Бердникова О. А., Мущенко Е. Г.: "Среди нехоженых дорог — одна моя... "

О. А. БЕРДНИКОВА, Е. Г. МУЩЕНКО

Воронеж

«СРЕДИ НЕХОЖЕНЫХ ДОРОГ — ОДНА МОЯ...»

(Тема судьбы в поэзии В. С. Высоцкого)

В. Высоцкого, необычность его личности, голоса, стихов — все соединено в этой строке, знаменуя собой существование в нашей духовной культуре еще одного Поэта. Однако как у всякой правдивой поэтической мысли, и у этой — «среди нехоженых дорог — одна моя» — есть своя социально-литературная предыстория. Потому что прежде, чем выйти на непройденные маршруты, надо набраться сил там, где прошагали тоже когда-то для них нехожеными тропами и тоже своими — другие.

Приход В. Высоцкого в советскую поэзию при всей своей неожиданности был в значительной степени закономерен. Конец 50-х — начало 60-х гг. — время, которое и сегодня общественным сознанием оценивается как «время надежд». Это было начало поэтического творчества дерзкой и талантливой плеяды «громких лириков» — Е. Евтушенко, Р. Рождественского, А. Вознесенского; становление «овечкинского периода» в нашей литературе, когда суховатый и нелицеприятный очерк взял на себя большую часть литературной нагрузки и когда аналитические выкладки, сатирические портреты В. Овечкина («Районные будни») и Г. Н. Троепольского («Записки агронома») впервые заставили общественность задуматься над вопросами экономической, политической организации нашей жизни в государственном и нравственно-духовном аспектах.

М. Слуцкис писал тогда, что аналитический подход литературы к жизни в союзе с лирическим даст очень интересный результат, и не ошибся. Доказательство тому - философская лирика А. Твардовского 60-х гг., рождениe мощной прозы «деревенщиков», а потом прозы Ю. Трифонова, В. Тендрякова, в драматургии — появление А. Вампилова, чуть позже — А. Гельмана, Ленинианы М. Шатрова... Правда, к середине 60-х гг. аналитическая и лирико-психологическая тенденции все более тягогеют не столько к единству, сколько к отталкиванию. С одной стороны оказалось «громовое «Мы!», с которым вступили в жизнь и в литературу поэты открытой тенденциозности» (Чупринин С. Поэзия наших дней: проблемы и характеристики. М., 1983. С. 14). С другой — негромкое, но выразительное, насыщенное глубоким драматизмом переживаний «я» Н. Рубцова, А. Прасолова, А. Жигулина. Творчество Б. Окуджавы с середины 50-х до середины 60-х гг. занимало особое место. Подкупая особой «домашностью», доверительностью, предельно сокращающей дистанцию между поэзией, музыкой — высоким — и слушателем, его песенная лирика мягко, но настойчиво открывала для нас возможность другого взгляда на общепринятое, давно привычное. Более того, Б. Окуджава постоянством своего поэтического выражения (одновременно через слово н музыку) утверждал эту возможность как необходимость во всем и для всех.

Однако если посмотреть на литературу тех лет как бы с высоты временного от нее сегодняшнего нашего отстояния, то «общий план» атмосферы общественного и личностного сознания 50–60-х, и особенно 60–70-х гг., можно представить словами одного из героев романа С. Залыгина «Соленая падь» (1967): «Ищут все нынче. Вce и каждый. Не каждый знает, чего ищет...». На этом фоне всеобщего поиска гражданских и духовных точек опоры в новых общественно-исторических условиях и вместе с тем такого же всеобщего ощущения неясности, куда именно направить этот поиск в окружении правильных, привычно неопровержимых, пре-красных слов о нашей жизни и о нас самих, необходимо было появление феномена Высоцкого. Его ирония, высекающая правду о состоянии на всех, буквально на всех этажах общественной жизни, его романтическая бескомпромиссность, возвращающая засоциологизированным понятиям ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ, ПРАВДА, ЛОЖЬ, БОРЬБА, ПОБЕДА, СМЕРТЬ, СТРАХ, ВЫСОТА их полузабытое духовное содержание, наконец, самый его голос, режущий наш привычный к гармонии слух, беспокоящий и поразительно естественный, т. е. такой, какой есть, а не тот, что профессионально отшлифован, — все вместе это прямо было обращено к человеческому достоинству каждого, выбивало из гражданского полусна, давало многим и многим искомую духовную точку опоры. Как всякий большой художник, В. Высоцкий точно угадал, откуда надо начинать: от разговора бытового, повседневного, от того самого быта, к которому прирастали все cильнее, до неотделимости, начинать надо от себя. Отсюда множественность самых разных персонажей в его поэзии, их откровенные монологи о своем (что купил, что достал, что выпил, кого встретил, о чем услышал, что перетерпел и т. д.), отсюда и обращение к темам житейских обстоятельств каждого и среди них — к теме судьбы.

А. Твардовский в конце 60-х гг. в стихотворении, начинающемся строками: «Нет ничего, что раз и навсегда На свете было выражено словом», поэтически сформулировал неисчерпаемую готовность самой жизни к появлению каждого нового Поэта и отличительную особенность появившегося:

—только быть на страже.
Полным-полно своей, не привозной,
Ничьей и невостребованной даже,
Заждавшейся поэта новизной.

«Заждавшаяся» своего поэта «новизна» раскрывается и в теме судьбы, на первый взгляд, поставленной в лирике В. Высоцкого традиционно литературно. Судьба открыта каждому от рождения, и в этом смысле всем одинакова. Кто бы ты ни был, всегда «на одного колыбель и могила». Общеизвестная мера судьбы принадлежит нам не по желанию, а по случаю: рождаемся не по желанию и умираем, так и не смирившись никогда со смертью как с последней чертой судьбы. Потому так и вглядываемся тревожно в будущее: что там? не последняя ли? Судьба больше настоящего че-ловеческого знания, не зря же всегда человек создавал нечто, знающее о его судьбе все до конца:


Веселит, зазывает из гнезд.
А напротив — тоскует-печалится,
Травит душу чудной Алконост.
Словно семь заветных струн

Это птица Гамаюн
Надежду подает!

герою день сметри, и тягостных его предчувствий-провидений («Я дожить не смогу, мне допеть не успеть»), судьба не трактуется им мистически-религиозно, не имеет рокового, угнетающе фатального смысла. Трагедия не в том, что вторая граница людей отмечена смертью. Трагедия в преждевременности ее прихода именно в тот момент, когда человек еще не избыл свою судьбу, «недо...»:

Он начал робко с ноты до,

Не дозвучал его аккорд
И никого не вдохновил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он знать хотел все от и до,

Ни до догадки, ни до дна,
Не докопался до глубин...

Корни отдельной человеческой судьбы уходят в общую жизнь. «Судьба человеческая — судьба народная» — мы давно приняли эту нравственную норму, чуть меняя акценты во времени. В годы Великой Отечественной на первом месте стояла судьба народная, вобравшая в себя без остатка, до смерти судьбы миллионов. В годы послевоенные судьбу человека измеряли степенью спаянности с судьбой народа. Рассказ М. Шолохова «Судьба человека» — оптимальное воплощение выстраданного всей советской литературой тезиса, о нерасторжимости судеб одной и многих, малой и большой. Драма судьбы Андрея Соколова (все потеряно — от крова до близких по крови) не становится при всей трагической напряженности собственно трагедией, поскольку его потери были ради продолжения общей судьбы, потому и его собственная судьба все еще восполним а из этого общего. Ванюшка, разделивший общую судьбу народа — потери, — после встречи с Соколовым восстанавливает свою личную человеческую судьбу: он вновь становится сыном, ведомым своим отцом. В 50-е гг., таким образом, несколько отступила, «ушла» только в тему войны мысль о невосполнимости общей судьбы с уходом из нее отдельного человека. Поэзия Высоцкого настойчиво возвращала наше сознание к этой мысли, выводила за пределы «сороковых роковых» во всю нашу историческую жизнь, в сегодняшний ее день. Несостоявшаяся судьба одного — навечно недостающее звено в общенародной судьбе: «Осталось недорешено все то, что он не дорешил». И этот перенос обостренного чувства самоценности каждой личности из экстремальной ситуации военных лет в мирное время давал Высоцкому возможность посмотреть на связь «судьба человеческая — судьба народная» несколько с иной стороны, со стороны вины и ответственности народной перед каждой несбывшейся в полной мере судьбой одного: «Конь на скаку и птица влет — по чьей вине, по чьей вине, по чьей вине?..» По чьей вине у одного «словно капельки пота из пор, из пор, из-под кожи сочилась душа, душа»?

Сегодня, после публикаций многих ранее закрытых от широкого читателя произведений, созданных в 60-е гг. («Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «По праву памяти» А. Твардовского, «Реквием» А. Ахматовой, «Новое назначение» А. Бека и др.), мы можем говорить, что Высоцкий был в ряду многих, поднимавших тогда вопрос о всеобщей вине, об исторических обстоятельствах, которые потому и становились определителями отдельных судеб, что большинство из нас принимало эти обстоятельства, смирялось с ними как с исторической необходимостью, потому что так легче было пережить, переждать эти обстоятельства. Фактически же Высоцкий в те годы был первым из этого ряда не молчавших, не принимавших, не оправдывавших, поскольку лишь один имел и условия (магнитофонные записи), и настойчивость, и особую романтически безудержную безоглядность, истовую уверенность в своих песнях как в долге перед всеми и перед собой.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На шее гибкой этот микрофон
Своей змеиной головою вертит:
Лишь только замолчу — ужалит он, —
— до одури, до смерти.

Свидетельствуя о недостаточности, исторической и духовной, общей судьбы («Вдоль дороги все не так... Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!»), поэт не исключает и своей вины в этой общей неурядице. В стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем...» герою приснилась его жизнь — антипод высоким представлениям о судьбоносном предназначении человека:

... Я не шагал, а семенил
На ровном брусе, —
Ни разу ногу не сменил —

— лебезил,
Пред злобным — гнулся...
И сам себе я мерзок был —
Но не проснулся.

— плоть от плоти «солоно да горько-кисло-сладкой» «сонной державы, что раскисла, опухла от сна», но именно и потому плоть от плоти, что одним материалом — золотом — латают «душу, сбитую утратами да тратами, душу, стертую перекатами» и держава, и герой:

В синем небе, колокольнями проколотом, —
Медный колокол, медный колокол —
То ль возрадовался, то ли осерчал...
Купола в России кроют чистым золотом —

Душу...
Если до крови лоскут истончал, —
Залатаю золотыми я заплатами —
Чтобы чаще Господь замечал!

«антисудьбы» — реальная возможность для каждого при условии, когда «все не так».

Сомнения лирического героя Высоцкого не надуманы, они выведены из самой действительности: уж если тысячелетиями повторяющиеся «судьбы» жителей заповедных лесов, опредмеченные в поэтическом письменном слове ( что написано пером, вроде бы и не вырубишь...), переиначены, - а может, потому и переиначены, что успокоилась нечисть, привыкла к тому, что на каждом новом витке все будет повторяться как встарь? - то что же сказать про человека, кому отмерены крохи во времени. Как же тут не быть сомнениям:

Или - в костер! Вдруг нет во мне
Шагнуть к костру сил, -
Мне будет стыдно, как во сне,

Ведь столько раз жизнь учила:

Возвращаются все - кроме лучших друзей,
Кроме самых любимых и преданных женщин.

Я не верю судьбе, а себе - еще меньше.

В раннем песенном творчестве В. Высоцкого (1961–1965 гг.) тема судьбы разрабатывалась преимущественно как тема героя, не избывшего своего высокого предназначения и заключившего свою жизнь в ограниченный круг обыденных, мещанских, часто приблатненных обстоятельств. И здесь главным средством опровержения такого выбора была ирония. Ирония низводила выстраиваемые героями программы своих судеб («Если выгорит дело, обеспечусь надолго - обеспечу себя я и лучших друзей») до случая, на который всегда находился другой, контрслучай. Позднее ирония уходила из песен о судьбе или пряталась в глубине, изредка прорываясь словом или интонацией («Баллада о борьбе», «Две судьбы», «Корабли»), на смену ей приходил романтический пафос и откровенно обнаженная лиричность («Люблю тебя сейчас...», «Мой Гамлет», «Кони привередливые»). Сменилась и позиция героя. Если раньше его судьба шла параллельно с судьбой общей, находилась во внутренней жесткой зависимости от последней, иногда высоко нравственной (в песнях о войне:

«Здесь нет ни одной персональной судьбы, Все судьбы в единую слиты»), а подчас и ломающей персональную судьбу («... попал в чужую колею глубокую»), то теперь его судьба выходит на первый план, и от того, как он ее выстроит, что выберет, зависит и судьба другого, идущего рядом («Песня о друге») и идущего вослед («Канатоходец»), и всех остальных, ведь «даже падать свободно нельзя - потому, Что мы падаем не в пустоте».

Чтобы самоопределиться в судьбе, стать достойным ее и себя, герою нужно на время остаться одному, но не в изоляции, а вырвавшись вперед по прямой времени и истории. Так в окружении понятия «судьба», помимо привычных уже в литературе слов «свобода», «борьба» появляется слово «время». Время и судьба в прямой зависимости, такой же, как человек и время. И когда в очередь стоят за судьбой («Беда! Теперь мне кажется...»), ожидая ее готовой из чьих-то рук и такой же, как всякому из очереди, то «дотла сгорает время», да и сам герой («Дотла Сгорело время, да и я - нет меня, - только тень»). Доверившихся готовому, бросивших руль и весла своей судьбы «враз Нелегкая заносит - так уж водится». «Кривая да нелегкая» судьба достается герою, плывущему по течению времени. Став же принадлежностью человека, «нелегкая» да «кривая» искривляют и само время. Потому вся нагрузка, главная надежда времени на тех, кто выбирает «трудный путь, Опасный, как военная тропа», кто избирает судьбу высокую. Лишь оказавшийся на высоте (ею может стать и горная вершина, и солдатская высотка, и глубина океана, и седьмое небо любви) способен пойти вопреки общепринятому, взять рубеж, который и означает, что судьба состоялась.

его лирическим героем. Военные песни В. Высоцкого зазвучали в то время, когда в литературу мощным потоком пошла «настоящая», по выражению В. Быкова, правдивая проза о войне - повести В. Астафьева, А. Адамовича, В. Быкова, К. Воробьева, Г. Бакланова, т. е. проза писателей-фронтовиков, обнаживших наиболее трагические коллизии воины, поставивших в центр внимания проблемы нравственные, прямо соотносимые с современностью. Однако увлечение военной тематикой менее всего было для Высоцкого данью «моде». Военная тема была принципиально значима и закономерна в его поэтическом творчестве. Почему же он, не воевавший, как говорится, «не нюхавший пороху», так много пел о тех, кто «грудью» хватал «свинец» в сражениях второй мировой, откуда в нем то мироощущение воевавшего человека, которое убеждало бывших солдат, да и всех его слушателей, что это песни бывалого фронтовика?! Дело здесь не только в его актерском умении перевоплощаться, «влезать в шкуры» людей разных судеб, как это пытаются объяснить пишущие о поэте сегодня, тем более, что «влезть в шкуру» солдата передовой очень непросто для человека. Однако ощущения бойца передовой и осознание его судьбы дало Высоцкому его собственное уже глубоко мирное время. Ведь выросший в атмосфере общественного подъема после XX съезда партии, положившей начало духовному раскрепощению личности, воспринявший критический пафос эпохи Высоцкий, как и другие честные художники 60-х, не мог не почувствовать существенные изменения в общественном климате после 1964 г. Снятие в 1970 г. А. Твардовского с поста редактора «Нового мира» было последним и решающим событием того времени, ознаменовавшим собой победу бюрократии и демагогии над прогрессивными общественными тенденциями. На долгие годы «у руля» целой страны встал «шофер, которому плевать», как написал позже сам Высоцкий.

Уже тогда, в конце 60-х — начале 70-х гг., В. Высоцкий ощущал современную ему жизнь как непримиримую борьбу правды и лжи, которая только притворяется правдой, добра и зла, которое все агрессивнее наступает на добро, обязанностей и прав, которые все больше превращаются в права «брать» и все больше заслоняют обязанности, и среди них главную — обязанность отвечать за свои поступки н душевные движения. (Вспомним знаменитую формулу Д. Самойлова: «Обязанности выше прав». Не потому ли и появилось в литературе последних лет предельно жесткое понятие «диктатура совести», что в застойные 70-е многие люди забыли о своем праве поступать по совести?!) И, оглядываясь назад, думается, не будет преувеличением сказать, что Высоцкий сменил на переднем крае этой борьбы своего старшего собрата по перу, до конца «державшего оборону». Поэтому на концертах он часто объяснял, что его военные песни — это не песни-ретроспекции, а песни-ассоциации, вероятно, поэтому именно с них начинал чаще всего свои выступления. (Циклом военных несен открывается и сборник «Нерв»). Ими поэт как бы задавал общий мощный трагический накал всему выступлению, хотя пел потом иронические сатирические, лирические песни, «надевал» разные «маски». А судьба бойца передовой, который «землю тянет зубами за стебли», проецировалась и на коней, что скачут «вдоль обрыва, по-над пропастью», и на певца, который встает к микрофону — «точно к амбразуре», и на Гамлета. Не случайно и то, что почти во всех его военных песнях вместо распространенного в целом у Высоцкого «ролевого» героя звучит лирическое «я», так потрясшее когда-то у А. Твардовского; «Я убит подо Ржевом...» А у Высоцкого даже тогда, когда гибнет друг, все равно «только кажется мне — Это я не вернулся из боя».

Именно этой судьбой поэт как бы задавал ту высоту гражданского мужества, которую не способны «взять» современные «бегуны на длинные дистанции», главным стимулом которых стал принцип; «Я, Вань, такую же хочу», поэтому-то в обществе «первых нет и отстающих, Бег на месте общепрнмиряющий». Именно поэтому и поднимается «галдеж и лай» среди этих «бегунов», если вдруг «жираф влюбился в антилопу», или надрываются «псы до рвоты», если один из «волков», «обложенных егерями», вдруг прорывается через красные флажки.

Судьба бойца передопой — это, так сказать, высший вариант судьбы «иноходца», который уже не просто бежит иначе, «своею колеей», но и способен ценой невероятных усилий («рвусь... из всех сухожилий») «вращать землю» так, чтобы «солнце взошло на Востоке». Это значит — «снять» со лжи «одежды правды», «спасти» людские души («как набат» звучали в те годы строки его песни: «Спасите наши души!»), восста новить в нравственно искривленном человеке в изначальной чистоте его жизненные и духовные «подпорки» (В. Распутин).

Мне судьба — до последней черты, до креста
— немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что — не то это вовсе, не тот и не та!

Однако это подвижничество совершается всегда одной ценой — ценой жизни самого подвижника, и6о слишком велика и сама «ноша»:

И лопнула во мне терпенья жила —

Причем бойца передовой отличает осознанная готовность принять смерть, но не как естественный, логический конец всякой человеческой жизни, а почти всегда «противоестественно и рано».

Нет, поздно — и мне вышел «мессер» навстречу, —
Прощай, я приму его в лоб!..

Отсюда и мерой человеческой жизни становятся не естественные временные характеристики — месяцы, годы, а соответственные противоестественно раннему уходу — минуты, секунды... («Я до секунд всю жизнь свою измерил»).

в более ранних военных стихах у Высоцкого появилось осознание того, что «судьбу не обойти на вираже», как не обойти на войне стороной высоту, «на которой все-все дороги и судьбы скрестились». Кроме того, к середине 70-х гг. один за другим уходят из жизни близкие поэту по духу художники — его друзья, которые так же шли в искусстве и в жизни своей «колеей» и резали «в кровь свои босые души» — Евг. Урбанский, Л. Енгибаров, В. Шукшин.

Мои друзья ушли сквозь решето —

Естественною смертию — никто,
Все — противоестественно и рано.

«Я не люблю фатального исхода...», в одном из последних стихов вдруг скажет о судьбе: «... и обернулась роком». «Нести» такую судьбу — трудно, отсюда и возникает порой желание «подкормить фортуну» или таже «снести» ее «палачу» («Пусть вздернет на рею, А я заплачу»). Но вместе с тем отказаться от нее — невозможно, и вовсе не потому, что она «обернулась роком» (это неизбежное следствие самого ее выбора), а потому, что есть твердое, давно определившееся («Я это понял все-таки давно») и с тех пор непоколебимое убеждение в том, «что лживо, а что свято», и именно поэтому

Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.

Так же, по сути, не дано выбора и другим «героям» его поэзии, принявшим эту судьбу, будь то рвущиеся на высотку солдаты, «волны», которые «взлетают... на дыбы, ломают выгнутые шеи», или Гамлет, бесспорно, самый, так сказать, личностный образ в поэтическом и актерском творчестве В. Высоцкого. Не случайно стихотворение «Мой Гамлет» оканчивается строками:


И не находим нужного вопроса.

Однако этот ответ — «быть» — не означает жертвенно-героического принятия судьбы с ее «фатальным исходом». Преодолевающая мощь лирического героя Высоцкого настолько велика, что, кажется, даже сама «судьба попятится, испуганна, бледна». И все же герой лирики Высоцкого — это не некий романтический герой, вступающий в схватку с «мировым злом». Это реальный, сегодняшний человек с его тревогами и радостями, сознательно избравший передовой край борьбы за правду, справедливость, творческую и личностную свободу.

Таких избранных, может быть, сначала и немного, но все вместе они уже братство, где каждый — опора друг другу:

Если где-то в чужой, неспокойно» ночи

Не таись, не молчи, до меня докричи —
Я твой голос услышу, узнаю.

Так. )ез братство избранных, которое может вновь разрастись до народа, намечен в поэзии Высоцкого путь возвращения судьбы человеческой в судьбу народную. Но начинает это движение всегда кто-то один, кто берет на себя ответственность быть первым.

Главная беда наша в последние десять — пятнадцать лет в том, что мы переразложили время на всех, «размазали» его так, что каждому досталась ноша облегченная, почти никакая в погоне за тем, чтобы каждый как все и все как один. Забыли при этом, что время нельзя нести в облегченном варианте, ибо в недолгом нашем настоящем необходимо нести всю тяжесть прошлого и будущего, а если все как один, то это уже однородная, безликая, полусонная масса. Состоявшаяся судьба для Высоцкого — это судьба, прибавившая к общенародному. Если «ничего не найдешь, никуда не придешь, ничего не поймешь», ты один, то время будет «навылет ранено», и достанется и судьбе общей. В этой судьбозначимой ситуации от героя требуется предельное напряжение всех сил, очищенность и разведенность понятий добро и зло, враг и друг, любовь и ненависть, предатель и герой, война и мир:


Нужно только поднять верхний пласт —
И дымящейся кровью из горла
Чувства вечные хлынут на нас.

Итак, сейчас, когда мы допустили, что время наше — подранок, а каждый, бросившийся в погоню за счастьем, не знает, к какому концу несет его, и «толку нет от мыслей и наук, когда повсюду им опроверженье», содержание общей судьбы определяется содержанием сульбы каждого в отдельности. Потому так активен герои В. Высоцкого, так яростно и свято верит в «чистоту снегов и слов», в высокое предназначенье человека: «И в мире нет таких вершин, что взять нельзя». Такой судьбой такого героя можно мерить судьбу общую, и от этого судьба героя как бы вбирает в себя судьбы всех, но не для того, чтобы повторить их, а чтобы повториться и дальше в судьбе каждого. В песнях «Я не успел» и «Кони привередливые» лирический герой вроде повторил судьбу всего поколения («Мы тоже дети страшных лет России — Безвременье вливало водку в нас»), но, повторяя (герой многое «недо...», как и большинство из поколения 60–70-х) тут же опровергает ее силой своей судьбы, потому что она, кроме всего, еще и судьба Поэта. Потому понимая, что по самому краю, «по-над пропастью» — «не суметь, не дожить, не успеть», Поэт все равно успеет сделать главное — допеть, т. е. сказать современникам главное. И человек, ПОЭТ В. Высоцкий успел сказать о главном своей поэзией, своей судьбой. Поэтому с такой уверенностью и прозвучало в одном из последних стихотворений поэта:


Мне есть, чем оправдаться перед ним...

Раздел сайта: