ВОЛК ЕЩЁ ТОТ
Дело прошлое и дело случая. Впервые я услышал «Охоту с вертолётов» на фонограмме одного из концертов в МГУ. Первые два стиха второй строфы там звучали так:
Мы легли на живот и убрали клыки.
Даже я, даже тот, кто нырял под флажки... [1]
Несколько лет эта плёнка у меня крутилась, не вызывая никаких особенных вопросов, по крайней мере, относительно главного героя. Даже тот естественно воспринималось как пояснение к я, а значит, и герой был тем же самым, из первой «Охоты». Остальной текст этому ничуть не противоречил, а только подтверждал. Но вот появились печатные тексты. Первое, что бросилось в глаза в указанных стихах, это вы вместо мы и тот вместо я. Это сразу же удивило. Оказалось, что слова эти в какой-то мере ключевые. Дело в том, что дальнейший текст хотя и соответствовал заявленному единому герою, но сам по себе (без этих ключевых, повторяю, слов) на него определённо не указывал. То есть, первое лицо песни могло оказаться и другим волком и даже, при определённом взгляде, вовсе не волком. Я, естественно, пошёл жаловаться авторитету. Но авторитет коротко сказал, что по всей текстологии выходит так, как напечатано, и помочь мне он ничем не может. Тогда я затаил обиду на текст. Прежняя уверенность в едином герое двух «Охот» поколеблена не была, но какая-то чесотка в этом месте завелась. Потом эта тема возникала ещё несколько раз в разных кулуарах. И вот, как говорится, клиент созрел.
Запускаю глаз в текст с почти уверенностью, что «мой» матёрый там обязательно наследил, и я в дальнейшем буду просто показывать на эти следы пальцем. Читаю строфу за строфой и вообще ничего не понимаю.
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки, —
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла — в две руки, в две руки! [2]
Всё строго наоборот: взвелись курки, потом появились стрелки, а после уже и взлетели геликоптеры. Это как? И эти стрелки — они где, в вертолётах или краем леса на лыжах? Стало быть, вертолёты огневой поддержки? И что это значит — ? А река-то почему протухшая? Такой сильный и пахучий эпитет, а впустую.
Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —
Тоже в страхе взопрел и прилёг — и ослаб.
Да, всё на месте — и вы и даже тот, даже тот. Но кто же это говорит? Чей голос? Явно свидетеля или участника первой флажковой охоты. Стрелка — как участника «диалога» (вы)? Волка-вожака, как салага, не залёгшего под обстрелом? Стороннего наблюдателя? Тогда почему не они? Как хорошо, как беспроблемно было здесь мы — доминанта дальнейшего текста.
Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, —
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти — красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Красивый широкий оскал — это коченеющий оскал трупа или «наш ответ» неулыбчивой жизни? У них — винтовки, у нас — оскал. Мы равно смертельны? Это угроза?
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу —
Псам ещё не намылены холки!
Но — на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Улыбнёмся же... — это призыв к бою (см. выше)? Псы? Откуда здесь псы?
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец — и в мозгах перекос, —
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Мы ползли и били нас в рост. Рост — это длина? Возмездье — за что?
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём —
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог — человек:
— влёт, убегающим — в бег...
Улетающим — влёт. Это по вертолётам? По уткам, помнится, осенью...
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре — за нами удача.
Волки мы — хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки — и смерть вам собачья!
Опять псы. Псовая охота с вертолётов? Не слыхал.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу —
Чтобы в корне пресечь кривотолки!
Но — на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
«Чтобы в корне пресечь кривотолки» — никогда не нравилось.
К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, — труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё...
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
Им — к лесу, а они — затаились на том берегу. Хоть здесь-то сразу всё ясно: это, конечно же, отказ от лесоповала в пользу эмиграции. Догадку дарю любому, ссылка не обязательна.
Что называется, ничего себе — за хлебушком сходил! Пальцем показывать не на что, а вопросы напоявлялись один другого безответней. Стараюсь себя утешить: может, это вопросы у меня дурацкие? Может быть! Может! Тем более, что натыкался на них не вкус, не ум, не сердце, — натыкался глаз.
Высоцкий как-то приучил нас к своей точности изображения. Мне, было дело [3], доводилось уже указывать на прозаическую черту его поэзии — расчётливость. В том смысле, что у него если сказано вначале, что солнце справа, то упоминаемая позже тень обязательно ляжет налево. Хотя конечно же, неправильно считать критерием художественности только плотную состыкованность событий. Блестяще сделанная строфа, или даже строка, перевешивает мелкие несуразицы сюжета. Поэзия вообще сумасбродная дама. Но вот Высоцкий как раз предпочитает сюжет. И сюжеты свои прописывает аккуратно. Так что настроенный на Высоцкого глаз поневоле фиксирует даже незначительные сбои. А дальше уже ум пытается уяснить, случайно это или опять-таки с умыслом.
Кстати, я, кажется, сообразил, почему река протухшая, а не «ближайшая», «подснежная» или, скажем, «парящая». Начальное пятистишие получилось слишком хорошим: какая-то бодрая военная чёткость, энергия, быстрота. Удачно сошлись звуки. Звонкую удачу надо было как-то снизить, приглушить — ввиду всего дальнейшего. Река пострадала здесь как самая непричёмная.
А дальше выручил авторитет, предложивший текстологический паспорт [4]. Ксерокопии черновиков, набросков, правленого беловика, тексты исполнений... Волнительно.
Привыкнув к почерку, сразу ищу реку. Вот она — где-то в середине предполагаемых сюжетов; дважды — застывшая, по разу замёрзшая и ничейная. Кажется, действительно «протухла» невинно... Угадал!
А что же с коренным вопросом насчёт волка? Смотрю:
Я тот самый, который из волчьих облав
Я был первый, который ушёл за флажки
Я знаком им не только по вою,
Я тот самый, который ушёл за флажки
(Да, я тот, что когда-то ушёл за флажки)
Я был первым, который ушёл за флажки
Час назад я впервые, впервые, впервые
Нырнул под флажки
То есть, вторая часть дилогии явно замыслилась и создавалась на едином герое. Ни одной пробы как-нибудь ещё. Более того, повышение в ранге «нашего» волка специально оговаривается:
Я званье вожак в драке у серого брата отнял
Или вот ещё:
Я волк одинокий, по лесу плутая,
Я вою, собратьев своих созываю.
Разбросана и уничтожена стая
Как видим, Высоцкий крепко вяжет вторую часть к первой. Так, чтобы и сомнений не оставалось, единый ли в них герой.
А потом в беловике пишет «даже тот, даже тот», а в проскочившем «Мы легли на живот...» мы исправляет на вы. И даже запускает вы в пятую и шестую строфы: «Вы ползли...» и «Кровью вымокли вы...» — но это уже никак не удержалось. Это примерно то же самое, как если бы в «Доме» появилось «Он коней заморил...»
И вот мы (вы?) упёрлись в два факта:
«Охоты» как органичное продолжение первой части. В результате получается окончательный текст, сохраняющий все эти текстовые и надтекстовые связи.
2. Было сознательное волевое решение эти связи если не оборвать (текст-то уже готов), то существенно ослабить.
Вот в чём вопрос!
... А тем временем очень интересно было проследить, как ищется фабула.
Какие мотивы могли прозвучать. И как почти все они остались в тексте хотя бы одним не сразу понятным словом.
Живые (Двуногие) в ночь запалили костёр
Я — волк, я опасный матёр и хитёр
И я подлежу истребленью
Я рыщущий ищущий пищу вожак
Для всей этой бешеной стаи
И псы — отдалённая наша родня
Собачьим приёмам учили меня
И я непокорную стаю гоняю
Это пока ещё ничто. Поэт только примеривается к маске. Пробует походку. Входит в повадку. Поводит желтеющим глазом. Впрочем, комментировать черновики и наброски бессмысленно. Просто перепишу некоторые заходы. Интересно ведь.
Новое дело, нас убивают
Шкурой не ценны и для арены волк не пригоден
Почему такая слава волку?
Мы же даже шкурой не ценны
Не годны для цирковой арены
Нас не браконьеры втихомолку
Кто у людей научился собачьей улыбке
На другом листе:
Собаки — родня научили меня
Бульдожьим приёмам
Я рос со щенков я был тих и угрюм
Покладист умён, безобиден
И должен питаться добычей живой
Поэтому я истребляем
Слабый кабан он уже не жилец
<...> с рожденья
Мотив «добычи живой» развивается как некая вина:
Волки гнали добычу до самой реки
И кабан четверых напоследок порвал
А потом на помине легки появились стрелки
И убили двоих наповал
И не стали делить кабана мы
Сами стали добычей сейчас...
Возможно, в продолжение мотива вины на другом листе идёт текст:
Быть может возмездие кто-то принёс
Рассвет по глазам полоснул словно залп
Смерть пала на нас из железных стрекоз
Смерть пришла из-за белых густых облаков...
В черновиках это единственный отрывок, где появились вертолёты — как развитие, вариант мотива возмездия. Далее они взлетели лишь в окончательном тексте. Поэтому кажется сомнительной информация, что, мол, увидел кинохронику — и написал «Охоту с вертолётов». А кинохронику эту я помню. Она прошла сюжетом в «Новостях дня» в самом начале 60-х годов. Сюжет показывал новую продуктивную технологию уничтожения серого хищника. Вертолёты были МИ-2.
Но есть вероятность, что мотив возмездия сверху появился в другой, не моральной связи, а как самое прямое возмездие. Вот вариант, предполагавший, что волки будут стрелков рвать:
Двуногие в ночь запалили костры
И в огненный круг залегли до утра
Собаки — участники глупой игры
Хитро и старо, но и волки хитры
Не детская будет игра
Да попомнят стрелки наши волчьи клыки
И собаки заплатят с лихвою
Будут завтра потери у них велики
И вожак я не с волчьей судьбою...
И на другом листе:
Двуногие в ночь запалили костры
Себя окружили горящим кольцом
Ах, люди, как люди премудры, хитры
Ногами к огню и к оружью лицом
Только всё это зря, чудаки-егеря и костры догорят не пугая
Будут слизывать псы снег заместо росы поутру на басы завывая
А вот — к неулыбчивой жизни и смертельному оскалу:
И белые зубы у смерти
У жизни так желты и гнилые
Чтоб жизнь улыбалась волкам — не слыхал
Знать, зубы у жизни гнилого гнилей
У смерти же — белый красивый оскал
И крепкие крупные зубы у ней
Всё-таки текст — хорошо, а с черновиком — лучше. В этом тексте лучше. Мелкие задоринки осмыслились, глаз на них уже не спотыкается, а как бы даже с особым пониманием задерживается. Но ведь весь сыр-бор не из-за них.
По черновикам и наброскам сюжет ищется на базе первой «Охоты». То как очень близкое продолжение (помните: «Час назад...»), то как не связанное по времени, но в целом то же самое действо:
На помине легки появились стрелки
И потешились бойней с лихвою
Добавляются и отпадают «волчьи ямы», в которых «захватят живьём», «кабаны», «железные стрекозы», строфы риторики... Но в целом, повторю, всё то же. И снег, и край леса, и свора псов, и стрелки — те же. И волки. А волки — те же? И волки те же:
Я был первым, который ушёл за флажки
И всю стаю увёл за собою
— в двух набросках.
Мы не те, мы успели уйти за флажки
И залпы частили и пули летели
В ничто, вхолостую
И челюсти смерти сомкнулись за нами
Впустую
Собственно, зачем было огород городить и искать доказательства, если в циклах Высоцкого единый герой и сквозные персонажи подразумеваются просто по умолчанию. Это замену героя надо специально оговаривать. Да и то у меня есть сильное подозрение, что известные конькобежец, марафонец и прыгун в длину — одно и то же лицо. Но это так, к слову.
второй «Охоты». У Высоцкого в «Охоте с вертолётов» не было художественных причин менять или прятать главного героя и тех, кого он за собой вытянул. Так зачем же?
Смотрим ещё раз. Волк — тот же. Стрелки и псы — те же. Побеждённый вожак где-то там в стае — тот же. И вся стая — та же! Так что же, товарищи, у них там, в первой «Охоте», произошло?!
А ведь «Охота на волков» за десять лет своего одиночества устоялась уже как вещь абсолютно законченная и просто классическая. И что-то в ней тронуть — не дай бог! А уж превращать в фарс... Ведь что останется от этой «Охоты», если выяснится, что за флажки ушла вся стая? «Кровь на снегу» тут же окажется клюквенным соком, «всосанные традиции» превратятся в невыученную таблицу умножения, а уникальная непокорность главного героя растворится в едином порыве вольнолюбивых масс!
Вторая «Охота» — такая, какой она сложилась, со всеми своими я и мы — разрушала первую напрочь. Побочный эффект вышел. Никакой автор такого не допустит. Но что делать? А то и делать, что было сделано: минимальными средствами отвести глаза от первой «Охоты». То есть, заменой местоимений создать своеобразный клапан, пропускающий влияние (контекстуальное, стадийное) первой «Охоты» на вторую, но перекрывающий ненужные вопросы в обратном направлении. И ведь сработало!
Удивительный пример того, насколько внимательным читателем своих произведений и насколько заботливым отцом их был Высоцкий.
Такая вот история.
Вывод вышеприведённого опыта может показаться несерьёзным, на грани шутки. Не возражаю. Честно говоря, мне и сама замена местоимений не кажется значимым и продуманным решением: ну, «покрасил синим — шутка гения»...
В целом же связь этих двух песен мне видится такой: волк тот же, и участвует он в схожей, но существенно модернизированной ситуации. Известный нам герой вынужден уже не только спасаться, но и спасать, а «плоская» смерть, от которой можно было как-то через сверхусилие отдалиться, взмыла вверх, стала «объёмом», тотальной, заведомой. Романтический герой первой песни вырастает в героя, раздавленного трагическими обстоятельствами. Мцыри опять не убежал...
Мне кажется, что версия единого героя гораздо естественней, мотивированней, богаче, глубже и горше.
«другого» волка.
Если бы Высоцкий во всех исполнениях оставил мы и я (см. начало статьи), то никто не сомневался бы, что волк тот же?
А если бы он употреблял мы и вы, я и тот вперемежку, то мнения разделились бы пополам?
морской пехоты или вообще таджиком?
А кстати, кто он — этот другой волк? Откуда он знает о нырявшем под флажки уникальном сородиче? Он сам был участником первой охоты, но спасся каким-то иным способом (прикинулся мёртвым, зарылся в снег, был в плену и бежал)? Он наблюдал ту охоту из кустов? Узнал по просочившимся сведениям? Из семейной легенды про дедушку?.. Это же всё разные волки — так которого же из них накрыли вертолёты? Мне это было бы важно знать наперёд — для понимания того, чем оправдана эта интонация превосходства («Вы легли на живот и убрали клыки. // Даже тот...») в начале стихотворения.
Последний вопрос хотелось бы нанести по пункту полного согласия в том, что перед нами дилогия: вот если в двух произведениях разные персонажи действуют в разных ситуациях — это дилогия? Мы не путаемся в терминах? Может быть, тут связь свободнее — например, по принципу «А вот ещё был случай...». По такому принципу сложен, к примеру, «Декамерон» — безусловно цикл. Но надо согласиться, что двучленность — слишком малое пространство для реализации столь крепкой связи (дилогия) при столь отдалённом созвучии (про охоту).
Не скрою, у меня есть ответы на эти вопросы, и вы их знаете.
Так что не стоит ломать копья о твердыни очевидности. Не лучше ли поломать голову над действительно интересными вопросами в поэзии Высоцкого. Например, почему поэт попытался выдать одного волка за другого?
— волк повёл башкой. С реки, завихряя выхлопы, поднимались вертолёты.
[1] Здесь и далее курсив в цитатах мой. — Д. К.
[2] Здесь и далее текст стихотворения цит. по изд.: Высоцкий В. С. –467.
[3] Кастрель Д. Из песни слова не выкинешь // Муз. жизнь. 1990. № 13 (июль). С. 10.
[4] Автор выражает глубокую благодарность А. Е. Крылову за оказанную помощь.