва — точка отсчёта, некая норма. В «Песне завистника» (тот же год) она выступает в аналогичной роли: здесь нет полезных ископаемых, но завистник и в ней готов с киркой найти уран «при такой повышенной зарплате!» /I, 139/. Стало быть, и норма может знать исключения, по крайней мере в восприятии завистника. Это всё ранние ролевые песни.

В стихотворении «Экспресс Москва–Варшава. Тринадцатое место...» (1966) и песне «Москва–Одесса» (1967) 5, вообще насыщенной названиями городов, речь идёт не о самом городе Москве и других городах, а только о маршрутах, рейсах между ними. В «антисказке» 1967 года про Лукоморье дядька богатырей «имел участок свой под Москвой» /I, 231/ — для комического эффекта объединяются мир сказочный и мир реальной, буквально близкой жизни. Черновой текст «Чем и как, с каких позиций...» (1966) 6 — историческая ретроспекция: «Только лучше б в сорок первом // Драться нам не под Москвой...» /I, 199/ и затем ещё два упоминания Москвы, а также москвичей; в неиспользованной строфе были и «подмосковные снега...» /I, 359/. В вариантах «Песни о старом доме» (1966), заглавие которой тоже имело варианты с названием Арбат или , было два прямых упоминания Москвы: «Тот дом ещё пожар Москвы застал», «Нет дома, что пожар Москвы видал» /I, 340/, но из окончательного текста это ушло. То же имело место в «Письме» («Полчаса до атаки...», 1967): вместо «И в бою под Сурою» /I, 250/ сначала было «И в бою под Москвою» /I, 375/. Нежелание лишний раз эксплуатировать московскую тему привело к неточности: Сура не город, а река, «под» которой боя быть не могло. Та же московская битва, однако, имеется в виду в стихотворении «У Доски, где почётные граждане...» (1968?) 7: «Я и друг — тот, с которым зимой // Из Сибири сошлись под Москвой» /II, 50/. В варианте песни «Про второе “я”» («И вкусы, и запросы мои странны...», 1969) фигурировал «разгульный нрав московского купца» /II, 440/, он тоже отпал. Стихотворение по случаю 50-летия режиссера В. Плучека (1969) начинается строкой «В Москву я вылетаю из Одессы» /II, 386/. Там же упомянуты Моссовет, то есть Театр имени Моссовета, и другие московские места. В «Весёлой покойницкой» (1970) одно из событий — авария в Замоскворечье «О моем старшине» не бывавший в столице провинциал-старшина недоверчиво спрашивает солдата-студента: «А что, в Москве // Неужто вправду есть дома в пять этажей?» /II, 159/. Довоенная Москва, ещё не очень выделявшаяся многоэтажностью, опять выступает в роли экзотического, практически недоступного для персонажа места.

В 1971 году песня «Вратарь» пишется от лица её героя, уже явно не провинциала — не только потому, что она посвящена знаменитому Льву Яшину, но и потому, что в ней надрываются в восторге москвичи «Если хочешь» («Поздно говорить и смешно...», 1972) 8 был стих «Если хочется в Москву — поезжай» /II, 498/. Окончательный вариант — географически общечеловеческий.

Далее прямые упоминания родного города становятся у Высоцкого ещё более редкими. В «Колыбельной Хопкинсона» из «Невероятных приключений на волжском пароходе» (1973) Москва попала в ряд мировых столиц:

Мир внизу, а ты над ним
В сладком сне паришь.
Вот Москва, древний Рим

Действие «Сказочной истории» того же 1973 года происходит во городе во главном. Возможный скандал не состоялся: «Знать, скандала не желала // Предрассветная Москва» /III, 48, 50/. Но тогда же в «Дорожном дневнике» («Ожидание длилось, а проводы были недолги...») Высоцкий отказывается от варианта «На шоссе Минск–Москва мне, не знавшему пуль, показалось» /III, 300/, возможно, потому, что по сюжету маршрут пролегал не от Минска к Москве, а наоборот; во всяком случае, финал стихотворения обобщён, что больше свойственно лирике, чем эпической, повествовательной литературе: «Здесь, на трассе прямой, / мне, не знавшему пуль, показалось, // Что и я где-то здесь / довоёвывал невдалеке» /III, 41/. В 1974-м пишется сатирическая песня «Про Джеймса Бонда», то есть про актера, игравшего агента 07, не узнанного в Москве. Столица здесь представляет весь Советский Союз, не знающий того, что всем известно на Западе, а западный актер-звезда понятия не имеет об этой специфике жизни в СССР: «И вот в Москве нисходит он по трапу, // Даёт доллар носильщику на лапу // И прикрывает личность на ходу» /III, 192/. В 1975-м в стихотворном обращении к коллеге Б. Хмельницкому иронически упоминается столичное высшее общество — свет московскийязвил, но терпел /III, 267/. В «импровизации» 1977 года «Рейс “Москва–Париж”» этот рейс назван не только в заглавии, но и в тексте /IV, 56/.

Автобиографический момент в связи с прямо называемой Москвой возникает только в том же 1977 году 9. Это песня «О конце войны», где из окон на пленных глазела Москва свысока «вся Москва», «целая Москва», а свысока значит не только с верхних этажей, но и торжествующе, гордо. К этому же году 11 относится написанное от имени некой Ани Чепурной послание в журнал «Юность» — «Здравствуй, “Юность”, это я...». Вымышленный автор ждёт моральной поддержки: «Как дойдёт письмо в Москву — // Станет мне просторно» /IV, 108/. Вскоре в послании «Юрию Петровичу Любимову с любовью в 60 его лет...» столица СССР была названа с иронией, так как далёкое зарубежье привечает юбиляра больше:

Позвал Милан, не опасаясь риска,
И понеслось! — живём-то однова.
— Париж, и близко Сан-Франциско,
И даже — при желании — Москва! /IV, 180/

Наконец, у песни «Через десять лет — всё также» 12 («Ещё бы не бояться мне полетов...», 1978–1979) были варианты со строками «Как мне без впечатлений в Москву?», «И Новый Год в Москву летит на “Ту”» /IV, 287/, но они отпали. Всего прямые называния Москвы или москвичей встречаются в 24 стихотворных текстах Высоцкого, причисляемых к основным, и в 6 текстах, относящихся к вариантам, плюс автомобиль «Москвич» в «Песне автозавистника» (1971).

Косвенных обозначений Москвы существенно больше. В «Грустном романсе», в письме жены Коли, поехавшего на выставку с бугаем, и в «Поездке в город» — о поездке тоже деревенского жителя, которого семья, снабдив заказами, в столицу снарядила — это однозначно узнаваемая столица, тот же город главный, что в «Сказочной истории». Характерны его опознавательные признаки в других произведениях (берём только те, где Москва прямо не названа). Среди них выделяются МУР, Бутырка и два театра — МХАТ и на Таганке. Хронологический приоритет по биографическим причинам принадлежит МХАТу. Студия МХАТ в стихах на случай упоминается в 1960 году /I, 284/ и тогда же сам театр в шуточном стихотворении «Ни о чём!» /I, 273/, а в соавторстве с Игорем Кохановским Высоцкий о нём высказывался ещё в 1956-м /I, 302/. Неоднократны и дальнейшие упоминания в 60-е /I, 278, 279, 288 — совместно с Малым, 196 — совместно с ГУМом и гостиницей «Советской»; II, 60 — совместно с Таганкой/ и 70-е годы /II, 385 — совместно с рестораном «Кама» — 386; III, 263 — совместно с Камергерским переулком, ресторанами «Яр», превращённым в гостиницу «Советскую», и «Пекин», театрами на Таганке и «Современник» — 263–264; IV, 181–183 — совместно с Таганкой и Чистыми прудами/. Образ МХАТа у Высоцкого явно не песенный. Театр на Таганке впервые фиксируется косвенно: «таганский зритель» 25 ноября 1965 года появляется в стихотворении, написанном к 50-летию К. Симонова /I, 290/, а потом об этом театре Высоцкий пишет в 1967 году /I, 293/, 1968 — там же, где о МХАТе /II, 60/, 1969 /II, 381, 384/, 1971 /II, 224, 391/, 1974 /III, 264, 265/, 1977 /IV, 181/. Фактически обращений к Театру на Таганке больше, но не везде фигурирует его название. Так, в стихах к восьмилетию театра (1972) он представлен своим репертуаром начиная с инсценировки повести Бориса Можаева «Живой»: назван главный герой Кузькин Федя /II, 392/.

— это не театр, а тюрьма /I, 57,131/. Она названа в 1963 году уже как снесённая («Разломали старую Таганку — // Подчистую, всю, ко всем чертям!..») 13 в одном тексте с Бутыркой («Эй, шофёр, вези — Бутырский хутор, // Где тюрьма» /I, 57/), которая остаётся в стихах и песнях Высоцкого практически навсегда /I, 215; II, 203; IV, 156/, в том числе и в первоначальной редакции песни «Никакой ошибки» /IV, 224/. Параллельно тюремной теме проходит тема уголовного розыска. Между ним и блатным миром у Высоцкого нет однозначного антагонизма. В общем убедительно соображение С. Н. Руссовой: «Лирический субъект В. Высоцкого проходит инициацию и становится членом не только обособленной группы (заключённых, воров, воинов, спортсменов), но, главное, занимает свою нишу в обществе, ощущая свою принадлежность к “народу”. Этим объясняется лояльное отношение лирического субъекта — потенциального зэка к МУРу: участник каждой группы общества занимается своей “работой” — вор ворует, а милиция его ловит» 14. МУР Высоцким упоминается начиная с 1962 года и до конца жизни /I, 49, 55, 58, 110; II, 172, 384; IV, 190/, он же имеется в виду под адресом «Петровка, 38» /I, 93/.

Остальные московские координаты если и повторяются, то обычно не более одного раза. Трижды в 1964–1965 годах вспоминается Кремль: две звезды кремлёвские /I, 96/ готов украсть для возлюбленной герой песни «О нашей встрече — что там говорить!..»; в «Пике и черве» антагонист героя рубли с Кремлём кидал «Нейтральной полосе» «спит капитан, и ему снится, // Что открыли границу, как ворота в Кремле» /I, 112/, — памятно было и то, что для всех желающих эти ворота открыли лишь после смерти Сталина, в 1955 году. Больше этот символ верховной советской власти в поэзии Высоцкого не встречается. Из театров, кроме МХАТа и Таганки, представлены в текстах (не считая адресных обращений без прямого упоминания театров) Большой /I, 96/ и, как уже отмечалось, Малый /I, 288/, «Современник» /III, 264/, косвенно — Вахтанговский («И... шагают театры в ряд, // Вместе, хоть разных рангов, // В этом во всём виноват // Только Вахтангов» /II, 391/) и опять-таки «Современник», переехавший в 1974 году с площади Маяковского на Чистые пруды (в послании 1977 года Олегу Ефремову: «Но дай Бог счастья всем, кто на бульваре, // Где чище стали Чистые пруды!» /IV, 183/), а также ЦДКЖ, то есть Центральный дом культуры железнодорожников /I, 276/; в этом культурном ряду и ВТО /IV, 191/ и клуб «Вамитяне» /IV, 178/. Вниманием поэта пользуются рестораны: «Берлин» /I, 110/, «Кама» /I, 293/ (в «Сказочной истории» тоже говорится о кабаке старинном «Каме» /III, 49/, но там Москва и прямо называется, и имеет также другие «опознавательные признаки»), бывший «Яр» /II, 62; III, 263/, «Пекин» /III, 263/, молочное кафе «Ласточка», находившееся на ВДНХ (вариант песни 1973 года «Семейный цирк» /III, 298/, или, по двухтомнику, «Диалог у телевизора») 15. Довольно много медицинских учреждений: /I, 36; II, 319/, Столбы /III, 216/ и Канатчикова дача «Никакой ошибки», где называются имена, которые эти учреждения получили: «Мне известен Склифосовский — основатель института, // Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрёл», «Если б Кащенко, к примеру, лёг лечиться к Пирогову, // Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал...», «На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку...» /IV, 17, 18/. Спорт получает лишь дважды конкретную прописку. Герой песни 1964 года «О нашей встрече — что там говорить!..» обещает подарить возлюбленной не только Большой театр, но и Малую спортивную арену /I, 96/, находящуюся в Лужниках, которые прежде всего со спортом ассоциируются и прямо упоминаются Высоцким в первоначальном варианте песни «Прыгун в длину» (1971): «В Лужниках на тренировке поутру...» /II, 476/. «Я болею давно, а сегодня — помру // На Центральной спортивной арене» /II, 226/, — говорит герой песни 1971 года «Не заманишь меня на эстрадный концерт...» Дважды фигурируют бани: ещё в конце 50-х годов Твердиловская («В. Акимову» /I, 276/) и в 1976-м Сандуновские («Ах, откуда у меня грубые замашки?!..» /IV, 54/). Культурный парк из письма скотника Вани /I, 222/ второй раз возникает как ЦПКО в варианте реплики Зины из диалога у телевизора /III, 298/. ГУМ упоминается вместе с какой-либо другой столичной достопримечательностью — либо МХАТом, Манежем и гостиницей «Советской», о чём говорилось выше, либо с тем же культурным парком по-над речкою /I, 196, 222/.

— это Марьина Роща /I, 33 и IV, 202/. По одному разу содержатся в текстах следующие «адреса»: Большой Каретный и Каретный ряд /I, соответственно 51 и 89/; Первая Переяславская, Бутырский хутор, Петровские ворота, Арбат, Ордынка, Петровка («Петровка, 38»), улица Горького /I, соответственно 35, 57, 64, 76, 82, 93, 279/; Пресня, «Сокол» (топоним, превратившийся в название станции метро) 16, Химки, «Медведки», Мнёвники, Сокольники, те же Лужники /II, соответственно 147, 263–264, 274, 374, 406, 476/; Садовое и Бульварное кольцо, Первая Мещанская, Камергерский (переулок) /III, соответственно 10, 246, 263/. В последние годы такая прямая топонимика исчезает.

Другие «опознавательные признаки» Москвы — отель «Метрополь» /II, 291/, Новодевичье — единственное названное кладбище /III, 212/, весьма немногочисленные архитектурные сооружения (кроме Кремля) и скульптуры: Лобное (место), которое по традиционной ошибке представлено местом казни /III, 49/ и в этом смысле затем вновь упомянуто как обобщённое понятие («Повсюду мест наделать лобных» /IV, 66/), Бородинский мост /IV, 201/, статуя Мухиной /III, 274/, то есть «Рабочий и колхозница», а также памятник-обелиск на площади Гагарина, который, по словам Л. Осиповой, «не захочешь, а заметишь — обелиск. <...>

Гордая и неизменная

Что касается позы — действительно: гордее не бывает. Руки растопырены наподобие реактивного самолёта — с лонжеронами, закрылками и прочей авиаконструкторской атрибутикой. Одежонка несколько странновата: коротенькие латы, не длиннее детской распашонки, а под ними — совершенно голый живот. Правда, ещё ниже — непристойностей никаких, потому что ног у изваяния нет — какой-то хвост, но хуже русалочьего. У основания обелиска — шар, похожий на футбольный мяч — огранка такая.

... У него забота одна —
быть заметным и олицетворять.

Что до заметности — даже с перевыполнением, а вот олицетворять... Вот так живёшь себе, совершаешь подвиги, а потом возьмут да ка-ак высекут!» 17

«Ласточка» в принципе могло существовать в любом городе. То же касается Пятой швейной фабрики в диалоге Зины и Вани у телевизора. Это фабрика именно московская 18, но такая могла бы быть и в другом крупном городе, особенно с развитой текстильной промышленностью. Аналогично поступал Высоцкий с антропонимикой: иногда стирал грань между реальными лицами и вымышленными персонажами. Получивший по морде «в Ленинграде-городе» Саня Соколов /I, 226/ воспринимается как типичный герой ранних «блатных» песен Высоцкого, а, по свидетельству Артура Макарова, это был писатель Саша Соколов 19. «Но, как часто бывало у Высоцкого, оттолкнувшись от конкретного повода, он создаёт произведение гораздо более широкое по своему поэтическому содержанию. Текст небольшой “зарисовки” отмечен небезынтересными ассоциациями — топографическими, литературными, общекультурными...» 20 В феврале 1975 года Высоцкий писал из Парижа Ивану Бортнику: «Только кажется, не совсем верно говорили уважаемые товарищи Чаадаев и Пушкин: “Где хорошо, там и отечество”. Вернее, это полуправда. Скорее — где тебе хорошо, но где и от тебя хорошо. А от меня тут — никак. Хотя — пока только суета и дела — может быть, после раскручусь. Но пока:

Ах, милый Ваня, — мы в Париже
Нужны, как в бане — пассатижи!» /V, 303–304/.

Однако адресат цитируемой песни воспринимается как едва ли не любой Ваня, воплощение русского человека вообще 21. Да и сам Высоцкий другое письмо из Парижа, от 17 июля 1978 года, тому же И. Бортнику начал строками своей песни, в которой Ваня вне всякого сомнения другой:

Здравствуй, Ваня, милый мой,

Во первых строках письма
Шлю тебе привет! /V, 310/

В письме, собственно, и Пушкин с Чаадаевым представлены как скорее вымышленные персонажи. Подобным образом реальные приметы города Москвы далеко не всегда афишируются, топографическая конкретика для поэта не самоцель. «Интурист», упоминаемый в черновом тексте 1977 года «Снова печь барахлит — тут рублей не жалей...» /IV, 202/, в принципе возможен и в другом большом городе, но там же фигурируют Бородинский мост и Марьина Роща /IV, 201, 202/. Запись в книге почётных посетителей Всесоюзного научно-исследовательского института физико-технических и радиотехнических измерений (1978): «Я здесь бы пел ещё дня три, — // Гостеприимен ваш ВНИИФТРИ» /IV, 185/ — создаёт для читателя сложности даже в расшифровке аббревиатуры, поскольку комментатор С. В. Жильцов не потрудился её дать.

Наконец, разомкнутость Москвы во внешний мир связана, естественно, с аэропортами и вокзалами. Поезда у Высоцкого ходят лишь в пределах страны, притом пределах недалёких. Два раза говорится про вокзал с самым ближним маршрутом — Савёловский: в песне 1962 года 22 «Я был душой дурного общества» и в варианте песни 1966 года «А люди всё роптали и роптали...» /I, 49, 352/. «По Курской, Казанской железной дороге // Построили дачи, живут там как боги» /I, 70/, — сообщается в «Антисемитах» (1963) 23, — это уже Подмосковье. В детской поэме упомянут туалет на Курском /II, 187/. Из аэропортов, однако, поименован только один — Шереметьево («Таможенный досмотр», датируемый 1974–1975 годами 24 /III, 208/). Это название в первую очередь ассоциируется с международными рейсами.

по-видимому, не было. Мир городской географии, созданный Высоцким, вообще чрезвычайно широк для поэзии, особенно советского времени. Но «северная столица» занимает в нём гораздо меньшее место, чем Москва: в поэзии Высоцкого она упоминается прямо или косвенно не более десяти раз, правда, вводится в неё по времени первым из русских городов кроме Москвы, не позднее ноября 1961 года. Как пишет А. В. Кулагин, «в раннем творчестве поэта песня “Ленинградская блокада” — единственная, где <...> характерная для него коллизия разворачивается на фоне не просто личных обстоятельств, а народной трагедии». И далее: «Голос Высоцкого <...> разрушал стереотипы, превращал блокадную тему из чисто героической в социальную.

Конкретика “Ленинградской блокады” не заслоняет от слушателя и читателя общечеловеческого, нравственного пафоса песни: он заключён в самом выборе поведения человека, в сохранении им чести и порядочности в любых обстоятельствах» 25. Заметим, что это интерпретация слишком «общечеловеческая». В песне есть требование «В душу ко мне лапою не лезь!», которое действительно «станет ключевой темой последующего творчества поэта» 26, но оно предваряется обращением не ко всем людям, а к хранителям правопорядка: «Граждане с повязками!» — и недаром противопоставленной герою фигурой, выступающей символом благополучия в мирное время, оказывается прокурор: «Все голодали, даже прокурор». То есть о «чести и порядочности» в песне говорится с весьма специфических «социальных» позиций, а именно блатных, не случайно тот же литературовед напомнил, что на создание этой песни, возможно, «повлияло то самое посещение города, когда была написана “Татуировка”» 27. Вместе с тем «Ленинградская блокада» — первое обращение Высоцкого к теме Великой Отечественной войны и потому начало разработки как раз героической тематики, естественно сопряжённой с трагической. «Родителей моих в ту зиму ангелы прибрали, // А я боялся — только б не упасть!» — говорит герой, который «вырос в ленинградскую блокаду» /I, 31/, проявив мужество уже в детстве. Сама боязнь его — именно проявление мужества. Вот здесь действительно он выступает представителем отнюдь не только блатного «социума», типичным ленинградцем.

В «Зарисовке о Ленинграде» (1967), как верно отмечает А. В. Кулагин, нет воспевания прекрасного города. «Но никто и не ждал от Высоцкого, что он начнет воспевать, например, Третьяковку или Бородинскую панораму». В параллель его Москве исследователь ставит его Ленинград — Пять Углов. «В истории города за этим районом тянется репутация мещанского, разночинского Петербурга, города Достоевского и Некрасова. В ту пору этот район изобиловал доходными домами, питейными заведениями, домами терпимости. По окрестным улицам ходил Раскольников с воспалённым сознанием. Здесь разворачивались безрадостные уличные сцены, житейские драмы, рождались и рушились иллюзии, гибли люди... Нужно было хорошо знать город, знать его прошлое, чтобы именно сюда поместить “мордобитие” Сани Соколова» 28. Это вновь излишняя социологизация: «мордобитие» ведь происходит не во времена раннего Некрасова и Достоевского и даже не совсем в их районе: если «хорошо знать город», то нельзя не заметить, что «раскольниковские» места (между Сенной площадью и «канавой») находятся заметно западнее Пяти Углов. Неуместна и драматизация «мордобития». Автор статьи, пусть невольно, поставил его в ряд с крушением иллюзий и гибелью бедных жителей капиталистического Петербурга — середины и второй половины ХIХ века. Тема пьянства и та не связана с питейными заведениями. Герой пострадал как раз из-за того, что в чрезвычайно людном месте «пел немузыкально, скандалил. // Ну и, значит, правильно, что дали». Автор относится к герою с весёлым дружеским пониманием, но вовсе не с тем состраданием, драматическим и даже трагическим, с каким относились к «бедным людям» классики литературы ХIХ века. Если «дали» именно у Пяти Углов не случайно, если это не простая констатация реального факта, то осмыслено это может быть лишь как указание на людное место. На пересечении пяти улиц не только, так сказать, ветер гуляет, здесь можно наткнуться и на «блатных», которые автором тоже не осуждаются. Нет у него и однозначного противопоставления «раскольниковского» Петербурга и «другого», фешенебельного, «интуристского» Ленинграда, о чём далее рассуждает А. В. Кулагин. Герой, безусловно, добирается пешком в более цивилизованные места, где нет шпаны, но добирается потому, что пьяному человеку везде нехорошо: такси «не остановите — даже не проси. // Если сильно водку пьёшь, по пьянке // Не захочешь, а дойдёшь к стоянке» /I, 226/. Налицо солидарность «родственной души», но разве что в гораздо меньшей мере советские социальные контрасты.

Дважды упоминается Ленинград как один из городов, куда герою не надо«Москва–Одесса» /I, 267/.

В «Куплетах Бенгальского» (1968) из «Опасных гастролей» Петербург, символ европеизации страны, оказывается уступающим в этом отношении Одессе, апофеозом которой куплеты являются: «И отсюда много ближе // До Берлина и Парижа, // Чем из даже самого Санкт-Петербурга» /II, 40/. В песне «О фатальных датах и цифрах» (1971) не названный по фамилии Есенин узнаётся по названию ленинградской гостиницы «Англетер», где он в петлю слазил /II, 211/. В аллегорической пенсе от лица манекенов «Мы просто куклы, но... смотрите, нас одели...» (1971 или 1972) Ленинград, в отличие от «Куплетов Бенгальского», — место наиболее привлекательное, что, однако, манекенам безразлично: «Нам хоть Омск, хоть Ленинград, // Хоть пустыня Гоби...» /III, 15/. Послание Олегу Ефремову (1977) содержит намёк на гастроли в Ленинграде с ременисценцией из Пушкина: «Светла Адмиралтейская игла» /IV, 183/. Вероятно, Царское Село или Петербург, куда в 1844 году был переведён пушкинский Лицей, подразумеваются в «Белом вальсе» (1978): «Где б ни был бал — в Лицее, в Доме офицеров, // В дворцовой зале, в школе...» /IV, 126/, — хотя свой, Ришельевский, и тоже знаменитый лицей был некогда и в любимой Высоцким Одессе. Четверостишие 1977 или 1980 года, адресованное М. Барышникову, — приятельская перебранка с самоутверждением по поводу поездки в Ленинград на машине:

Схвати судьбу за горло, словно посох,

Я въеду в Невский на твоих колёсах,
А ты — пешком пройдёшь по Ленинграду /IV, 184/.

«... Ровно за два года до смерти, 25 июля 1978 года, поэт напишет (как сообщает комментатор А. Крылов — “на фактическом материале”) полушутливое-полусерьёзное стихотворение “Осторожно, гризли!”, посвящённое его большому другу, бывшему ленинградцу, лучше сказать — петербуржцу, а теперь эмигранту, художнику Михаилу Шемякину. Лирический герой спорит с неким французом:

Калигулу ли, Канта ли, Катулла,
— кого ещё, не знаю, —
Европа предлагает невпопад.
Меня куда бы пьянка ни мотнула —
Я свой Санкт-Петербург не променяю
На вкупе всё, хоть он и Ленинград.

<...> что же касается строк о Санкт-Петербурге (а до возвращения городу имени оставалось ещё целых тринадцать — или всего тринадцать? — лет), то верится, что они — всерьёз» 30. В самом деле, Санкт-Петербург в стихотворении назван ещё раз /IV, 119/, между тем как наименование Ленинград остается в нём единичным. Только герой здесь не лирический, а ролевой, для которого, в отличие от автора, это город «свой», родной.

С Петербургом-Ленинградом у Высоцкого конкурируют по частоте упоминаний дальневосточный город Магадан и южный — Одесса. Магадан фигурирует в девяти произведениях, создававшихся с 1964 по 1979 год /I, 97, 133, 206, 268; II, 17–18, 147; IV, 141/, в том числе «Магаданские, родные — // Незабвенные бичи!» /IV, 80/ и черновой автограф песни «Ноль семь» /II, 434/. Упоминание этого города, естественно, связано с лагерной темой, но отнюдь не только. В начале и конце творчества связь очевидна: «До Воркуты идут посылки долго, // До Магадана — несколько скорей» («Мать моя — давай рыдать» 31), что уже отчасти «смягчает» тему; «Учителей сожрало море лжи // И выплюнуло возле Магадана» («Я никогда не верил в миражи...» /IV, 141/ 32 — уже не содержит никакого смягчения. Но это и город, куда уехал без всякой опаски друг и откуда он приехал, куда уехал затем сам лирический герой, впоследствии иронизировавший: «А с которым сидел в Магадане, — // Мой дружок по гражданской войне...» («Не волнуйтесь!»), куда можно позвонить, набрав сначала 07, хотя в данном случае друг назван беднягой (черновик: «Нет!.. Уже не нужно. Нужен город Магадан. // Я даю вам слово, что звонить не буду снова. // Просто друг один, — узнать, как он, бедняга, там»), где заработал хорошие деньги, пропитые совсем в других местах, герой песни «Про речку Вачу и попутчицу Валю».

В песне «Москва–Одесса» Магадан не без комического эффекта назван в ряду обычно весьма малодоступных для гражданина СССР заграничных столиц: «Открыли Лондон, Дели, Магадан — // Открыли всё, но мне туда не надо!»

55/, Находка /I, 58/ 34, Воркута /I, 97/, Вологда /I, 121–122/, выступающая именно как северный, далёкий город (она вона где!), Мурманск /I, 267/, Владивосток /I, 267; II, 177 — в детской поэме/, Анадырь /I, 291; IV, 74/, Колпашево (в песне приблизительно 1968 года «У Доски, где почётные граждане...»: «Он колпашевский — тоже берлога! // Ну а я из Выезжего Лога» 35 /II, 50/), Тюмень /II, 364–365, 366–367; IV, 139/, Омск /III, 15/, Норильск /IV, 74/, Хабаровск и Красноярск /IV, 149/. Тот же Красноярск, а также Якутск и Барнаул, присутствуют и в варианте песни «Через десять лет — всё также» /IV, 288–289/.

Надо сказать, что Барнаул появляется лишь с 1977 года («Летела жизнь» 36), но играет в позднем творчестве заметную роль. Например, в юмористической картинке в варианте с мнимыми террористами-угонщиками самолёта всё той же песни об ожидании в аэропорту: «И сразу отпустило, полегчало, // Вот радио опять заверещало, // Мне вслед раздались вопли: Караул! — // Затеяли интригу // Летящие на Ригу: // Их самолёт угнали в Барнаул. <...> Барнаул, это ведь не Бейрут! // Зря рижане поверили — врут: // Террористы туда не попрут, // Их там живо самих заберут» /IV, 288/). И в других текстах Барнаул — никому не нужное место. Песня «Летела жизнь» также рисует откровенно фантастическую, особенно для тех времен, картину: «Вот бьют чеченов немцы из Поволжья, // А место битвы — город Барнаул» /IV, 75/. В стихотворении «Я верю в нашу общую звезду...» лирический герой уверен, что вдвоём с любимой им не погибнуть и «на ненадёжных самолётах», посадка будет хотя бы в Барнауле: «Я верил, что в Париже, в Барнауле // Мы сядем, — если ж рухнем в океан, // Двоих не съесть и голубой акуле!» /IV, 145/. Песня «Из детства» кончается словами «Спи! Вдруг чего обломится, — // Небось не в Барнаул» /IV, 152/. Возможно, такое восприятие центра Алтайского края навеяно популярной короткометражной кинокомедией начала 60-х годов о стилягах «Иностранцы», один из персонажей которой, молодой стоматолог, «направление получил в Барнаул», но не поехал, решив, что ничего там не увидит «в полости рта». Лишь в наброске к песне «В младенчестве нас матери пугали...» (1977) сказано нейтрально: «Живу везде — в Перми и в Барнауле» /IV, 248/.

Даже южный город Краснодар в песне «Боксёр» (1966) 38 ассоциируется с Сибирью. Теоретически допустимо предположить, что сибиряк представляет Краснодар /I, 157/, переехав туда из Сибири, но проще всё-таки заключить, что Высоцкий имел в виду не Краснодар, а Красноярск, поскольку физическая сила и упорство считаются присущими сибирякам больше, чем южанам (хотя, с другой стороны, после 1966 года у него оставалось достаточно времени, чтобы ошибка, если это ошибка, была замечена и исправлена).

от Одессы расположенная столица Молдавии Кишинёв /I, 267/, Ростов-на-Дону (тут же, в песне «Москва–Одесса»: «ростовчане вылетают»; вероятно, не Ростов Великий имеется в виду в начале песни «Летела жизнь»: «Я сам с Ростова, я вообще — подкидыш...» /IV, 73/. Песня 1968 года «Отгремели раскаты боёв...», авторство которой сомнительно, содержит строки «Помнить Курск, и Орёл, и Ростов — // Ничего не должны забывать!» /II, 415/), Таганрог в ранней редакции песни «Я любил и женщин, и проказы...», известной в фонограммах с 1964 по 1979 год («Но однажды где-то в Таганроге // Рядом с морем — с этим не шути! — // Встретил я одну из очень многих // На своём на жизненном пути» /I, 320/) 40, Евпатория упомянута во второй части детской поэмы /II, 177/, а также в посвящении к песне «Черные бушлаты» — «Евпаторийскому десанту» /II, 356/. Далее Астрахань с характерным признаком: «И в Астрахани лихо жрут арбузы» («Не покупают никакой еды...», 1970 41), Донецк (донецкие шахтёры в наброске к песне 1970 года «После чемпионата мира по футболу — разговор с женой» 42 /II, 467/) и Северодонецк в записи в книге почётных посетителей Северодонецка, сделанной 25 января 1978 года («Не чопорно и не по-светски — // По-человечески меня // Встречали в Северодонецке // Семнадцать раз в четыре дня» /IV, 184/), Сочи /IV, 80/, где естественно потратить последние заработанные под Магаданом деньги, Ейск (в этом городе Краснодарского края на берегу Азовского моря «почти по-европейски — // Свобода слова, если это мат» 43, но вместе с тем люди смирные: «<...> Ейск — не Бейрут, // Пассажиры покорней ягнят, // Террористов на борт не берут, // Неполадки к весне устранят» /IV, 148, 149/), Мелитополь в черновом автографе «Лекции о международном положении» («Я вам, ребята, на мозги не капаю...»), написанной в 1979 году («У нас любой закройщик в Мелитополе // На многое способен и горазд! // Вот место Голды Меир мы прохлопали, // А у меня соседка — в самый раз!» /IV, 284/), и Минводы в промежуточной редакции песни «Через десять лет...»: «Друг задумал меня вразумлять, // Сам с Минвод не просох, баламут...» /IV, 287/.

Показательно, что в ряде случаев какие-то названия в окончательные тексты так и не вошли. Географический аспект сюжетов песен был для автора, безусловно, менее важен, чем общечеловеческий аспект содержания. Косвенно к числу названных городов можно отнести Сталинград, поскольку в песне «Растревожили в логове старое зло...» (1976) о новом завоевателе-«крестоносце» говорится: «Неизвестно, получишь ли рыцарский крест, // Но другой — на могилу над Волгой — готов» /IV, 50/. Вместе с тем фигурирующая в песне «Мать моя — давай рыдать» («Всё позади — и КПЗ, и суд...») тьмутаракань куда-то там на Кольский полуостров /I, 98/ 44. Равным образом в числе среднерусских городов у Высоцкого нет настоящего Можайска: в песне 1972 года «Кругом пятьсот» кладут в конверт и посылают «за Можай» 45 /II, 362/, что значит вообще очень далеко. Выражение восходит к временам, когда Можайск был пограничным городом Московского княжества.

— 17. Из их названий повторяются не в пределах одного произведения, а в разных текстах — 6: Магадан, Владивосток, Анадырь, Тюмень, Барнаул, Красноярск (но это только в варианте); все 6 городов — восточные. Южнорусских и украинских городов вместе со столицей Молдавии и с Одессой, не считая Сталинграда, всё-таки прямо не поименованного, — 18; повторяющихся в разных текстах наименований — только 3: Одесса, Ростов-на-Дону (точнее, Ростов и ростовчане) и Евпатория, — поскольку Ейск вторично возникает в варианте той же песни.

Зато Одессе уделено особое внимание. Как и Магадан, она фигурирует в девяти текстах, но образ её разработан более тщательно, особенно в «Куплетах Бенгальского» /II, 40–41/ 46 при всей их условности, и лирическому герою Высоцкого только в Одессу надо позарез /I, 267/ и не надо в этот момент ни в Париж, ни в Лондон, ни в Дели, ни даже... в Магадан, называемый в песне последним из всех советских и зарубежных городов кроме Одессы, предстающей напоследок в образе стюардессы. Стихи к 50-летию В. Плучека (1969) начинаются словами «В Москву я вылетаю из Одессы // На лучшем из воздушных кораблей» /II, 386/. Тогда же 47 создаётся стихотворение «Грезится мне наяву или в бреде...» о морских кораблях и людях на них, которые из дальних стран возвращаются для краткого забвения:

Чтобы сойти <в> той закованной спальне —
а в перелесье,
Чтобы похерить весь рейс этот дальний —
Вновь оказаться в Одессе /II, 128/.

Потом, правда, наступает перерыв, когда Высоцкий вообще редко упоминает советские города, и лишь весной 1977 года делается набросок, почему-то напечатанный С. В. Жильцовым в корпусе основных текстов:

О каком-то диссиденте:
Звать мерзавца — Говнан Виля,
На Фонтанке, семь, живёт,
Родом он из Израиля,

Любимая Одесса в данном случае представлена с некоторым невниманием: Фонтанка — это улица в Ленинграде, а дачная местность в Одессе называется Большой Фонтан и состоит из многих улиц, названных номерами станций по пути ходившего туда до революции паровика, так что номер дома без обозначения станции — не адрес. Еврейская тема наряду с темой советского дефицита товаров развивается в стихотворении конца 1979 года «Куда всё делось и откуда что берётся...» С использованием искажённой латыни и идиш характеризуются новые времена и нравы, а по сути и экономическая ситуация, когда про нравы не сразу и вспомнишь:

Ах, времена — и эти, как их? — нравы!
На древнем римском это — «темпера о морес» 48...
Брильянты вынуты из их оправы,

Для русских — цимес, для еврейских — цорес.

Кто теперь с тихим вздохом вспомнит «тот изумительный момент, когда // На Дерибасовской открылася пивная?». Не хотят вспоминать и славную историю города или хотя бы говорить о знаменитом памятнике Ришелье. Встреченный на Привозе (не менее знаменитом рынке) Миша в ответ на предложение лирического персонажа, сделанное на одесском наречии: «Поговорим за Дюка!», — предлагает другую фигуру для обсуждения — американского пианиста, композитора, руководителя джаз-бэнда Эдуарда Эллингтона (1899–1974) по прозвищу Дюк Эллингтон: «“Поговорим, — ответил мне гадюка, — // Но за того, который Эллингтон”», — поскольку этот Миша . Кроме гадюки, однако, едва ли осталось с кем побеседовать: «Ведь было время, мы у Каца Борьки // Почти что с Мишком этим не кивались» /IV, 155/.

Вскоре, в январе 1980-го, пишутся так называемые «Одесские куплеты», по сути, вариация предыдущей песни. Первая строчка отсылает слушателя к той же одесской песне про открывшуюся на Дерибасовской пивную: «Где девочки? Маруся, Рая, Роза?» Герой куплетов . Одесситы больше не тянутся к музыке, а тянутся за границу, хотя ещё в песне 1969 года моряки стремились похерить весь рейс этот дальний. Дальнее путешествие каламбурно названо одиссеей.

Зачеркнуто ли прежнее житьё?
Пустились в одиссею одесситы —
В лихое путешествие своё.

Здесь слышится голос певца, объявившего в 1970 году: «Не волнуйтесь — я не уехал, // И не надейтесь — я не уеду!» /II, 147/. А в уста Толика, напарника , вложены слова сдавшего анализы на выезд Мишки, и охарактеризован он точно так же, как тот:

Он, вроде, не признал меня, гадюка,
И с понтом взял высокий резкий тон:
«Хотите, буду речь вести за Дюка?
»... /IV, 162/

В куплетах названы одесситы, самого же наименования города в авторском тексте нет. Сохранились черновые наброски, в которых оно встречается дважды наряду с образованным от него прилагательным: «Н<о> говорят, что нет в Одессе песен, // И песен про Одессу не слыхать», «Коронные одесские куплеты // Про бандершу, маркёра и т. д.» /IV, 292/. Наброски настолько отличаются от окончательного текста, что засчитаны как отдельный текст. Без него произведений, связанных с Одессой (можно сказать — «за Одессу»), не 9, а 8, но всё равно очевидно, что в творчестве Высоцкого она играет более значительную роль, чем Магадан и, пожалуй, Ленинград 49.

Последнее или одновременное обращение поэта к одесской теме (январь 1980 года) — жалоба (разумеется, без всякой жалобности) на нереализованность очередного творческого замысла. Песни Высоцкого не вошли, прежде всего по вине одесситов, в снимавшийся на Одесской киностудии телефильм «Место встречи изменить нельзя» по сценарию братьев Вайнеров. Первое из адресованных им трёх стихотворений начинается следующим пятистишием:

Я не спел вам в кино, хоть хотел,
Даже братья меня поддержали:

И весь МУР все пять дней протерпел,
Но в Одессе Жеглова зажали /IV, 190/.

Если российский Восток, российский и славянский Юг очень интересуют Высоцкого, то нероссийский, неславянский Юг и Восток — несравненно меньше. Закавказье по крайней мере представлено всеми тремя столицами союзных республик — Тбилиси, где «всё ясно, там тепло, // Там чай растёт...» /I, 267/, Баку (только в промежуточном варианте песни «Через десять лет...»: «В Якутске — сорок, а в Баку — жара...») /IV, 289/, Ереваном (водка ереванского разлива«Поездки в город» /II, 81/, а также Еревань — и не Ереван, и не Эривань — в вариантах песен «Семейный цирк» о диалоге супругов у телевизора и «Субботник», по первой строчке «Гули-гули-гуленьки...» /IV, 298, 354/). Кроме того, встречается Батуми (начало песни 1969 года: «Я скоро буду дохнуть от тоски // И сожалеть, проглатывая слюни, // Что не доел в Батуми шашлыки // И глупо отказался от сулгуни...» /II, 131/). Прозвание Шота Руставели, фигурирующее в песне 1971 года «Может быть, моряком по призванию...» /II, 251/, образовано от названия его родного города Рустави на юге Грузии, но вряд ли большинству слушателей Высоцкого это известно.

Хотя Высоцкий был в Казахстане и писал из Алма-Аты многочисленные письма Л. В. Абрамовой /V, 249–257/, в его поэзии тамошним городам места не нашлось: среднеазиатских городов всего два. Ашхабад оказался в числе городов, упоминаемых в максимально изобилующей их названиями песне «Москва–Одесса» /I, 267/. Третье из стихотворений, адресованных братьям Вайнерам, озаглавлено как «Письмо торговца ташкентскими фруктами с Центрального рынка» /IV, 193/, в нём упоминается выходящий в Ташкенте журнал «Звезда Востока» /IV, 194/. Но есть и географическая неточность: «Пишут вам семь аксакалов // Гиндукушенской земли...», «Приезжайте Гиндукуш!» /IV, 193, 195/ — обращается с отчётливым акцентом узбек к братьям — писателям и сценаристам. Однако Гиндукуш — горная система в Афганистане, Пакистане и Индии.

Мало и Прибалтики — только республиканские столицы (при том, что из почтового отделения Айзкраукле Огрского района Латвийской ССР отправлено изрядное количество писем Л. В. Абрамовой /V, 258–269/). Таллин упомянут в 1967 году («Случай на шахте» /I, 223/) 50, Вильнюс — на рубеже 1978 и 1979 («Через десять лет...» /IV, 147/), Рига, рижане и рижанин — лишь в варианте (промежуточной редакции той же песни /IV, 288–289/). Никаких характеристик им не дано.

к русскому Северу) и Белоруссия. В России выделены, кроме Ленинграда, Смоленск, Тамбов, Курск, Калуга, Рязань. Их названия повторяются. Ещё в 1960 году, создавая четырёхстрочный перепев известного стихотворения К. М. Симонова о войне «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины...», Высоцкий вслед за ним зарифмовал Смоленщины — женщины и использовал то же созвучие со словоформой только зарифмовал её со словом позади, а не дожди /I, 284/. возник в одной из самых значительных его военных песен 60-х годов «Братские могилы» /I, 124/. Тамбов прежде всего провинциален, но рабочие тамбовского завода в китайском вопросе, разумеется, солидарны с ЦК /I, 69/. Колхозники приглашают товарищей учёных на картошку к нам, в Тамбовщину— их, видимо, издалека повезут на грузовике: «Полуторкой к Тамбову подъезжаем, // А там — рысцой, и не стонать!» Впрочем, на картошку возят учёных и под Москву, только более цивилизованно: «Автобусом до Сходни доезжаем, // А там — рысцой, и не стонать!» /II, 333/. Провинция у Высоцкого необязательно далеко от столицы. Откуда колхозники приезжают в Москву (дилогия о животноводе, который привёз на выставку бугая), в столицу («Поездка в город») — не сказано, однако нет никаких указаний на то, что непременно издалека. Тамбов как провинция фигурирует ещё во втором варианте «Прыгуна в длину»: «На спартакиаде федерации опять // Прыгнул я, как школьник из Тамбова» /II, 477/, стало быть, очень плохо. Но в первом и окончательном вариантах песни поэт предпочёл лишний раз Тамбов не обижать. В Рязани живёт невеста слесаря шестого разряда /I, 95/. Ещё раз Рязань названа в черновом автографе «Лекции о международном положении»: «Прошло пять лет, <как> выслан из Рязани я...». Теперь герой, собираясь гораздо дальше, готовится к обряду обрезания /IV, 284/.

Курск, как и Смоленск, — город, под которым проходили ожесточённые бои. «В сорок третьем под Курском я был старшиной, // За моею спиной — такое!..» /I, 201/ — рассказывает капитан лирическому персонажу («Случай в ресторане», 1966 51). Второй раз Курск возникает тоже в связи с военной темой и вместе с Орлом и Ростовом в песне «Отгремели раскаты боёв...» (1968), авторство которой, как уже упоминалось, сомнительно /II, 415/. Калуга впервые появляется в наброске 1958 года «Отец за сынка приготовил урок...» о нерадивом школьнике: «На карте он ищет Калугу — // У Чёрного моря» /I, 282/. В наброске также сомнительного авторства «Моя метрика где-то в архиве хранится...» (1972) сказано: «Моя мать умерла в сорок третьем в Калуге...» /II, 416/.

Осуждаемый пародист — выдающийся певец разве что для Подольска, который, впрочем, как и Сходня, располагается недалеко от Москвы. Высоцкий высмеивает своего антигероя, обыгрывая корень дол «Пародии делает он под тебя...» /IV, 128/):

А в Подольске — раздолье:
Ив Монтан он — и только!
Есть ведь и горькая доля,
А есть горькая долька.

Тогда его зритель подольский
Возлюбит зимою и летом,
А вот полуостров наш Кольский
Весьма потеряет на этом.

— тьмутаракань. Там, по его мнению, пародисту самое место, тем более что в исполняемых им песнях — «осыпи, осы, мороз и торосы, // И сосны, и SOSы, и соски, и косы, // Усы, эскимосы и злостные боссы». В предварительных набросках вместо Кольского полуострова была уважаемая Высоцким Польша («Из любви из Подольска // Не отпустят и летом, // И Республика Польска // Потеряет на этом» /IV, 281/), но поэт нашёл гораздо более язвительный вариант. Прототип пародиста — Г. Хазанов, который в спектакле «по произведениям А. Хайта <...> пародировал В. С. Высоцкого, с точки зрения последнего, обидно и очень провокационно» /IV, 280/.

Герой песни «Летела жизнь», ростовчанин по рождению, живёт «везде, сейчас, к примеру, в Туле» /IV, 73/. В черновом автографе иначе: «Я щас с Ростова, друг — колымит в Туле...» /IV, 249/. Вариант отвергнут, очевидно, по смыслу. Тула не тот город, где колымят.

страшные муромские леса, имевшие «разбойничий» авторитет ещё в литературе XIX века /I, 204/), вышеупомянутые Сходня и Великие Луки, тоже иронически представляемая «великая» провинция (в песне 1972 года 52 «Наши помехи — эпохе под стать...»: «Едешь хозяином ты вдоль земли — // Скажем, в Великие Луки, // А под колеса снуют кобели // И попадаются суки» /II, 327/); Самара (прадед мой самарин в песне «Не состоялось» 53, 1972 /II, 375/), Дубна в стихотворении 1969 года, начинающемся словами «И в Дубне, и на Таганке что-то ставят, что-то строят» /II, 381/; Набережные Челны, куда приходится ехать вместо Парижа Театру на Таганке (написанный в 1974 году «Театрально-тюремный этюд на таганские темы»: «Ох, мы поездим, ох, поколесим, // В Париж мечтая, а в Челны намылясь» /III, 265/); Вятка в первой редакции песни 1974 года «Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме» («Тут у нас один из Вятки инженер — // Просто помер с сухомятки, например» /III, 363/: Высоцкий отказался от этой фразы, не стал «разбавлять» сумбурное перечисление социалистических стран); Наро-Фоминск (каламбур с в «Лекции о международном положении») /IV, 136/; Пермь в черновом автографе песни «Летела жизнь», окончательный вариант которой перемещает героя на данный момент гораздо ближе к центру, в Тулу: «Живу везде — в Перми и в Барнауле» /IV, 248/ — было первоначально.

Неявно у Высоцкого присутствует ещё один среднерусский город. А. В. Кулагин в статье «“Нижегородская” песня Высоцкого» писал, что в его песне «Как по Волге-матушке...» (1972) 54 есть реминисценции из романов А. Печерского (П. И. Мельникова) «В лесах» и «На горах». «Порой вместо “на холмах кремли” он пел “церкви да кремли”. Кстати, кремль на холме — сугубо нижегородская деталь, и у Мельникова она акцентирована». И там же: «Кстати, в Горьком он бывал и замечательную панораму с кремлёвского холма наверняка видел» 55. Мнение А. В. Кулагина считает излишне категоричным А. Е. Крылов. Напоминая о народной песне, использованной в романе «На горах», в которой перечисляются волжские города Кострома, Плёс, Кинешма, Решма и другие, он приводит «для сравнения начальный стих третьего куплета Высоцкого:

Что-то с вами сделалось, города ...

(В связи с этой строкой, в частности, мы бы не стали привязывать песню Высоцкого к определённому городу и называть её “нижегородской”.)» 56

Можно добавить, что кремль на возвышенности есть и в Казани. Однако наличие реминисценций из Мельникова-Печерского в «Песне о Волге» А. Е. Крылов не оспаривает, а этот писатель XIX века был нижегородцем, и потому его город должен подразумеваться в первую очередь.

Небольшая Белоруссия представлена четырьмя городами. Два из них, Бобруйск и Гродно, упомянуты по одному разу. Жителем первого аттестует себя герою «Песни для выезжающих за границу и вернувшихся оттуда» («Перед выездом в загранку...», 1965) личность в штатском, парень рыжий«Будем с вами жить, я — Никодим. // Вёл нагрузки, жил в Бобруйске, // Папа — русский, сам я — русский, // Даже не судим» /I, 134/. Второй город встречается лишь в раннем варианте «Жертвы телевиденья» (1972). На первом канале говорится «про карьер и про новый кристалл, // Вести из Гродно: нам всё по плечу, // Всё, что угодно, смотри — не хочу» /II, 514/.

Зато Минск и Брест встречаются неоднократно как города на западе СССР (путь на Запад), а потому и особенно пострадавшие в Великую Отечественную войну. Они появляются вместе в произведениях 1965–1966 годов «В холода, в холода...» «Экспресс Москва–Варшава. Тринадцатое место...» /I, 137, 153/. Вскоре отступавшие от Бреста /I, 199/ окажутся под Москвой в песне «Чем и как, с каких позиций...», а в незавершённом произведении «Я — летчик, я — истребитель...» (1967–1968) Брест военного времени, который герою приходится бомбить, хотя там у него мать, упоминается четыре раза кряду /II, 394/. В стихотворении «Дороги... дороги...» (1973) воюющий герой надеется на границе страны, на отметке «Брест» волком в душе, с собственным ожесточением. Минск после 1965–1966 годов впервые появился в черновом наброске песни «Москва–Одесса» без темы войны: «Лечу я Минск–Одесса (пособила стюардесса...)» /I, 383/, но пять лет спустя, в 1972 году («Моя метрика где-то в архиве хранится...»), — снова в связи с этой темой: «А архив в сорок первом под Минском сгорел...» /II, 416/. В «Дорожном дневнике» (1973) герой в своём видении угощает сержанта, явившегося к нему из сорок первого года, и тот говорит, что он восемь дней как позавтракал в Минске /III, 40/. Выше говорилось, почему Высоцкий мог снять в «Дорожном дневнике» наименование шоссе «Минск–Москва» /III, 300/.

— от тематических, особенно в связи с военной темой, до проблем небанального рифмования, включая внутренние рифмы (в Элисте, в Таллине, в Бобруйске). «Открыты Киев, Харьков, Кишинёв // И Львов открыт» /I, 267/ — это более или менее случайно, особенно ввиду того, что закрытая Одесса от Кишинёва недалеко, открыты города самые разные. В песне «В холода, в холода...» упоминаются как только Минск и Брест — может быть, случайно, а может быть, в сознании и подсознании лирического героя вырисовывается путь на Запад, в 1965 году ещё практически малодоступный.

Хронологически материал, охватывающий города СССР, распределяется так (для технического удобства используются периодизация и датировки С. В. Жильцова). В томе I пятитомника, включающем произведения 1960–1967 годов, а в разделе «Раннее» — начиная с 1953 и 1955, фигурируют (по алфавиту) Анадырь, Ашхабад, Бобруйск, Бодайбо, Брест, Владивосток, Вологда, Воркута, Жмеринка, Калуга, Киев, Кишинёв, Краснодар, Курск, Ленинград, Львов, Магадан, Минск, Москва, Мурманск, Муром, Нарьян-Мар, Находка, Одесса, Ростов, Рязань, Смоленск, Таганрог, Таллин, Тамбов, Харьков, Элиста; всего 32 города. В томе II (1968–1972) из них повторяются Брест, Владивосток, Калуга, Ленинград (Санкт-Петербург), Магадан, Минск, Москва, Одесса, Тамбов, в сомнительном тексте Курск и Ростов; вводятся 12 новых: Астрахань, Великие Луки, Гродно, Донецк, Дубна, Евпатория, Ереван, Колпашево, Самара, Сходня, Тюмень, в сомнительном тексте Орёл; вместе с повторяющимися и упоминаемыми в сомнительном тексте количество городов в томе II в общем остается на уровне I тома — 33. Том III (1973–1975) характеризуется резким падением этого количества — до 9. Повторяются лишь фигурирующие в томах I — II Брест, Ереван (дважды в вариантах как Еревань), Минск, Москва, Ленинград, вновь вводятся Вятка, (Набережные) Челны, Нижний Новгород (косвенно) и Омск. По А. В. Кулагину, период с 1971 по 1974 год у Высоцкого самый философичный 57, а значит, наиболее отвлечённый в смысле образной конкретики, включая и отечественные города. В томе IV (1976–1980) повторяются из фигурирующих в I–III томах городов Анадырь, Ленинград, Магадан, Москва, Одесса, Ростов, Рязань, Тюмень. Новых на сей раз гораздо больше: Баку, Барнаул, Вильнюс, Ейск, Красноярск, Мелитополь, Минводы, Наро-Фоминск, Норильск, Пермь, Подольск, Рига, Северодвинск, Сочи, Сталинград (введен косвенно), Ташкент, Тула, Хабаровск, Якутск. В совокупности 27 (8+19), втрое больше, чем в III томе, но несколько меньше, чем в I–II, что опосредованно соответствует определению А. В. Кулагиным 1975–1980 годов в творчестве Высоцкого как поэзии синтеза 58. В общей сложности в песнях и стихотворениях Высоцкого так или иначе присутствуют 67 городов СССР.

характерно русского поэта, как Высоцкий. Преобладают европейские города (31): Афины /I, 226/, с которыми не сравнить северную Пальмиру — Ленинград, где прохладно, Берлин /I, 124, 153; II, 40; IV, 201/, Будапешт /III, 204–205; IV, 141/, Варна /II, 336/, Варшава /I, 153, 183, 285; III, 55–57, 59–60/, Венеция /II, 201/, Версаль /I, 279; II, 147/, Гавр /II, 233/, Гамбург /II, 233/, Женева /IV, 292/, Лиссабон /II, 233/, Лондон /I, 268, 285; II, 371, 378, 426, 476; III, 353; IV, 214/, Мадрид /II, 175/, Марсель /I, 336/, Мессина в форме «Мессины» /IV, 91/, Милан /III, 372; IV, 180/, Монако /I, 252/, Монте-Карло /I, 88/, Ницца /I, 275; III, 55/, Осло /I, 183/, Париж, называемый прямо /I, 54, 134–135, 183, 233, 285; II, 40, 263–264, 386, 433, 497–498, 514; III, 22, 51, 55, 237, 257, 265; IV, 56, 120, 139, 145, 164, 180, 182, 186, 192, 194/ или представленный своими всемирно известными признаками, такими, как Гранд-Опера, Елисейские поля, Триумфальная арка, заводы Рено, Сена (явно Лондон и Париж имеются в виду в каламбурных строчках «Но только я уже бывал на Темзе, // Собакою на сене восседал!» /II, 378/), Нотр-Дам и его химеры (изваяния на соборе), Лувр, «Куполь», Сорбонна /II, 101, 147, 371; III, 68, 171, 191/, городская топонимика («Модели ли влачите к Монпарнасу?», «Через Pegaut я прыгнул на Faubourg» 59, в первой редакции песни «Через десять лет...»: «Как жить без Пляс Пигаля, // Куда супруга Галя // Наведаться просила непременно?» /IV, 91, 119, 287/), Помпея /IV, 67/, Прага /I, 384; IV, 141/. Рим, называемый прямо (древний /II, 99; III, 91/; современный /I, 54, 134–135, 287; II, 393; III, 22/) или обозначаемый косвенно (к древнему отсылает упоминание коня, который /III, 279/; современный Рим четырежды представлен образом римского папы /III, 104, 266; IV, 136, 186/); Салоники /III, 356/, Сопот /II, 53, 374/, Сорренто /II, 105/, Троя /I, 220; II, 151/, Флоренция /I, 251/, Цареград /I, 219; IV, 182, 191/, один раз, в неоконченном тексте 1969 года «В порт не заходят пароходы...», названный и Стамбулом /II, 400/, Эдинбург /II, 40/.

Вне конкуренции, разумеется, Париж. Он встречается гораздо чаще даже любого из советских городов кроме Москвы, прямо или косвенно присутствует в 37 текстах, правда, пять из них не окончательные варианты, а предварительные: в «Ноль семь» была строчка «Девушка! Дайте мне Париж!» /II, 433/, в «Если хочешь» — строчки «Если хочется в Париж — потерпи» и «Если хочется в Париж — поезжай» /II, 497, 498/, в «Жертве телевиденья» — «Какого дьявола они в Париже // Морочат голову который год!» /II, 514/) 60, в песне «Ошибка вышла» — «Здесь вам не Лондон, не Париж!..» /IV, 214/. В варианте была и Пляс Пигаль. Она, правда, упоминается также в песне «Мы с мастером по велоспорту Галею...» («Вовсю педаля, Галя, // Не прозевай Пигаля — // Потом расскажешь, как там что у них!» /III, 258/), но при этом и Париж неоднократно назывался. Кроме того, при наличии косвенных указаний, включая не попавший в окончательный текст Монмартр /II, 457/, было сказано прямо в разных редакциях «Не волнуйтесь!»: «Я в Париже подсолнухи сею // На самих Елисейских полях» — и «Я в Париже, давай, брат, ко мне» /II, 456, 458/. Здесь проявляется уже отмеченная общая закономерность сокращения числа городов и их упоминаний. Марсель, например, так и остался только в первом варианте «Песни для выезжающих за границу и вернувшихся оттуда» («Что в Марселе я на мэра // Нападал...» /I, 336/), вытесненный в данном случае как раз Парижем /I, 135/; это делало донос Никодима на героя некоторым образом более угрожающим.

На втором месте после Парижа, с очень большим отрывом, — Рим: в трёх текстах древний и в девяти современный. Ещё в наброске 1961 года он назван как место, где жили предки автора по отцу /I, 287/. В отличие от Парижа Рим фигурирует исключительно в основных текстах.

На третьем месте Лондон с восемью прямыми или косвенными упоминаниями. Метонимически его представляет только Темза (ничего подобного образу Парижа здесь нет): в начале текста 1972 года «Наш киль скользит по Дону ли, по Шпрее, // По Темзе ли, по Сене режет киль...» /II, 371/ русская и немецкая реки не «заменяют» никаких городов (Дон в истории и культуре гораздо «шире» Ростова-на-Дону), а английская и французская суть реки как бы сугубо столичные; в первом варианте «Прыгуна в длину» /II, 476/ — опять-таки случай с русским озером урбанистически нейтрален, английская же река обозначает Лондон. В начальном варианте «Куплетов Бенгальского» от Одессы было «много ближе // До Лондона и Парижа» /II, 426/, чем от Петербурга, но Высоцкий предпочёл правильную орфоэпическую форму и заменил Лондон на Берлин /II, 40/.

На четвертом месте у Высоцкого среди европейских зарубежных городов, однако, не Берлин, а Варшава: пять текстов, а с Берлином — четыре (включая в «Братских могилах»). Благодаря известному конкурсу песни дважды вошёл в произведения Высоцкого польский город Сопот. По два раза отражены в его творчестве также Будапешт (в комическом варианте «Инструкции перед поездкой за рубеж...» и остродраматическом — стихотворения «Я никогда не верил в миражи...»), Версаль, Милан (один раз в виде упоминания певицы из «Ла Скала» в третьей редакции «Таможенного досмотра», другой — прямо в стихотворном адресе к 60-летию Ю. П. Любимова), Ницца — первый упомянутый Высоцким западноевропейский город («Про меня говорят: “Он, конечно, не гений!”...», 1960; второе упоминание — в стихотворении 1973 года «Дороги... дороги...» вместе с Парижем и Варшавой), Прага (наряду с Будапештом в стихотворении «Я никогда не верил в миражи...», в песне же «Москва–Одесса» Прагу, названную было между Лондоном и Магаданом, вытеснил Дели, очевидно, ради большего географического разброса открытых городов) и гомеровская Троя.

Упоминания других европейских городов, расположенных на западе и севере континента, единичны. Сорренто в песне «Про любовь в эпоху Возрождения» (1969) — едва ли не для рифмы со словоформой «интеллигента», в принципе автору был нужен любой итальянский городок, в котором не всегда повезёт удачно выйти замуж.

делаешь Варшаву («Формулировка», 1964 /I, 93/) 61 означает уничтожаешь, разрушаешь до основания, как немцы польскую столицу, по отношению к человеку — физически и морально изничтожаешь. Формула «Все пути приводят в Рим!» («Проложите, проложите...», 1972 /II, 326/) тоже давно не имеет в виду настоящий Рим. «Мои друзья хоть не в болонии, // Зато не тащут из семьи...» («Семейный цирк») — модные в 60-е годы непромокаемые плащи, уже вышедшие из моды в 1973 году, когда писался разговор семейной пары у телевизора, для большинства носивших их, тем более для героев Высоцкого, вряд ли ассоциировались с итальянским городом Болоньей. Ватерлоо в четверостишии «У Наполеона Ватерлоо есть, хотя...» (1963 /I, 296/) — даже не поселок, а обозначение сражения. Не засчитаны и названия ресторанов «Берлин» (в составе заглавия песни 1965 года /I, 110/) и «София» («Плевать — в “Софии” выбили два зуба» в песне 1969 года «Подумаешь — с женой не очень ладно...» /II, 85/). Строго говоря, в «Песне про глупцов» (1977) тоже речь идёт не о подлинных Помпеях. «Этот шум — не начало конца, // Не повторная гибель Помпеи...» /IV, 67/ означает, по сути, любую катастрофу, и город большинству представляется не настоящий, а изображённый К. П. Брюлловым. Но ведь и Троя известна гораздо больше по Гомеру, чем по раскопкам в Малой Азии, начатым Г. Шлиманом.

Неевропейских зарубежных городов несколько меньше, чем европейских, — 25, считая фантастический, сотворённый невежественным сознанием героя-кузнеца (который, впрочем, Европу от Азии не отличает) Бангладешт«Инструкции перед поездкой за рубеж...», Бунгладеж /III, 206, 362/. В подсчёт несколько условно включены также Лос-Анджелес, представленный исключительно Голливудом /III, 51, 191/, который для массового сознания всё-таки существует сам по себе, безотносительно к какому-либо городу, и Виллемстад как главный город острова Кюрасао (Малый Антильский архипелаг): у Высоцкого назван лишь порт Кюрасао («Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты...», 1971 /II, 253/). Остальные неевропейские города следующие: Багдад (первым упомянутый в этом ряду вместе с Каиром весной 1960 года: «Ни о чем!» /I, 274/); Бейрут, выступающий как гнездо терроризма /IV, 56, 149/; в промежуточной редакции песни «Через десять лет...» — о том же, но иначе /IV, 288/); Ботавио (черновые наброски «Субботника» содержат самый неэлегантный пассаж во всём творчестве Высоцкого: «Я не знаю, как у вас там, // А у нас в Ботавио // Всем блядям и педерастам // В жопы шила вставили» /III, 353/); Буэнос-Айре— как и Бонн, в «Письме рабочих тамбовского завода китайским руководителям» метонимически обозначает страну; III, 209/; Дели /I, 268/; Ие-русалим (название разделено между двумя строчками: «Ломовые // Просолим // Прямо в Ие- // русалим» в черновых набросках песни о Мишке Шифмане /II, 525/); Каир (после вышеуказанного случая каламбур с фамилией египетского руководителя Гамаля Абдель Насера в тексте 1968 года «В Средней Азии — безобразие...»: «... Остановился вдруг на середине я: // В Каире жарко и насерединия» /II, 53/), Мекка /IV, 91/, Монреаль /I, 212; II, 251/, Нью-Йорк /I, 227, 336; IV, 36, 154, 155, 200/, Пекин /I, 68, 184; IV, 179/, Рио-де-Жанейро /I, 255; II, 172/, Сан-Франциско /IV, 180/, Сезуан /III, 266; IV, 179/, Сидней /III, 257/, Тегеран /IV, 173/, Тель-Авив /II, 374; IV, 137, 295/, Токио /I, 285; II, 133; IV, 56/, Улан-Батор /III, 206/, Хиросима («Как жители японских городов // Боятся повторенья Хиросимы» в финале песни 1964 года «О нашей встрече — что там говорить!..» /I, 96/), Чикаго /I, 196; IV, 147/.

Лидирует здесь Нью-Йорк: шесть текстов, но прямо город именуется только в позднем творчестве, в двух ранних песнях его представляет ООН. По три раза встречаются Пекин, Токио и Тель-Авив, из них последний — третий раз в черновом автографе песни «Жан, Жак, Гийом, Густав...» (1980) из «Нашего призвания»; по два — Бейрут, Вашингтон, Каир, Лос-Анджелес (то есть Голливуд), Монреаль (только первый раз в связи с хоккеем), Рио-де-Жанейро, Сезуан (имеющий у Высоцкого, конечно, литературно-театральное происхождение), Чикаго. Дом во втором по величине городе США предлагает шпион Епифану («Пародия на плохой детектив», 1966 62). Почему не в первом? Возможно, потому, что с Чикаго ассоциируются представления об американской преступности, здесь подвизался знаменитый Аль-Капоне. Епифана толкают на преступление другого рода, но всё-таки преступление. Эмиграция же вообще ассоциируется с Нью-Йорком: персонифицированная Судьба лирического героя в этом случае «в Нью Йорке // Ходила бы в норке, // Носила б парчу...» («Песня о Судьбе», 1976 /IV, 36/). Но и Чикаго не только преступностью известен. А. В. Кулагин видит у Высоцкого «официальное злорадство по поводу аварий “у них”, то есть на Западе (“У них и в то в Чикаго / Три дня назад авария была!.. ”)» 63, однако в словах начальника Е. Б. Изотова из песни «Через десять лет...» нет злорадства, тем более официального, нет, правда, и сочувствия (сочувствие проявляет герой песни: «Хотя бы сплюнул: всё же люди — братья» /IV, 147/), а безусловно есть признание американской индустрии как стандарта качества, пусть не стопроцентного, что и позволяет оправдываться в своих авариях.

Среди неевропейских зарубежных городов совсем не повторяется у Высоцкого больше половины, а именно 13. Всё-таки не только СССР, но и Европа поэту во всех смыслах ближе. Сослагательное наклонение в «Песне о Судьбе», где говорится про Нью-Йорк, звучит сильнее, чем в записке М. Шемякину (Париж, декабрь 1979 года): «Мишенька! Я хотел бы жить здесь из-за того, что ты — здесь!» /V, 312/. Только и эти слова напоминают позицию поэта-предшественника — Маяковского («Прощанье», 1925):

жить
и умереть в Париже,
Если б не было
такой земли —

Тем не менее вряд ли прав Вл. И. Новиков, опирающийся в своём суждении лишь на «Песню о Судьбе»: «Тут же и о “Нью-Йорке”, о возможности бегства из России, которая перед Высоцким открывалась. Причём сказано настолько ясно, что и комментировать не приходится» 64. На сей раз более убедителен А. В. Кулагин: «Хотя в начале 70-х его отношение к возможному отъезду из страны было вполне однозначным (“Не волнуйтесь — я не уехал, // И не надейтесь — я не уеду!” /1; 233/ 65), в последующие годы он всё же не раз обращался к этой теме, и шутливый тон стихотворений (“Мы воспитаны в презренье к воровству... ”, “Куда всё делось и откуда берётся...”) не отменяет её серьёзности для поэта, на исходе жизни, как известно, действительно рамышлявшего об отъезде, по крайней мере — о возможности пожить какое-то время в Нью-Йорке (“в каких-то Миннесотах и Дакотах”)» 66. Конкретный город или штат — это вряд ли всерьёз, но возможность повидать мир и высказаться о нём для Высоцкого, вне всякого сомнения, значила чрезвычайно много.

Зарубежные города у него явно чаще, чем советские, спариваются и группируются в одном произведении, в одной фразе. Это поистине панорамный взгляд на мир. Париж появляется впервые в 1960 году вместе с Варшавой и Токио («Н. П. Алексееву — с приездом!» /I, 285/), в «Колыбельной» 1963 года описан сон про сон, в котором сразу видны оба западноевропейских города, упоминающихся впоследствии больше других:

Мир внизу, и над ним
Ты легко паришь,

И ночной Париж /I, 54/.

Древний в данном случае — просто давно существующий, а не исторический древний (античный) Рим (соответственно при подсчётах он учтён как современный город).

В «Моих капитанах» («Я теперь в дураках — не уйти мне с земли...», 1971) — характерное перечисление: «Мне казалось, я тоже сходил с кораблей // В эти Токио, Гамбурги, Гавры...» А далее: «Море — лучший колдун, чем земной чародей, // И я встречу вас из Лиссабона» /II, 233/. В «Театрально-тюремном этюде на таганские темы» наряду с Парижем и отечественными Челнами /III, 265/ фигурируют Сезуан (конечно, таганский) и обрусевший Римский папа: «Как жаль, спектакль не видел Паша, Павел — Римский папа...» /III, 266/. После Буэнос-Айре«Таможенном досмотре» упоминается Вашингтон /III, 208, 209/, после Парижа в песне «Мы с мастером по велоспорту Галею...» (1975 или 1976) — Сидней /III, 257/. Стихотворение 1977 года 67 начинается строками «И кто вы суть? Безликие кликуши? // Куда грядёте — в Мекку ли, в Мессины? // Модели ли влачите к Монпарнасу?» /IV, 91/, то есть выбор возможен между Саудовской Аравией, Италией (Сицилией) и Францией (Парижем).

Довольно обычное дело — «столкновение» зарубежного (зарубежных) и отечественного города: Лондон, Дели и Магадан («Москва–Одесса»), Рим, Париж и Москва (переделка «Колыбельной» 1963 года в «Колыбельную Хопкинсона» 1973-го: «Вот Москва, древний Рим // И ночной Париж...» /III, 22/); Париж и Тюмень («Мой чёрный человек в костюме сером...», 1979 68: «В Париж мотает, словно мы — в Тюмень, — // Пора такого выгнать из России!» /IV, 139/); Париж и Барнаул («Я верю в нашу общую звезду...»); Чикаго, Вильнюс, Ейск, Бейрут, Красноярск, Хабаровск («Через десять лет...», в варианте не Ейск и Бейрут, а Барнаул и Бейрут); Сезуан, Пекин, Милан, Париж, Сан-Франциско, Москва и опять Париж (стихи к 60-летию Ю. П. Любимова); Нью-Йорк, Берлин и легко узнаваемая Москва (неоконченное 1977 года «Снова печь барахлит — тут рублей не жалей...»). В том же смысловом ряду реки Дон, Шпрее, Темза, Сена и Иордан («Наш киль скользит по Дону ли, по Шпрее...») или река Темза и озеро Онега (первый вариант «Прыгуна в длину»). Обычно такие сопоставления и «столкновения» эмоционально не в пользу городов СССР («Куплеты Бенгальского» — о досоветской Одессе), что отнюдь не исключает патриотизма, как в «Песне о хоккеистах» («Профессионалах», 1967 /1, 128/), хотя назван там только один канадский город — Монреаль /I, 212/.

Общая хронологическая картина с зарубежными городами следующая. В томе I пятитомника (произведения до 1967 года включительно) их 28: Афины, Багдад, Берлин, Бонн, Варшава, Вашингтон, Версаль, Монте-Карло, Ницца, Нью-Йорк (ООН), Осло, Париж, Пекин, Прага, Рим, Рио-де-Жанейро, Токио, Троя, Флоренция, Хиросима, Цареград, Чикаго. В томе II (1968–1972) — сокращение числа до 24, из него половина появляется впервые: Варна, Венеция (венецианский карнавал), Виллемстад («порт Кюрасао»), Гавр, Гамбург, Иерусалим, Лиссабон, Мадрид, Сопот, Сорренто, Тель-Авив, Эдинбург. В томе III (1973–1975) количество городов ещё больше падает — до 16, но пропорция вновь вводимых выигрышная: не упоминавшихся в томах I–II городов 10. Это фантастический Бангладешт, Ботавио, Будапешт, Буэнос-Айрес, Лос-Анджелес (Голливуд), Милан, Салоники, Сезуан, Сидней, Улан-Батор. Напомним, что в те же годы число отечественных городов всего 9, из них вновь вводимых 4 или даже 3, если не считать прямо не названный Горький (Нижний Новгород). На этом фоне интерес к зарубежным городам отнюдь не кажется утраченным, философизация его не подавила. Наконец, в томе IV (1976–1980) зарубежных городов 22 (рост, но не достижение уровня первых двух томов), однако новых только 6: Бейрут, Мекка, Мессины, Помпея, Сан-Франциско, Тегеран. Очевидно, что Высоцкий не просто «отражал» реальность: по возможностям непосредственного знакомства с городами мира его молодые и последние годы несопоставимы, соотношение же количества вновь упоминаемых обратное. Том I демонстрирует прежде всего тягу поэта к тому, что можно было бы увидеть в мире, в том числе к международной политике. В последнем томе мы находим следы «насыщения» связанными с этим впечатлениями, — по всей вероятности, новые города стали не в диковинку.

У Высоцкого есть и упоминания городов вообще — не только японских, опасающихся разделить участь Хиросимы. «В суету городов и в потоки машин // Возвращаемся мы — просто некуда деться!» /I, 182/, — пел он в финале «Вертикали» от лица вечно тоскующих по горам альпинистов. В песне «Через десять лет...» рассказ о не вылетающих самолётах заканчивается выводом: «Потому-то и новых времён // В нашем городе не настаёт» /IV, 150/. Для конца 70-х годов это прозрачный намёк на экономическое и хозяйственное состояние всего СССР.

(тот же Кольский или Крым) или ещё каких-либо территорий, рек и других местных признаков 70 вплоть до самых общих природных без всякой географической конкретизации: «Мне надо, где метели и туман, // Где завтра ожидают снегопада!..», — ясно только, что это не Магадан, который как раз открыли для вылета /I, 268/. Без учёта всего этого материала поэтическая география Высоцкого далеко не полна, хоть он по преимуществу и городской поэт. Его интерес к Земле, а также и к космосу был чрезвычайно разносторонним, и это не в последнюю очередь питало его творчество, наталкивая на художественные решения, которые были гораздо шире и глубже решения познавательных задач.

Примечания

* Работа выполнена при финансовой поддержке фонда РФФИ (грант поддержки научных школ № 00-15-98-845), которому автор выражает свою признательность.

«Хозяин тайги» В. Золотухине: «Как истый деревенский житель, он живёт себе и в ус не дует и поплевывает на грязь, неудобства, навоз и свинцовые мерзости деревенской жизни. А я умираю» (Высоцкий В. С. Собр. сочинений: В 5 т. Т. V. Тула, 1998. С. 286–287. Далее ссылки на это издание 1993–1998 годов даются в тексте с обозначением тома римской цифрой и страницы — арабской).

2 См.: Кормилов С. И–365; Кормилов С. И. Мир микрофауны в поэзии В. С. Высоцкого // Филол. науки. 2002. № 5. (В печати).

3 «Он был с начала и до конца подлинным на двести процентов москвичом, хитроватым, лукавым уличным парнем, эдаким идеалом задавленной московской мужской вольницы» (Аксёнов В«Москвич по рождению, он и по духу своему был москвичом, что называется, “до мозга костей ”. Эту принадлежность московскому укладу, “московскую особую легкость, повадку, манеру” (М. Рощин) отмечали окружавшие поэта люди. И в песнях его много “московского”» (Кулагин А. «В Ленинграде-городе у Пяти Углов...» // Нева. 1992. № 2. С. 266).

4 В корпусе стихов напечатано в совсем другом графическом варианте /I, 288/.

5 В двухтомнике, составленном А. Е. Крыловым, эта песня отнесена к 1968 году (. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 1997. С. 479, 531). Далее ссылки на это издание даются лишь с указанием номеров тома (арабскими цифрами) и страницы.

6 Дата в двухтомнике — <До 1968> и начало стихотворения — «Реже, меньше ноют раны...» /2, 21–22/.

7 В двухтомнике дата — 1968.

8 Датировка А. Е. Крылова — «1971, ред. <1973>».

10 «В этой поэтической ретроспекции немало характерных примет послевоенной Москвы», — пишет исследователь (Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого: Твор. эволюция. М., 1997. С. 168). Но это песня о ещё продолжающейся, только отодвинувшейся от Москвы войне.

11 Дата в двухтомнике — «<До 1977>» /2, 100/.

так же. В двухтомнике — заглавие «Через десять лет» и дата 1979 (Т. 1. С. 480, 483).

13 «Таганскую тюрьму снесли в пятьдесят восьмом году <...>. Прежде слово “Таганка” прочно ассоциировалось с тюрьмой и со всем, что с этой тюрьмой связано. Причём Таганская тюрьма была самой знаменитой и самой серьёзной в Москве» (Осипова Л

14 Руссова С. Автор и лирический текст. Киев, 2001. С. 244.

15 «Она не совсем молочная, “Ласточка”, но другой в Москве нет. Значит, Ваня, супруг любительницы цирковых представлений Зины, работал на ВДНХ. <...> Этой же аллейкой дойдем до городка животноводства. По ту сторону выводного круга — павильон “Крупный рогатый скот”, куда привёз своего бугая знатный скотник Николай» (Осипова Л

16 Думается, Л. Осипова не совсем убедительно семантизирует слова «Да нет, живу не возле “Сокола”...» /II, 263, 264/, напоминая о писательских домах близ соседней (но всё-таки только соседней!) станции метро «Аэропорт» (см.: Осипова Л. Указ. соч. С. 10). Около «Сокола» дома более помпезные, чем около «Аэропорта».

17 Осипова Л–73.

18 Там же. С. 46.

19 См.: Живая жизнь: Штрихи к биогр. Владимира Высоцкого. Кн. 3. М., 1992. С. 9.

20 Кулагин А. Поэзия Высоцкого. С. 92.

«Письма другу, или Впечатлений о Париже» не рассматривались автором настоящей работы в статье «Антропонимика в поэзии Высоцкого. Предварительные заметки и материалы к теме» (Мир Высоцкого. Вып. III. Т. 2. М., 1999. С. 130–142) как персонажи реальные.

22 В двухтомнике датирована 1961-м /1, 19/.

23 Или 1964 /1, 50/.

24 В двухтомнике оставлена лишь последняя дата и дано заглавие «Случай на таможне» /1, 398, 394/.

25 Кулагин А. «В Ленинграде-городе у Пяти Углов...». С. 267.

26 Там же.

27 Там же. С. 266.

28 Там же. С. 268.

30 Кулагин А. «В Ленинграде — городе у Пяти Углов...». С. 289.

31 А. Е. Крылов датирует эту песню («Всё позади — и КПЗ, и суд...») не 1964, а 1963 годом /1, 36/.

32 Дата в двухтомнике «<1979 или 1980>» /2, 144/.

33 «Ощущение пустоты в настоящем передаётся в песне “Бодайбо”, где наблюдается исчезновение хронотопа (Точнее было бы сказать: размывание. — С. К.). Исчезающее время получает точное измерение в годах — в соответствии с судебным приговором: “Слёзы кончились на семь лет”. Застывшее пространство ускользает от зрительного восприятия: “Впереди — семь лет синевы...” Троекратно повторённое библейское число семь “блатных” и “тюремных” песен подключается колористика. “Красное, зеленое” на воле означает в одноимённой песне жизненную динамику, — мелькание климатических сезонов, а застывшая синева в песне “Бодайбо” превращается в символ неволи» (Захариева И. Хронотоп в поэзии Высоцкого // Мир Высоцкого. Вып. V. М., 2001. С. 135–136).

34 Города Севера, упоминаемые до первого совместного упоминания Воркуты и Магадана.

35 Колпашево — районный центр в Томской области (см.: Города России: Энцикл. М., 1994. С. 207. Выезжий Лог — не город, а село в Красноярском крае, где снимался «Хозяин тайги» и откуда написаны письма В. Смехову и Г. Юнгвальд-Хилькевичу /V, 286–288/.

38 В двухтомнике — «Песня о сентиментальном боксёре» /1, 96/.

39 Кроме прямого упоминания Киева в песне «Москва–Одесса» есть ещё четырёхстрочная запись в книге почётных гостей Киевского завода шампанских вин (1971), но в её авторском тексте Киев не назван /II, 390/.

40 Окончательная редакция географически более нейтральна: «И однажды как-то на дороге // Рядом с морем <...>» /I, 78/.

41 В двухтомнике — 1971 /1, 267/.

«Комментатор из своей кабины...» /1, 246/.

43 В наброске к песне «Через десять лет...» было совершенно иначе: «Налажен сервис в Ейске...» /IV, 290/.

44 В двухтомнике слово Тьмутаракань — с прописной буквы /1, 36/: редкий случай, когда текстологическое решение С. В. Жильцова (у него буква т

45 В двухтомнике за Можай в «Дорожной истории» — без кавычек /1, 316/.

«ещё один куплет: “Лучший в мире юмор — это юмор наш, // Первый анекдот родился здесь, и // Лучший пляж на свете — наш одесский пляж, // Лучший вид на море — из Одессы”» /V, 288/.

— <1960-е> /2, 39/.

48 По-латыни «О времена, о нравы!» — «О tempora, o mores!». У Высоцкого фраза звучит как каламбур: темпераtempora— вид живописи с более древней техникой, чем масло; в данном случае это нечто о море-с.

«Поэзия В. С. Высоцкого. Творческая эволюция» специально остановился лишь на «Куплетах Бенгальского», зато очень подробно. Он отметил мифологию Одессы с как будто взаимоисключающими чертами, «уголовно-романтическими» и «европейскими» («Сопоставление Одессы и других европейских столиц — характерный мотив одесского фольклора», — пишет исследователь на с. 93, не замечая, что слово других вводит Одессу в число столиц), подчеркнув то, что она — «крупный культурный центр», что её «творческий облик» — неизменная часть «одесского мифа» (вплоть до грузчиков, которые «отдыхают с баснями Крылова»), то, что одесситы Пушкина считают «своим» (процитирован первоначальный вариант «Куплетов Бенгальского»: «Пушкин — величайший на земле поэт — // Бросил всё и начал жить в Одессе, — // Проживи он здесь ещё хоть пару лет — // Кто б тогда услышал о Дантесе?!») Отмечена также ироничность куплетов («но и сам “одесский миф”, в отличие от “петербургского”, полон юмора» — с. 94); на с. 95 приводится фраза поэта: «Очень многие считают, что я одессит» (Живая жизнь: Штрихи к биогр. Владимира Высоцкого. [Кн. 1]. М., 1988. С. 281).

дают с двумя н, но по-русски его так писали лишь в период горбачёвской перестройки.

51 В двухтомнике дата — 1967 /1, 125/.

— 1976 /1, 427/.

53 В двухтомнике — «Мишка Шифман» /1, 317/.

54 В книге «Поэзия В. С. Высоцкого» /С. 151/ автор приводит, соответственно двухтомнику /2, 201–202/ и пятитомнику Высоцкого /III, 17–18/, дату «1973» и название «Песня о Волге».

55 Кулагин А. В«Нижегородская» песня Высоцкого // Сюжет и время: Сб. науч. трудов. К семидесятилетию Г. В. Краснова. Коломна, 1991. С. 173.

56 Заметки администратора на полях высоцковедения // Вопр. лит. 2002. № 4. (В печати).

57 См.: Поэзия В. С. Высоцкого. С. 123–145.

–192.

59 В двухтомнике /2, 132/ название машины (или завода, выпускающего эту марку?) дано по-русски и более грамотно — «пежо» в кавычках.

60 В итоговом варианте остались только Варна и ООН как признак Нью-Йорка /II, 336/.

— курсивом без кавычек, варшаву со строчной буквы, (песня без названия, первая строка — «Вот раньше жизнь...» /1, 58/).

— 1967 /1, 128/.

63 Кулагин А. Поэзия В. С. Высоцкого. С. 179.

64 Новиков Вл

65 . Сочинения. 12-е изд., испр. Екатеринбург, 1999.

66 Цит. по: . Об одном пушкинском подтексте // . Высоцкий и другие: Сб. ст. М., 2002. С. 125.

— «<Между 1977 и 1979>» /2, 136/.

68 В двухтомнике — «<1979 или 1980>» /2, 143/.

70 Собственно, и о полноценных образах, равно как о микрообразах городов, речь в данной статье почти не шла. Ведь «образ города <...> создаётся в основном с помощью изображения техники: трамваев, автомобилей, даже отдельно такси» (