Доманский Ю. В.: "Биографический миф" Высоцкого и Московская Олимпиада 1980 года

УДК 882

©Ю. В. Доманский

(Тверь)

«Биографический миф» Высоцкого


1.

Сама проблема, которую можно обозначить как «биографический миф» Высоцкого, «текст жизни» (или даже «текст смерти») Владимира Высоцкого, разумеется, не уложится в формат небольшой статьи, а потребует более детальной разработки. Мы коснёмся одной грани обозначенной проблемы, даже не грани, а одного небольшого элемента огромной системы «биографического мифа» Высоцкого — того мифа, который активно формировался при жизни поэта (как им самим, так и публикой) и который в ещё большей степени складывался после смерти Высоцкого; формируется этот миф и по сей день. Появление того элемента, к которому мы хотим обратиться, оказалось обусловлено тем, что Высоцкий умер в самый разгар Московской летней Олимпиады 1980 г. Такое «совпадение» не могло не воплотиться в самых разных «текстах» о Высоцком. Вот простой пример из воспоминаний Марины Влади о дне смерти Высоцкого: «Москва пуста. Олимпийские игры в разгаре. Мы знаем, что ни пресса, ни радио ничего не сообщали о твоей смерти — лишь четыре строки в вечерней московской газете» [339]. Или одна деталь из воспоминаний о похоронах Высоцкого актёра и режиссёра Михаила Козакова: «... Хорошо, что этих, в синих олимпийских рубашках, много...» [340]. Под «этими» подразумеваются милиционеры, в большом количестве дежурившие на похоронах Высоцкого.

Обозначив таким образом проблему, позволим себе очень коротко описать «текст» или, если угодно, «миф» Московской Олимпиады 1980-го г. Наблюдения общего свойства показывают, что у этого «мифа» две грани, которые были эксплицированы ещё в 1980-м г. Первая из них — официальная: Олимпиада — праздник спорта; бойкотирующие Олимпиаду США и другие капиталистические страны оцениваются негативно (спустя четыре года — в 1984-м — страны социалистического лагеря будут точно так же бойкотировать Олимпиаду в Лос-Анджелесе); в Москве много гостей, которых надо встречать хорошо, а значит, в Москве появился ряд прежде невиданных продуктов: финские соки, жевательная резинка, новые сорта колбасы... Повсюду талисман Олимпиады — медведь, «Мишка олимпийский», как ласково называют этого улыбающегося, большеголового и ушастого зверька. К этой же грани можно отнести множество бодрых песен и стихов о спорте, олимпийские новостройки в столице — так называемая Олимпийская деревня. Другая грань — своего рода обратная сторона медали: негативное отношение к Олимпиаде инакомыслящих, полагающих, что за внешним антуражем праздника в ещё большей степени обнажаются «социальные язвы» советского общества. Для жителей СССР Москва в дни Олимпиады — закрытый город, а многих москвичей — прежде всего тех, кого власти считают так называемыми деклассированными элементами — на время проведения игр высылают из Москвы при помощи милиции. В дальнейшем, если судить, например, по отечественным средствам массовой информации, то та, то другая грань «олимпийского мифа» оказывается превалирующей в оценке Москвы-80. В годы перестройки была распространена негативная оценка; в последнее же время государственная точка зрения пытается поддержать ностальгию по тем временам: то покажут улетающего в небеса надувного олимпийского Мишку на церемонии закрытия игр под песню «На трибунах становится тише...», то в рекламе какого-то быстрорастворимого супа пожилой господин вспомнит, как впервые отведал этот суп в дни московской Олимпиады. Видимо, такого рода ретро-реанимация актуальна в преддверии Олимпийских Игр в Сочи. Но речь не об этом — речь о том, что и тогда, и теперь «олимпийский миф» и «биографический миф» Высоцкого довольно тесно переплетаются. Мы попробуем описать специфику системного взаимодействия двух этих мифов в ряде «текстов».

2.

«Олимпийский миф» «отразился» в многочисленных стихах, посвящённых памяти Высоцкого. Стихи эти в разные годы писались почитателями таланта поэта и затем были собраны в двух книгах «Светлой памяти Владимира Высоцкого». Вот некоторые примеры обращения самодеятельных поэтов к Олимпиаде-80 из этих книг:

Олимпийский регламент ломая,
Даже охнула в горе Москва.
Словно финишная прямая —
По Союзу прошла молва...
(«В песнях живи!», 1980 [341])

Вся страна ничего не знала —
Олимпийский смотрела сон.
Он хрипел на ветру, как знамя,
…)
А в Москве — Олимпийские игры

Безымянные выходили,
Как и он когда-то, на старт.
(«Как надёжно было в Союзе...», 1980. С. 30–31)

Вся олимпийская столица
Склонилась гордо пред тобой,
И белый гроб парил как птица

(Т. Павлова. «Россия ахнула от боли...», 1980. С. 51)

Олимпийское лето,
Високосный июль.
Нынче гибнут поэты
…)
Сумасшедшее счастье —
Быть калифом на час.
Олимпийская чаша —
Над тобой, как свеча! (
«Памяти лимпийца», 1980. С. 52–53)

Провожал тебя не Париж
В олимпийское жаркое лето,
А Москва, глядевшая с крыш

(», 1980. С. 61)

Он теперь не споёт ни в веселье, ни в скорби,
Что прожил, то успел, дальше некуда гнать.
Где-то мчались вперёд олимпийские кони...
Нужен полный успех — нам нельзя проиграть.
(«На смерть Владимира Высоцкого», 1980. С. 71)

Зачем судьба несправедлива,
Зачем, жестокости оплот,
Она тебя не пощадила
В тот душный олимпийский год?
(«25 июля 1980 года», 1998. С. 194)

Под гитарные стоны
и под песенный вой
охранял вечный сон твой
олимпийский конвой.
(«Популярный в народе...», 1980. С. 17 [342])

— Давай, ребята, молодцы!
Крути педали!
— Эх, жаль, что Стивенсону мы

— А ну, влепи-ка по мячу,
Десятый номер!
... Тут кто-то тихо произнёс:
— Высоцкий помер...

Визжат трибуны...
— Высоцкий больше не живёт,
И смолкли струны...
(Сергей Грязнов. «На Олимпиаде», 1980. С. 23)


Приспустите олимпийский флаг!
Памятью Высоцкого почтите —
Для России больших нет утрат!
(Ю. Калиненко. «Встаньте люди, и минуту помолчите...», 1980. С. 26)


Я срочно вылетел в Москву.
(Автор неизвестен. «Я не поеду на Таганку», 1983. С. 111)

Голубые пытались мальчики
Засветить мне в камере плёнку...

Всё выискивали подоплёку.
Почему, на каком основании,

Что собрались у этого здания

(Алексей Щербаков. «Похороны Высоцкого», 1989. С. 224)

«Ну, ушли бы к чувихам, на Олимпиаду,
В Мавзолей... Ну а вы? на прощание к барду?!»
(Олег Потоцкий. «Высоцкий — талисман», 1993. С. 282)

и похорон Высоцкого и олимпийского «контекста» к этим событиям в приведённых фрагментах — это контраст «всемирного» спортивного праздника и всенародного горя. Логика мифологического текста здесь такова: Олимпиада простым москвичам и так не нужна и даже вредна, учитывая активизацию сил правопорядка, вот и получили вместо навязанного сверху праздника великую трагедию; и пусть запомнится Олимпиада не рекордами, а только тем, что в дни её проведения умер сам Высоцкий; не аншлагами на трибунах стадионов, а аншлагом на похоронах Поэта.

3.

Несколько иначе реализовался «олимпийский текст» в художественной прозе о Высоцком. Примером здесь может служить рассказ В. С. Белоброва и О. В. Попова «Более или менее вечные ценности» (2001). Герой рассказа Вадим из 2150 года на машине времени «прилетел в Москву-80, чтобы спасти великого барда прошлого Владимира Высоцкого» (с. 103) [343] при помощи универсального лекарства. Спасти поэта Вадиму не удаётся: герой напивается с новыми друзьями — будущими олигархами, а в восьмидесятом — с пациентами психиатрической больницы Борей и Володей, попадает в милицию, где просыпается только утром 25 июля, когда Высоцкий уже умер. Вадим улетает назад в будущее, оставляя лекарство своим собутыльникам. Вадим говорит: «... Разлейте лучше на три части... Одну Брежневу, вторую отнесите в американское посольство и скажите там, что Джона Леннона должны застрелить в декабре этого года. Пусть сразу польют ему этой жидкостью на рану и дадут выпить! А третью отнесите во французское посольство для Джо Дассена, пусть тоже недельку попьёт» (с. 138; напомним, что в 1980 г. уже после Высоцкого умрёт Джо Дассен и будет убит Джон Леннон; Брежнева не станет в 1982-м). Конечно, ни одни из этих заветов тоже выполнить не удалось — по закону «жанра» прошлое изменить нельзя.

Посмотрим, как в этом рассказе представлен «олимпийский текст». Сразу оговорим, что он представлен с ярко выраженной негативной (в оценочном плане) иронией. Так, среди эпиграфов к рассказу, наряду с цитатами из песен Джо Дассена, Джона Леннона и Владимира Высоцкого, есть и такой:

О, спорт! Ты — мир и вечный прогресс!..
«Из олимпийской песни 1980 года» (с. 96).

Много и других — менее опосредованных — оценок Олимпиады-80 в рассказе Белоброва и Попова. Первый же встречный из восьмидесятого года — дядя-грибник — говорит Вадиму:

Ментов-то нет? — дядя огляделся. — Нагнали со всего Союза Олимпиаду от людей защищать (с. 99).

Потом продолжает:

Подразгрузили Москву-то на спортивный праздник (с. 100),

— явно имея в виду высылку некоторых москвичей за так называемый 101-й километр на время Олимпиады, что уже прямо эксплицируется в сцене прощания грибника с Вадимом:

Ну, бывай, брат! Смотри, на вокзале осторожнее, загребут а то тебя мусорки и отправят за сто первый километр на время спортивного праздника, чтобы дружелюбные негры не заметили твою пьяную морду (с. 101).

Один из милиционеров, дежурящих в метро, актуализирует другую грань «олимпийского мифа» — возможность во время Олимпиады приобрести в Москве дефицитные до этого продукты:

Кто вон на олимпийских объектах — финский сервелат с фантой жрут (с. 104).

Боря и Володя, выпивая, отмечают такую важную деталь, как бойкот Олимпиады рядом капиталистических стран:

— Ну, чтоб наши взяли побольше золота на Олимпиаде!

— Возьмут — делать не фига! Кто его ещё возьмёт-то? Американцев нет, — он стал загибать пальцы, — немцев нет... Австралийцев нет...

— Но вообще спорт — это не для духа!.. Не для духа. Чисто для здоровья! (с. 106) [344].

Присутствие иностранцев в городе представлено в реплике старушки у подъезда, в котором живёт Зинка, — персонажи пришли к Зинке, чтобы продолжить выпивку:

— Безобразие! Во дворе дети ходят! Иностранцы приезжают на Олимпиаду! А она вон что! (с. 119).

«уединилась» с прилетевшим из будущего Вадимом.

Итак, и в художественной прозе «текст смерти» Высоцкого оказывается связан с «олимпийским текстом». И вновь, как это было и в мемориальных стихах, «олимпийский текст» противопоставляется «мифу» Высоцкого, как официальное и негативное — подлинному и позитивному.

4.

Соотнесение «биографического мифа» Высоцкого и «олимпийского текста» обнаруживаем и в игровом кино. Если рассказ Попова и Белоброва можно рассматривать как экспликацию «текста» Высоцкого с включениями элементов «олимпийского текста», то художественный фильм 2007 г. «Кружовник» (режиссёр Арво Ихо, автор сценария Мария Мареева), наоборот, обращён большей частью к «олимпийскому тексту», но с включением в него «текста смерти» Высоцкого. Нет смысла пересказывать этот кинотекст, обозначим лишь в самом общем виде его фабулу:

В день закрытия Московской Олимпиады и, соответственно, на девятый день со смерти Высоцкого милицейский автобус собирает по столице деклассированных элементов, чтобы вывезти их за всё тот же пресловутый «101-й километр». Среди этих «элементов» андеграундный художник Борис (Дмитрий Певцов). По дороге Борису удаётся убежать, он попадает в большой загородный дом крупного советского начальника Николая Александровича (Сергей Гармаш). Сам Николай уехал на церемонию закрытия Олимпиады в Лужники, и между Борисом и молодой женой Николая Анной (Ульяна Лаптева) завязывается роман, который завершается тем, что вечером Бориса ловит милиция и, избив, всё-таки сажает в свой автобус.

«Кружовник» нельзя, пожалуй, назвать фильмом сугубо историческим; скорее — историко-мифологическим, актуально-общественным, а, может быть, и футурологическим (если спроецировать Москву-80 на активно «раскручиваемые» ныне в официальных СМИ Сочи-2014). Нас будет интересовать наглядно представленное в фильме взаимодействие «олимпийского текста» и «биографического мифа» Высоцкого.

— пустынном и украшенном олимпийской символикой городе. В милицейском автобусе, курсирующем по столице, — бомжи, проститутки, молодой литератор, уже упомянутый художник Борис и молодой человек с гитарой, на деке которой — фотография Высоцкого. С данной детали и начинается включение в «олимпийский текст» фильма «текста» Владимира Высоцкого. Сразу оговорим, что «олимпийским текстом» «Кружовник» буквально пронизан: от событийного ряда (персонажи смотрят трансляции с игр, Николай едет на их закрытие, милиционер переживает по поводу поражения наших боксёров от кубинцев) до деталей: например, куртка и брюки с олимпийской символикой, блокнотик с олимпийским Мишкой. Но не менее значимым оказывается и «текст» Высоцкого. Сначала это именно «мифологические вставки». В зарешёченном загоне автобуса парень с гитарой поёт припев «Моей цыганской». Потом между литератором и гитаристом происходит спор-диалог о роли Высоцкого в русской культуре:

ЛИТЕРАТОР: Молодой человек, позвольте, в конце концов, истории определить истинность поэта, его ценность для культурного наследия нации.

ГИТАРИСТ: Подождите. Я отчасти согласен с вами: Николай Заболоцкий — интеллигентный поэт, но у него нет той народности, которая присутствует у Володи. Поймите, Володю знают все — от членов Политбюро ЦК КПСС до последнего дворника. Пройдёт пятьдесят лет — мы с вами будем только навозом в поле истории. Останется только двое: он (гитарист показывает на фото на деке своей гитары) и Пушкин. Всё.

«мифа» Высоцкого, появившиеся (а, скорее всего, уже и развивающиеся) летом 1980-го г. Литератор выступает с крайней, весьма распространённой и теперь точки зрения на поэзию Высоцкого, что это — поэзия «одного дня», поэзия, актуальная только для своего времени; пройдут годы — и Высоцкого, скорее всего, забудут. Гитарист придерживается не менее крайней и не менее распространённой противоположной точки зрения: Высоцкий — поэт «на века», сравнимый по силе поэтического гения только с Пушкиным. Но важно ещё и то, что интеллигенты-диссиденты в милицейском автобусе говорят именно о Высоцком, что Олимпиада, например, их мало интересует. Спустя некоторое время — ещё один спор:

ГИТАРИСТ (будит уснувшего на коленях проститутки Литератора): ... У меня есть гениальная идея: ты должен написать книгу о том, как спецслужбы сгноили великого поэта Владимира Семёновича Высоцкого. Это будет великая книга.

ЛИТЕРАТОР (): Его не спецслужбы сгноили, а водка и наркотики.

ПРОСТИТУТКА: Конечно, водка. Он, это, ходил к Зое.

ГИТАРИСТ: Вы чего? <...> Это ложь!

ГИТАРИСТ: Чтобы Владимир Семёнович с проституткой кирял?

Начинается потасовка, благодаря которой художнику Борису и удаётся убежать из милицейского автобуса.

В этом фрагменте прямо эксплицированы две грани уже непосредственно «текста смерти» Высоцкого: Высоцкого убили спецслужбы и Высоцкого убили водка и наркотики. Обе причины смерти поэта оказались актуальны после 25 июля 1980-го г., не менее актуальны они для «биографического мифа» Высоцкого и теперь. Не будем рассуждать об источниках их появления, скажем лишь, что первая причина смерти — Высоцкого убил КГБ — пришлась по вкусу инакомыслящим интеллигентам [345], а вторая — «простому народу»: Высоцкий такой же, как мы — пьёт водку, но он и велик в своей греховности, по-своему элитарен — принимает недоступные и непонятные нам наркотики.

Следующий фрагмент фильма, включающий «текст» Высоцкого, связан с эпизодическим персонажем Алексеем Павловичем — видимо, каким-то начальником, отдыхающим на даче; его жена говорит пришедшей Анне, что Алексей Павлович слушает по «Голосу» интервью с Барышниковым — ведь девять дней как Высоцкий умер. Это небольшое упоминание попадает уже в непосредственные системные отношения с «олимпийским текстом»: перед тем как зайти на дачу к Алексею Павловичу Анна заходит к милиционеру, который смотрит по телевизору олимпийский заплыв с участием Сальникова, а потому не желает отвлекаться на просьбы. Девушка наивно полагает, что и Алексей Павлович тоже смотрит Олимпиаду, однако его супруга иронично замечает, что Алексей Павлович не интересуется «потехами в потёмкинской деревне». Таким образом, в этом небольшом фрагменте представлены два взаимодействующих во времени и пространстве, но разведённых социально «текста»: «простой народ» смотрит Олимпиаду по государственному телевидению, «начальство» слушает передачу о Высоцком по «враждебному» радио.

«текста» Высоцкого в «Кружовнике» оказывается более глубоким, выходит за пределы «мифа», превращаясь в концептуальный в идеологическом плане «интертекст». Это включение происходит ближе к финалу фильма и позволяет убедиться в одной очень важной вещи: «миф» может вырастать в осмысление тех или иных граней собственно художественного мира объекта этого «мифа».

Предваряет введение «текста» Высоцкого в финале «Кружовника» ещё один культурный «интертекст» — чеховский, прямо соотносимый с названием фильма («Кружовник» и «Крыжовник»). Борис находит в доме Николая Александровича книгу Чехова и вслух зачитывает Анне фрагмент из рассказа «Крыжовник», прямо проецирующийся, с точки зрения Бориса, на советскую действительность. Борис читает, опуская некоторые фразы из источника, и вот, что получается в результате:

«Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность... теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, враньё... ... но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами... потому что несчастные несут своё бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз».

Потом Борис вспоминает, как в детстве на даче читал Чехова, а мама делала ему чёрный хлеб с помидорами. Неожиданно Анна, пока Борис рассказывает, даёт ему только что приготовленные бутерброды — именно такие, как те, о которых рассказал Борис. Далее художник выходит на берег озера, за кадром звучит песня Высоцкого «Здесь лапы у елей...» в авторском исполнении. Лирический сюжет этой песни проецируется на сюжет фильма, на состояние Бориса, почувствовавшего любовь к Анне — сельской женщине, искренней, открытой миру и любви, но запертой «злым колдуном» Николаем в дачном доме, «откуда уйти невозможно».

Под песню Высоцкого Борис, уколовшись о можжевельник, вслух пытается припомнить «Можжевеловый куст» Н. Заболоцкого (напомним: того самого «интеллигентного поэта» из спора Гитариста и Литератора в милицейском автобусе), но на строчке «Сладкий лепет, едва отдающий смолой...» Борис падает в овраг и снова укалывается — только на этот раз об иголку, которая почему-то лежит в кармане его штанов. Вылезая из оврага, Борис продолжает цитировать Заболоцкого: «Проколовший меня животворной иглой». (Как потом признаётся Анна, эту иголку, обмотанную ниткой, Борису положила она — по примете, чтобы человек вернулся к ней.) Отметим здесь два расхождения между тем, что декламирует Борис, и оригиналом — текстом Заболоцкого. Во-первых, вместо в «первоисточнике» — лёгкий; во-вторых (и это уже больше, чем просто оговорка), игла у Заболоцкого не животворная, а . Борис словно сознательно меняет эпитет Заболоцкого на антонимичный; тем самым формируя у зрителя позитивное впечатление не только о своей нагрянувшей любви, но и о её перспективах. Однако «культурный зритель», знающий стихотворение Заболоцкого, увидит смыслы, создаваемые диалогом между стихотворением в прочтении Бориса и собственно стихотворением Заболоцкого. «Первоисточник» в этом диалоге существенно скорректирует горизонт ожидания. И, действительно, в развязке фильма окажется, что игла, казавшаяся (и во многом, видимо, оставшаяся для Анны и Бориса) животворной, на деле в не меньшей степени окажется — дело в том, что всё это время за кадром звучит песня Высоцкого.

— Николая. В коротком диалоге влюблённых, в реплике Бориса звучит цитата из Высоцкого, из уже, напомним, исполненной Гитаристом в автобусе «Моей цыганской».

АННА: Вот и всё.

БОРИС: Всё не так, ребята.

Дело близится к развязке, которую сопровождает за кадром как раз «Моя цыганская» в авторском исполнении. Монтажный видеоряд к этой песне: Анна плачет, Николай размышляет, Борис пытается бежать из дома, но два милиционера его ловят и жестоко бьют. Анна зовёт на помощь, Николай бездействует. Бориса уводят в автобус, автобус уезжает. Анна рыдает. На экране телевизора улетает Олимпийский Мишка, плачут зрители в Лужниках. Анна смотрит на свой портрет, который Борис успел нарисовать. Улыбается сквозь слёзы...

«Крыжовника» до «Моей цыганской» включительно, насыщен, как видим, «интертекстуальными» отсылками, активно взаимодействующими друг с другом и с видеорядом: Чехов, Высоцкий, Заболоцкий, церемония закрытия Олимпийских игр. Думается, описание и анализ такой системы в фильме «Кружовник» — проблема для отдельной большой работы. Мы же позволим себе обратить внимание только на одну корреляцию двух «текстов», заявленных в нашей сегодняшней теме: корреляцию «текста» Высоцкого и «олимпийского текста» в финале фильма «Кружовник».

Знаменитые кадры улетающего из Лужников на воздушных шарах Олимпийского Мишки были оформлены организаторами церемонии закрытия XXII Олимпиады весьма трогательно: Мишка улетал под печальную песню «На трибунах становится тише...», зрители на трибунах Лужников и у телеэкранов, как помнится, искренне плакали. В фильме плачет Анна, навсегда потерявшая только что обретённую любовь. Вот только звуковой ряд к плачущим зрителям, плачущей Анне и улетающему Мишке составляет в «Кружовнике» не привычная на этом месте «На трибунах становится тише...», а «Моя цыганская» Высоцкого. Такая неожиданная корреляция «олимпийского текста», песни Высоцкого и развязки фильма «Кружовник» рождает в свете нашей проблемы уже более глубокие смыслы универсального свойства, в которых сочетаются официально-сиюминутное (улетающий Мишка), вечное (проблематика «Моей цыганской») и личное (трагедия человека, обретшего и тут же потерявшего любовь). Таким образом, в художественном фильме «Кружовник» эксплуатация двух «мифов» — «биографического мифа» Высоцкого и «мифа» Москвы-80 — переходит в более глубинное взаимодействие культурных «текстов» (Высоцкого, Чехова, Заболоцкого) и под напором классики вытеснением «олимпийского текста» на самый внешний уровень. Вместе с улетающим Мишкой улетает «олимпийский текст». Что же остаётся? Остаётся русская культура: творчество Чехова, Заболоцкого, Высоцкого, и сегодня помогающее жить, помогающее решать проблемы, находить своё место в мире, лучше понимать этот мир. В этой связи отметим, что финал фильма структурирован четырьмя художественными текстами: двумя песнями Высоцкого, рассказом Чехова и стихотворением Заболоцкого. Последовательное расположение этих четырёх текстов задаёт свой сюжет, соотносимый с событийным рядом фильма «Кружовник»: начинается этот сюжет с цитаты из Чехова, которая проецируется на критические настроения Бориса относительно советского строя; потом песня Высоцкого «Здесь лапы у елей...» и чтение фрагментов из стихотворения Заболоцкого вытесняют «антисоветский ряд» осознанием внезапно пришедшей любви (а само стихотворение Заболоцкого «в оригинале» формирует и предвосхищение грядущей трагедии); наконец, «Моя цыганская» эксплицирует трагедию человека во враждебном мире, человек под воздействием среды лишается самого светлого — любви, а вместе с ней — свободы, счастья, права на творчество... В общем: «всё не так, ребята...».

* * *

Итак, можно сказать, что два взаимодействующих «мифа» — Высоцкого и Олимпиады-80 — пережили за последние почти тридцать лет определённого рода эволюцию, итогом которой, если говорить о Высоцком, и стала своеобразная редукция мифологического пласта и актуализация пласта собственно художественного. Стихи самодеятельных поэтов памяти Высоцкого, рассказ Попова и Белоброва эксплуатируют «мифологему» «Владимир Высоцкий» во взаимодействии с «мифологемой» «Олимпиада-80», «олимпийский текст» позволяет ещё глубже представить, а в итоге и понять «биографический миф» Высоцкого. Фильм «Кружовник» начинается тоже с похожей эксплуатации — вспомним начальные диалоги Гитариста и Литератора — но в дальнейшем наглядно представляет отмеченную выше эволюцию: по ходу фильма «миф» Высоцкого уступает место художественному творчеству поэта. Видимо, к 2007-му г. (время создания «Кружовника») «миф» Высоцкого выработал себя, перестал быть в той же степени, что и прежде, интересен (это вовсе не означает невозможности реанимации этого «мифа» в будущем), уступив место непосредственно творчеству — тому, что обычно и остаётся от поэта в веках. То есть на настоящий момент можно смело говорить о канонизации поэтического наследия Высоцкого в истории русской культуры; однако при этом нельзя забывать, что почва для такой канонизации во многом была подготовлена эксплуатацией «биографического мифа», не последнее место в котором занимал «олимпийский текст». Следовательно, «биографический миф» не бесполезен и в культурном плане, ведь те или иные грани этого «мифа» позволяют новым творцам выходить на новые уровни осмысления художественного мира Высоцкого, позволяют увидеть такие смыслы, которые без «мифологических подступов» были бы скрыты.

Примечания

Прощание // Вспоминая Владимира Высоцкого. М., 1989. С. 331.

[340] Пришли все // Там же. С. 337.

[342] Светлой памяти Владимира Высоцкого...: Посвящения. Кн. вторая. М., 2000. Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

Белобров В. С., Попов О. В. Уловка водорастов: Рассказы. М., 2003. Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

— характерный интеллигентский «текст» эпохи застоя, в ещё большей степени усиливающий негативную оценку Олимпиады.

Zimna M. Kto zabił Wysockiego? Krakуw, 1999. Вот фрагмент рецензии на эту книгу: «Жалко, что при таком интригующем названии ответ на поставленный в нём вопрос, судя по всему, даёт уже фотография на обложке: Высоцкий правой рукой указывает на улыбающегося блондина, левой — крепко его обнимает, опасаясь, по-видимому, что убийца от него убежит. Кто этот блондин — неизвестно даже автору книги: среди помещённых в ней фотографий эта — единственная — так и осталась неподписанной. Читателю, по-видимому, предложено догадаться, что блондин — агент КГБ, так как именно эта организация, утверждает Зимна, убила Высоцкого» (Жебровская А.  // Мир Высоцкого. Вып. V. М., 2001. С. 596).

Раздел сайта: