УРОКИ СУДЬБЫ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО
О Владимире Высоцком мы говорим не в безвоздушном пространстве, не вообще в некоей абстрактной литературной среде. Мы говорим сейчас, когда самым отрицательным в кругах литературы и искусства вообще является обилие анемичности, серости, безликости, с которыми уже и не знают, как бороться. Рецептов здесь предложено и предлагается много, сотни, но результата они не дают. Против этой анемичности, мертвенности выступают и те, которые сами вводили, рекомендовали в художественные коллективы «мастеров» мертвой литературы, мертвого искусства. Таких, сделанных нами же самими, никудышных поэтов, артистов, сделанных «добрыми дядями», пруд пруди.
Высоцкий сделал себя сам. Няньки не вводили его за руку в «храм» искусства. И то, что он стольких затронул за сердце, в этом опять заслуга не каких-то организаторов успеха. Нет, это тоже его работа, работа его души, его таланта, его дерзости, его художнической и человеческой смелости.
И странно, когда людей обвиняют в том, что они тянутся к нему, да еще обвиняют так (замечу, это пишет хороший критик, Высоцкого он называет «живым... талантливым человеком», но тем не менее...): «... бум вокруг Высоцкого, — говорит он в «Литературной газете», — это потребность в идеальном герое, вообще в идеале» над чем ныне... стоит задуматься. Для некоторых — если не бог, не Сталин, так Высоцкий» («Литературная газета», 1988, 10 февраля, с. 3).
— в древнем и вечно новом смысле этого слова, в котором, конечно же, артистами были Блок, Маяковский, Есенин, Твардовский, какими бы особенностями они ни отличались.
Это предварительное замечание.
А теперь, как мне кажется, то главное, что мне хотелось бы здесь сказать.
Как видим, о Высоцком уже едет серьезный и весьма специальный литературоведческий разговор — анализируются разные стороны его поэзии. Дело, таким образом, входит в свое законное и неизбежное русло. Все так. И однако не отпала потребность в самом первоначальном — в необходимости подумать, что же произошло в литературе, пусть даже шире, в нашей культуре, в связи с появлением Высоцкого?
А произошло в сущности дело известное, но всегда новое и неожиданное. Конечно же, и конфликтное и остродраматическое. Кто не знает, что подлинно большое в искусстве всегда оказывается нарушением сложившихся на какое-то время норм, новый художник всегда оказывается возмутителем спокойствия. Но когда это происходит, ситуацию не принимают. Нового, как раз нужного времени, а может быть, и эпохе художника не узнают. Большого поэта ждали из одной двери, а он пришел «незаконно» — из другой, из абсолютно не принятой: не с журнальных страниц, а со двора, с улицы, да еще с гитарой в руках. Так в поэзию — по крайней мере уже очень давно — и даже очень и очень — не приходили. И когда Высоцкий пришел, его приняли не за того: самодеятельный певец-гитарист, голос двора, голос ребят, но не голос страны, хотя она как раз ждала такого поэта, скажу точнее, и такого поэта.
— это прежде всего явление самой жизни, незапланированной, не во всем учтенной, но именно живой жизни. Созданы союзы писателей, созданы отделения этих союзов, сваи их вбиты глубоко, крепко, и, помимо них, никакой поэзии не пройти и не протечь. Здесь таланты, здесь гении, здесь — все. А иногда — ни талантов, ни гениев. Ищем причины — в чем? В несовершенстве союзов, создаем еще какие-то новые секции, какие-то новые жанровые группы, по-другому выбираем секретарей и т. д. и т. п. А главная причина в другом — в недоверии к жизни, к ее стихийной силе.
Как глубоко ни вбиты сваи,
Как ни силен в воде бетон,
Вода бессонная, живая
Не успокоится на том.
— не примирится, —
Ей не по нраву взаперти.
Чуть отвернись — как исхитрится
И прососет себе пути.
Вот так прососал себе путь и Высоцкий. Твардовский говорит: «Под греблей прорвется — прахом все труды», труды, разумеется, и запретительские.
— именно прорвался. И прорвался демократично, олицетворяя собой подлинную гласность, которую иные не заметили, а иные и не хотели заметить, Но он как бессонная живая вода, не успокоился, натыкаясь на «сваи». Прорыв его оказался грандиозным. Его поэзия разлилась половодьем.
Но вышел он на самое трудное испытание: теперь он становится книгой, строкой, строфой, над ними склоняют голову тысячи людей. Все они, хотим или не хотим этого, — великие эксперты.
Поэзия Высоцкого — это действительно свободная поэзия, какой и является всегда настоящая поэзия. Собственно, судьбы — и человеческие —' Франсуа Вийона и многих других самых разных поэтов — это борьба за свободу своей поэзии. Интересно было бы изучить, как за свою художественную свободу платила поэзия на протяжении веков, изучить, начиная, скажем, с Эзопа. Мы бы увидели, что едва ли не каждый подлинный художник за свою свободу чем-то платил. И всегда это была серьезная драма или даже трагедия (вплоть до судьбы некоторых из последних публикаций в литературе 1987 года).
Поэзия Высоцкого за свою свободу заплатила официальным отвержением, недопуском к печати, всем тем, что и сейчас делает ее для большинства людей наполовину или больше неизвестной, а для кого-то сомнительной, поэзия ли это? Они поэзию Высоцкого знают с пятого на десятое.
Большая тема — место Высоцкого в русской поэзии. Он несомненно вносит в нее новое, и это новое— важное, хотя сделать такое добавление трудно — после тех изумительно глубоких и больших поэтов, которыми богата великая поэзия России. Сейчас это главное идет от облика поэта-певца, поэта-барда и даже, точнее, поэта-барда-артиста. Но, безусловно, это не только форма? — и сущность: наиболее непосредственный прорыв к людям, здесь, т. е. в случае с Высоцким, поэзия — это сердце к сердцу, это необходимость видеть и слышать отклик на свое дело артиста сразу, тут же, где он открывает людям свою душу.
Кстати, в связи с этим хочется сказать о словах Евгения Евтушенко о Высоцком, в частности, о тех, что Высоцкий — не великий певец, не великий композитор и т. д. Здесь явное непонимание особенностей артистической природы Высоцкого (артистической — в первоначальном смысле, т. е. художественной). Он, конечно, не Шаляпин, и не Евгений Нестеренко, и не Мусоргский, не Чайковский. Он — то, чем он является в целом, где пение, т. е. голос, и мотив, т е. напев, и другие элементы, относящиеся к музыке, великолепно работают на слова, на поэзию. И здесь уже и то, даже и такое, что само по себе, может быть, и плохо, в системе его искусства, в его целом «работает» отлично, дает мощный результат. Некоторые, например, не выносят его хриплого, весьма особого — не только хриплого, но по временам надтреснутого голоса. В артистизме Высоцкого это незаменимая «краска», за нею — и драматизм, и все, что противоположно гладкописи, некоей приглаженности, и в конце концов — неприкрашенная, самая живая, может быть, даже корявая, но по-своему прекрасная и реальная жизнь. В его целом ни другого голоса, т. е. пения, ни другой музыки я, например, не представляю. По крайней мере сейчас. Весьма возможно, когда Высоцкий в главном станет книгой, текстом, он будет жить по-другому, он реализует другие качества, о которых — весьма допускаю — мы сейчас имеем самое смутное представление.
В неприятии Высоцкого серьезными литературными кругами (об исключениях не говорю), во взгляде на него сверху вниз в этих кругах, в явной недооценке, даже при благожелательном, «спокойном» отношении к его песням сказался и архаичный взгляд на народность — серьезную категорию художественного творчества. Народность мы в восьмидесяти, а, может, и девяноста случаях из ста видим только в таком художественном явлении, которое явно связано с крестьянским началом или прямо уходит корнями в рабочую среду, Но сейчас такой подход, такая ориентация в обнаружении народности явно недостаточна. Такой подход давал осечку и раньше (в случае, скажем, с Ахматовой, с Булгаковым). Сейчас же он явно мешает делу.
оказались фактически сектантами, Тем более это справедливо в наше время. Народность расширилась. И такой, казалось бы, далекий от Твардовского или Смелякова, Павла Васильева или Бориса Ручьева Высоцкий, конечно же, явление народное в нашей художественной культуре. Сугубо городские, молодежные, уличные (недоброжелатели говорят, «деклассированные», «блатные») приметы его произведений (лексика, интонации, ритмика, иногда резко подчеркнутые и потому как бы оказывающиеся в кавычках и ориентированные на уличную «музыку») — часть того явления народности, которая представлена всей целостностью Владимира Высоцкого. Понятно, в данном случае («сугубо городские, молодежные, уличные...») имеются в виду не все его произведения, а лишь некоторые. Кстати, их поэтика очень близка ряду произведений Маяковского («Маруся отравилась» и т. д.), а еще чаще вкраплениям в них, иногда весьма значительным. В целом у Маяковского такого рода стихотворения иные, не только открыто серьезные, но даже и программные для поэта («Домой», «Во весь голос» и т. д.). У Маяковского такие куски — «чужое слово» («Засадила садик мило дочка, дачка, водь и гладь, Сама садик я садила, сама буду поливать».,. «Нет на прорву карантина, мандалинят из-под стен: «Тара-тина, тара-тина, т-э-н-н.,,»), даже в рамках одного произведения они входят в другую стилевую стихию. У Высоцкого такой «рамкой», такой «другой» стилевой системой, пожалуй, оказывается весь корпус его творчества.
Можно сказать и так: хотели видеть сапоги, шинель, может, даже армяк, а перед глазами — легкие полуботинки, джинсы, какая-то легкая рубашечка, далекая от заводской прозодежды, словом, ошиблись в приметах народности — и не приняли подлинно народного современного художника. И художника удивительно демократичного, услышанного и угаданного всеми, у которых глаза и сердце были не зашторены давно сложившимися, однако очень упрощенны, ми теоретическими формулами. Народного, разумеется, в силу самого духа его поэзии, ее редчайшей правдивости и почти всеохватного изображения жизни, во всех ее оттенках и гранях. Но это уже требует особого разговора.