ТОСКА ПО СВОБОДЕ
О некоторых параллелях в литературе Возрождения
и русской поэзии двадцатого века
Проблемы культурных связей в литературе – прежде всего, как ни парадоксально на первый взгляд это звучит, проблемы остроактуальные, ибо боль делает взгляд избирательным, заставляет ухо слышать в прошлом именно то, что созвучно сегодняшнему дню.
У поэта и историка не одинаковый взгляд на прошлое: историк, археолог раскапывают то, чего уже нет. И то, что уникально, именно тот черепок и обладает для них наибольшей ценностью. Поэт же, обращаясь к прошлому, пытается лучше понять настоящее, понять и показать читателю – сквозь двойное «увеличительное стекло».
Мандельштам и Данте... В Воронеж Осип Эмильевич взял «Данта, Хлебникова, Пушкина», – вспоминает Н. Я. Мандель-штам [1]. Имя и образы Данте встречаются в нескольких стихотворениях Мандельштама тридцатых годов. И если в монументальной статье «Разговор о Данте» [2] мы найдем что угодно: параллели между поэзией Данте и минералогией, движением планет, дефектами речи и ткацким производством, – что угодно, но не знакомые реалии современной поэту действительности, то в стихах с навязчивостью тоски является имя опального поэта, и всякий раз вслед за тем встают мрачные тени тридцатых годов советской истории.
Уж эти мне говоруны,
Бродяги-флорентийцы:
Отъявленные все лгуны,
Наемные убийцы.
Они под звон колоколов
Молились Богу спьяну,
Они дарили соколов
Турецкому султану.
Увы, растаяла свеча
Молодчиков каленых,
Что хаживали вполплеча
В камзольчиках зеленых,
Что пересиливали срам
И чумную заразу
И всевозможным господам
«Новеллино», 1932 [3]
В стихотворении «Слышу, слышу ранний лед...» 1937 года с «черствых лестниц, с площадей» Флоренции мы переносимся в ночной Воронеж, где дома предстают рядом колод – нет, это и есть смертью пахнущие дубовые колоды, лишь «казавшиеся домами» при свете дня, и в этом городе, охваченном ранней весной, тень поэта неслышно бродит, вспоминая о том, как «плывет светлый хмель над головами», «грызет очами» «зернистый гранит» и «несладким кормит хлебом неотвязных лебедей» [4]. Странное ощущение возникает при чтении этого стихотворения: одновременное пребывание в состоянии и жизни и смерти. То ли душа бродит в мире живущих, то ли живой человек на том свете, – некий сдвиг, подобный которому чувствуется также в «Божественной Комедии».
И наконец, «Заблудился я в небе», – стихотворение, все пронизанное «флорентийской тоской», исполненное боли, неразлучной с жизнью, – жизнью, которая страшней девятого адова круга («Легче было вам, Дантовых девять Атлетических дисков, звенеть...»), – в его третьей строфе возникает известное изображение Данте с лавровым венком на голове:
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски –
Лучше сердце мое расколите
Вы на синего звона куски [5].
Эти слова сказал Мандельштам, но разве не мог их произнести и Данте? И о чем же эти стихи? О прошлом или настоящем? Наверное, правильным будет ответить: о Вечном. Ибо Время на самом деле – не длинный, постепенно разворачивающийся свиток, но скорее, четвертая координата, некая константа, вечная вертикаль, на одном конце которой – Зло, на другом – Добро. И на этой-то вертикали каждый ищет свое место, либо восходя к вершинам духа, либо скатываясь в бездну греха.
24 февраля 1941 года поэт Николай Заболоцкий, отвечая на письмо жены от 5 февраля, пишет ей из Комсомольскаmна-Амуре: «Я очень рад переизданию Рабле...» [6]. Эти слова сказаны на исходе третьего года заключения, а всего поэт был приговорен Особым совещанием к пяти годам исправительных работ по обвинению в контрреволюционной деятельности.
«Они вешают, жгут и убивают ни в чем не повинных людей, грабят их имущество и разрушают все без разбору – доброе и худое. И все это они делают как бы для блага рода человеческого. О, если бы хотя кто-нибудь вывел их на чистую воду! Тогда ничто на свете не спасло бы их от ужасной кары... Ведь люди так к ним привыкли, что перестали замечать их преступления. А если кто и замечает, тот не смеет ничего сделать» [7].
Нет, конечно же, это не цитата из письма Заболоцкого жене, хотя вполне могла бы быть ею, если бы не всем известные печальные обстоятельства советской действительности того времени. Эти слова в книге Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», переведенной Заболоцким, говорит бездомный нищий с острова Застенок. А вот что говорит властелин этого острова, знаменитый Кот-Мурлыка:
«Так,так, значит, ты, болван, думаешь, что раз ты невиновен, то мы тебя должны отпустить с миром, именно так? Ошибаешься, голубчик: наши законы как паутина, именно так... Здесь отвечают то, чего сами не знают, именно так. Здесь сознаются в том, чего никогда не делали, именно так. Здесь рассуждают о том, чему никогда не учились, именно так. Именно так, именно так. Здесь щиплют гуся, а он и пикнуть не смеет, именно так» [8].
Не правда ли, ощущение такое, когда читаешь эти строки перевода Николая Заболоцкого, что времени – нет? вдруг не стало? Так что же такое этот остров Застенок? Ну конечно, гениальная метафора великого французского гуманиста. Повсюду на протяжении мировой истории возникали и возникают такие вот острова Застенки, и, читая эти строки Рабле–Заболоцкого, представляешь себе... Францию пятнадцатого века? Конечно же, нет. Видишь ту кошмарную действительность, в которой жил Заболоцкий, погиб Мандельштам и сгинули многие и многие, не оставившие по себе даже имен.
У каждого своя мера понимания действительности, своя мера отваги. Мандельштам написал: «Мы живем, под собою не чуя страны...» [9]. Заболоцкий, наверное, не мог в собственных своих стихах так сказать о своем времени, но не выразить своего отношения к происходящему тоже не мог. И здесь на помощь поэту, как это не раз бывало в истории литературы, приходит перевод – невинный, на первый взгляд, перевод произведения 400-летней давности...
Первая песня цикла Владимира Высоцкого «Стрелы Робин Гуда», – «Баллада о Времени», – своего рода кодекс, определяющий отношения прошлого и настоящего:
Ты к знакомым мелодиям ухо готовь
И гляди понимающим оком, –
Потому что любовь – это вечно любовь,
Даже в будущем вашем далеком.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом!
Но... не правда ли, зло называется злом
Даже там – в добром будущем вашем?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чистоту, простоту мы у древних берем,
Саги, сказки – из прошлого тащим, –
Потому, что добро остается добром –
В прошлом, будущем и настоящем! [10]
Эта баллада – пролог. А дальше начинается как бы путешествие в прошлое, которое, как уже можно догадаться, закончится в наши дни.
Следующая песня цикла – «Баллада о вольных стрелках» – пожалуй, единственная в цикле – собственно о Робин Гуде. Она как по содержанию,так и по здоровому, над самой смертью смеющемуся юмору ближе всего к народным балладам о Робин Гуде.
Если рыщут за твоею
Непокорной головой,
Чтоб петлей худую шею
Сделать более худой, –
Нет надежнее приюта:
Скройся в лес – не пропадешь, –
Если продан ты кому-то
С потрохами ни за грош.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все, кто загнан, неприкаян,
В этот вольный лес бегут, –
Потому что здесь хозяин –
Две следующие песни – «Баллада о Любви» и «Песня о двух погибших лебедях» – развивают тему народной баллады о сэре Алане Э Дэйле [11] – единственной из этого рода баллад, где говорится о любви (если не считать баллады о рождении Робина). Именно любовная коллизия является центральной в фильме «Стрелы Робин Гуда», снятом режиссером С. Тарасовым по мотивам английских народных баллад (Рижская киностудия, 1975 год), к которому Высоцкий и написал свой цикл. Однако тема любви развивается Высоцким не сюжетно, а лирически. «Баллада о Любви» – это гимн Любви как основе жизни. Рефреном звучат в ней слова: «Я люблю, и значит, я живу!» /492/. «Песня о двух погибших лебедях» прочитывается лишь в контексте фильма: дело в том, что в английской балладе счастливый финал, а в фильме влюбленные погибают сразу же после венчания:
Двум белым ангелам сродни,
К земле направились они –
Опасная повадка!
Из-за кустов, как из-за стен,
Следят охотники за тем,
Чтоб счастье было кратко! /494/
Как видим, тоже вполне вечная проблема, но от этого ничуть не менее больная – невозможность существования высокого неземного чувства в подлом и низком мире людей. Будучи вынутой из контекста фильма, метафора утрачивает излишнюю конкретность и связь с сюжетом, а вся песня приобретает обобщенный смысл.
Но наиболее интересны в контексте данного разговора последние две песни – «Песня о ненависти» и «Баллада о борьбе». Первая – как бы лирическая формула жизни в условиях отсутствия свободы. Начинается она символическим пейзажем, вызывающим ассоциации с блоковским «Коршуном» [12]:
Торопись – тощий гриф над страною кружит!
Лес – обитель твою – по весне навести!
Слышишь – гулко земля под ногами дрожит?
Видишь – плотный туман над полями лежит? –
В этом царстве зла зреет «справедливая, благородная и подлинная ненависть», и это заставляет вспомнить слова Некрасова о том, что в несправедливо устроенном обществе ненависть неотделима от любви [13].
Ненависть – пей, переполнена чаша!
Ненависть – требует выхода, ждет.
Но благородная ненависть наша
Последняя в цикле «Баллада о борьбе» начинается как эпическое повествование о поколении, взрослевшем «средь военных трофеев и мирных костров» /497/. Приходят на память строки «Баллады о детстве», в которой поэт с поразительной психологической точностью, основанной на знании конкретных деталей жизни той поры, воссоздает картину послевоенного дворового детства, когда « в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки» /478/. В данной же песне герои – это «книжные дети», которые восполняют недостаток реального военного опыта чтением:
И пытались постичь –
За воинственный клич
–
Тайну слова «приказ»,
Назначенье границ,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц.
между злом и добром:
Только в грезы нельзя насовсем убежать:
Краткий век у забав – столько боли вокруг!
Попытайся ладони у мертвых разжать
И оружье принять из натруженных рук.
Еще теплым мечом
И доспехи надев, –
Что почем, что почем!
Разберись, кто ты – трус
И попробуй на вкус
Настоящей борьбы.
Ю. Карякин в своей статье, написанной вскоре после смерти Высоцкого, сравнивает его стихи с блестяще разыгранными шахматными партиями [14]. И действительно, впечатление импровизации, легкости, – ложное; естественность интонации и лексики сочетается с безупречной логикой, а завершающий вывод всегда абсолютно подготовлен:
Если мяса с ножа
Если руки сложа
Наблюдал свысока
И в борьбу не вступил
С подлецом, с палачом –
Ни при чем, ни при чем!
А в предыдущей строфе:
Если путь прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
–
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
Вот так путешествие, начавшееся в Шервудском лесу и под стенами старинного замка, заканчивается в послевоенные сороковые.
<...>вовеки веков, и во все времена
Трус, предатель – всегда презираем,
И темница тесна, и свобода одна –
И всегда на нее уповаем /489/.
(Выделено нами. – Е. К.)
– вот общий знаменатель, подводящий черту под всем сказанным. Вернее, отсутствие свободы, вызвавшее к жизни и шедевр Данте, и остров Застенок Франсуа Рабле, и древнюю мечту о воле, воплотившуюся в образе благородного разбойника Робин Гуда. Эта же вечная тоска по свободе водила рукой Мандельштама, ее горечью пропитаны строки перевода Заболоцкого, она, эта страсть, звучала и продолжает звучать в аккордах гитары Высоцкого. И всегда, покуда стоит этот мир, найдется в нем место и «флорентийской тоске» изгнанника, и «благородной ненависти», зреющей в «островах Застенках», и той великой любви, что освобождает душу, открывая ей путь в Вечность.
Примечания
[1] Воспоминания // Юность. 1989. № 8. С. 40.
[2] Мандельштам О–416.
[3] Там же. Т. 1. С. 179–180.
[4] Мандельштам О. Стихотворения, переводы, очерки, статьи. Тбилиси, 1994. С. 235–236.
[5] Там же. С. 251–252.
–1944 годов // Знамя. 1989. № 1. С. 112.
[7] Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. СПб., 1993. С. 333.
[8] Там же. С. 335.
[9] Мандельштам О.
[10] Высоцкий В. Сочинения: В 2 т. М., 1991. Т. 1. С. 488. Далее стихотворения В. Высоцкого цитируются по этому изданию с указанием номеров страниц в тексте.
[11] Английская и шотландская народная баллада. М., 1988. С. 265.
[12] См.: Избранное. М., 1978. С. 152.
[13] См.: Некрасов Н. А.
Карякин Ю. О песнях Владимира Высоцкого // Лит. обозрение. 1981. № 7. С. 94–99.